Сначала просто дрыгнулась. Дернулась рука под льняным саваном. Похоже, заметил один я.
- Нет, Джошуа, не надо.
Я поискал взглядом римлян: те стояли кучками человек по пять, по периметру всей толпы. Судя по виду, им было скучно. Их руки лежали на рукоятках коротких мечей.
Труп дрыгнулся снова и поднял руку. В толпе ахнули; завопил какой-то мальчишка. Мужчины подались назад, а женщины - вперед, посмотреть, что происходит. Джошуа упал на колени и прижал кулаки к вискам. Жрец выводил свою песню.
Труп сел.
Певцы умолкли, и сам жрец в конце концов обернулся к своей покойной матери, а та спустила ноги с каменной плиты. Похоже, она собиралась встать. Жрец попятился в толпу, отмахиваясь скрюченными пальцами от воздуха у себя перед носом, будто кошмарное видение возникло из каких-то сгустков пара.
Джошуа раскачивался, не поднимаясь с колен, и по щекам его струились слезы. Труп встал, по-прежнему накрытый саваном, и повернулся, будто озираясь. Я заметил, как несколько римлян выхватили мечи. Центурион взгромоздился на запятки своей колесни-цы и подавал воинам сигналы сохранять спокойствие. Снова повернувшись, я увидел: толпа скорбящих отхлынула, и нас с Джошуа все бросили. Мы остались в полной пустоте.
- Прекрати немедленно, Джош, - прошептал я ему на ухо, но он все раскачивался, не сводя с покойницы взгляда, а та уже сделала первый шаг.
Толпу шагающий труп, похоже, загипнотизировал, но мы-то с Джошем торчали посреди площади один на один с покойницей, и я понимал, что еще секунда - и все заметят, как Джошуа раскачивается в пыли. Я обхватил его шею локтем и поволок прочь от трупа - в самую гущу мужчин, которые пятились и выли, выли и пятились.
- Как он? - раздался голос у меня над самым ухом. Я обернулся: рядом стояла Мэгги.
- Помоги мне его оттащить.
Мэгги схватила Джошуа за одну руку, я - за другую, и мы поволокли его. Тело Джоша одеревенело, точно посох, но глаз от покойницы он не отрывал.
А та шагала к своему сыну. Жрец медленно отступал, размахивая свитком Торы, как мечом, и глаза у него были размером с блюдца.
Наконец женщина рухнула в пыль, дернулась еще разок и затихла. Джошуа обмяк у нас в руках.
- Забираем его отсюда, - сказал я Мэгги. Та кивнула и помогла отволочь его к колеснице, с которой центурион командовал своим войском.
- Он тоже умер? - спросил центурион. Джошуа сидел и моргал, словно только что вынырнул из глубин сна.
- Мы в этом никогда не уверены, господин, - ответил я.
Центурион закинул голову и расхохотался. Его плечи ходили ходуном, а чешуя лат лязгала. Выглядел он старше прочих солдат - седой, но поджарый и, судя по всему, крепкий. Массовые зрелища его, похоже, не интересовали.
- Хорошо сказано, малец. Как тебя зовут?
- Шмяк, господин. Левий бар Алфей по прозванью Шмяк, господин. Из Назарета.
- Ну что же, Шмяк, а я - Гай Юстус Галльский, подкомендант Сефориса, и мне кажется, вам, евреям, следует получше проверять, умерли ваши покойники или нет. А потом уже хоронить их.
- Так точно, господин, - ответил я.
- А ты, девочка? Какая хорошенькая. Как тебя зовут? Мэгги внимание римлянина потрясло до глубины души.
- Мария из Магдалы, господин. - Она вытирала Джошуа лоб краем своего платка.
- Придет день, и разобьешь кому-нибудь сердце, а, малютка?
Мэгги не ответила. Но я, судя по всему, как-то отреагировал, потому что Юстус опять расхохотался:
- Или уже разбила, а, Шмяк?
- У нас так принято, господин. Именно поэтому мы, евреи, хороним своих женщин живьем. Разбитых сердец меньше.
Римлянин снял шлем и провел рукой по ежику волос, обдав меня брызгами пота.
- Ладно, тащите своего друга в тенек. Тут слишком жарко для больного мальчугана. Давайте.
Мы с Мэгги помогли Джошуа встать и повели его прочь, но не успели пройти и нескольких шагов, как он остановился и оглянулся на римлянина.
- Ты станешь резать мой народ, если мы будем поклоняться нашему Богу? - прокричал он.
Я залепил ему подзатыльник.
- Джош, ты совсем спятил?
Юстус прищурился, и улыбка пропала из его глаз.
- Что бы там тебе ни говорили, мальчик, в Риме есть только два правила: плати налоги и не бунтуй. Держись их, и останешься жив.
Мэгги дернула Джошуа за руку и улыбнулась римлянину:
- Благодарим тебя, господин, мы сейчас уведем его в тень. - А затем повернулась к нам: - Вы ничего мне рассказать не хотите?
- Это не я, - ответил я. - Это все он.
На следующий день мы впервые встретили ангела. Иосиф и Мария сказали, что Джошуа ушел из дома на самой заре и с тех пор не возвращался. Все утро я шлялся по деревне, искал его и надеялся где-нибудь наткнуться на Мэгги. Вся площадь кипела пересудами о шагающей покойнице, но ни одного из своих друзей я не нашел. В полдень мама велела мне присмотреть за младшими, пока сама вместе с другими женщинами будет работать в винограднике. Вернулась она только в сумерках - от нее пахло потом и сладким вином, а все ноги после давильни полиловели. Снова оказавшись на свободе, я обогнул холм, проверил все места, где мы любили играть, и наконец отыскал Джошуа - он стоял на коленях в оливковой роще и раскачивался взад-вперед, словно молился. Он весь был в поту, и я испугался, что у него лихорадка. Странно - собственные братья меня никогда так не заботили. С самого начала Джошуа наполнял меня какой-то боговдохновенной тревогой.
Я подождал, понаблюдал за ним, а когда он перестал раскачиваться и сел отдохнуть, нарочито кашлянул, чтобы он понял, что я рядом.
- Может, стоит пока ограничиться ящерками и птичками?
- Я неудачник. Я подвел своего отца.
- Это он тебе сказал или ты сам так решил?
Он на минуту задумался, хотел было смахнуть с лица волосы, но вспомнил, что они у него теперь короткие, и уронил руку на колени.
- Я прошу наставить меня, но нет мне ответа. Я должен что-то сделать, я чувствую, но толком не знаю что. И не знаю как.
- Фиг знает, но жреца ты сильно удивил. А уж как я удивился. И Мэгги тоже. Народ будет об этом жужжать еще много месяцев.
- Но я хотел, чтобы женщина ожила. Ходила среди нас. Рассказывала о чуде.
- Да ладно, сказано же: две удачные попытки из трех - уже неплохо.
- Где сказано?
- Далматинцы, глава девятая, стих семь, кажется. Неважно, все равно никому больше не под силу то, что сделал ты.
Джошуа кивнул.
- А что люди говорят?
- Все думают, что это женщины, которые труп обмывали, зелья какого-то подбросили. Но им самим еще два дня очищаться, поэтому у них никто спросить не может.
- Так они не знают, что это я?
- Надеюсь, что нет. Джошуа, неужели ты не понимаешь? Нельзя такие штуки при всем честном народе откалывать. Народ к этому не готов.
- Но им же хочется. Они же сами все время твердят о Мессии, который придет и всех нас освободит. Разве не должен я показать им, что он уже здесь?
Ну что на это скажешь? Конечно, он прав. Я и сам помнил - постоянно ходили какие-то разговоры о пришествии Мессии, наступлении Царства Божия, освобождении нашего народа от римлян. В горах кишмя кишели разнообразные фракции зилотов, которые то и дело нападали на римлян, надеясь, что так совершатся какие-то перемены. Мы - народ богоизбранный, благословенный и наказанный, как никто другой на земле. Когда говорят евреи, Бог слушает. А теперь говорить настал черед Богу. И мой друг, судя по всему, должен стать его рупором. Просто в тот момент я этому не поверил. Что бы я ни узрил, Джошуа - мой кореш, а никакой не Мессия. Я сказал:
- Я почти уверен, что у Мессии должна быть борода.
- Так ты хочешь сказать, просто время еще не пришло?
- Во-во, Джош. Я буду знать, когда ты сам еще ничего понять не успеешь. Господь мне отправил нарочного, и тот сказал: "И кстати, передай Джошуа, пусть сначала бриться начнет, а уж потом ведет мой народ из рабства".
- Правда, что ли?
- Чего ты у меня спрашиваешь? Спроси у Господа.
- Я это и делаю. А он не отвечает.
В оливковой роще темнело с каждой минутой, и я уже едва различал блеск в глазах Джошуа. Но вдруг вся местность вокруг нас осветилась, как днем. Мы задрали головы: из-за верхушек деревьев к нам спускался ужасный Разиил. В то время я, конечно, не знал, что это ужасный Разиил, - я просто онемел от ужаса. Ангел сиял над нами звездой, и черты лица его были настолько идеальны, что рядом с ним бледнела вся красота Мэгги. Джошуа закрыл лицо руками и вжался в ствол оливы. Наверное, его больше меня впечатляли сверхъестественные явления. А я стоял и лыбился, раззявив рот и пуская слюни, словно деревенский дурачок.
- Не страшись, но узри, ибо принес я тебе весть великую и радостную, и не только тебе, но и всем людям. Ибо в день сей в городе Давидовом родился Спаситель, Господь наш Христос. - И ангел на секунду завис, чтобы до нас дошло наверняка.
Джошуа оторвал от лица руки и рискнул взглянуть на ангела.
- Ну? - спросил ангел.
Я-то уже переварил информацию, поэтому ждал, что скажет Джошуа, но тот обратил лицо свое к небесам и явно просто нежился в сиянии. На его лице застыла преглупая ухмылка.
Наконец я ткнул в Джоша большим пальцем и ответил:
- Это он родился в городе Давидовом.
- Вот как? - спросил ангел.
- Ага.
- И мать его зовут Мария?
- Ага.
- И она девственница?
- У него сейчас четверо братьев и сестер, но когда-то была, да.
Ангел нервно огляделся, точно ожидая, что сейчас сюда нагрянет все воинство небесное.
- Тебе сколько лет, парнишка?
Джошуа таращился на него и ничего не отвечал.
- Ему десять.
Ангел откашлялся и немного помялся, опустившись при этом еще на несколько футов.
- У меня большие неприятности. По пути сюда остановился поболтать с Михаилом, а у него колода карт заначена. Я знал, конечно, что какое-то время прошло, но чтоб столько… - И Джошуа: - Парнишка, а ты родился не в конюшне? Обернутый свивальниками, не лежал в яслях?
Джошуа опять ничего не ответил.
- Так его мама об этом рассказывает, - встрял я.
- Он что - умственно отсталый?
- Мне кажется, ты - первый ангел в его жизни. Я думаю, он просто под впечатлением.
- А ты?
- А мне вообще кранты, потому что я уже на час к ужину опоздал.
- Я тебя понял. Я сейчас лучше вернусь и все еще раз проверю. Если вы по пути встретите каких-нибудь пастухов в ночном, скажите им… э-э, скажите им… что в какой-то момент, где-то… э-э, лет десять назад родился Спаситель. Сможете?
- А чего тут не смочь?
- Ну и ладненько. Хвала Всевышнему по самую рукоятку. Мир на землю и всем людям доброй воли.
- И тебе того же.
- Премного благодарен. Пока.
И так же быстро, как прилетел, ангел кометой взмыл над оливковой рощей, и на нас вновь опустилась темень. Я едва различал лицо Джошуа, когда он повернулся ко мне.
- Ну вот, пожалуйста, - сказал я. - Следующий вопрос.
Наверное, каждый мальчишка задумывается о том, кем станет, когда вырастет. Наверное, многие смотрят, как их ровесники творят великие дела, и думают: "А я бы так смог?" Для меня же узнать в десять лет, что мой лучший друг - Мессия, а я проживу и умру обычным каменотесом, оказалось проклятьем просто непосильным. Поэтому на следующее утро я отправился на площадь и подсел к деревенскому дурачку Варфоломею: я надеялся, что Мэгги выйдет к колодцу. Если уж мне суждено быть простым каменотесом, по крайней мере, мне достанется любовь чарующей женщины. В те дни мы начинали учиться ремеслу в десять лет, потом в тринадцать получали талес и филактерию, и это означало, что мы стали мужчинами. Ожидалось, что вскоре мы заключим помолвку, а к четырнадцати годам женимся и уже заведем семью. Поэтому, как видите, я не слишком-то рано стал подумывать о Мэгги как о своей будущей жене (а кроме того, мне было куда отступать - я всегда мог жениться на матери Джошуа после смерти Иосифа).
Женщины приходили к колодцу и уходили, носили воду, стирали, солнце поднималось все выше, площадь опустела, а Варфоломей все сидел в тени драной финиковой пальмы и ковырял в носу. Мэгги не появилась. Смешно, как быстро разбиваются сердца. У меня всегда был к этому талант.
- Почему ты плачешь? - спросил Варфоломей.
Он был громаднее всех деревенских мужчин, волосы и борода - косматые и нечесаные, а от желтой пыли, покрывавшей его с головы до пят, походил на невероятно глупого льва. Туника у него была вся рваная, и он никогда не носил сандалий. Имелась у Варфоломея только одна вещь - деревянная миска; из нее он ел и всякий раз ее дочиста вылизывал. Существовал он на милостыню селян, да еще подбирал колосья на полях (Закон требовал, чтобы в полях всегда оставалось зерно для нищих). Я так и не выяснил, сколько ему лет. Целыми днями он просиживал на площади, играл с деревенскими собаками, хихикал себе под нос да чесал промежность. Когда мимо проходила женщина, он высовывал язык и говорил: "Бле-эээ". Моя мама утверждала, что у него - разум младенца. Она, как обычно, ошибалась.
Теперь он положил мне на плечо огромную лапу и погладил, оставив на рубахе пыльный отпечаток своей нежности.
- Почему ты плачешь? - снова спросил он.
- Мне просто грустно. Ты не поймешь.
Варфоломей огляделся и, увидев, что мы на площади остались одни, если не считать его приятелей собак, сказал:
- Ты слишком много думаешь. От дум тебе не будет ничего, кроме страданий. Стань проще.
- Чего? - То были первые внятные слова, что я от него услышал.
- Ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал? У меня нет ничего, а потому я ничему не раб. Мне нечего делать, поэтому меня ничто не порабощает.
- Да что ты понимаешь? - рявкнул я. - Живешь в грязи. Ты нечист! Ни черта не делаешь. А мне на работу через неделю, и я буду вкалывать всю жизнь, пока не сдохну, надорвав себе спину. Девчонка, которую я хочу, влюблена в моего лучшего друга, а он к тому же - Мессия. А я… я - никто. А ты - идиот.
- Я не идиот, я грек. Киник.
Тут я обернулся и по-настоящему на него посмотрел. Глаза его, обычно тусклые, как придорожная грязь, сияли черными алмазами в пыльной пустыне лица.
- А что такое "киник"?
- Философ. Я ученик Диогена. Диогена знаешь?
- Нет, но чему он мог тебя научить? Ты ж только с собаками дружишь.
- Диоген ходил по Афинам с фонарем средь бела дня, светил им в людские лица и говорил, что ищет честного человека.
- Так он, значит, был пророком идиотов?
- Нет, нет и нет. - Варф взял на руки маленького терьера и теперь размахивал им в такт своим словам. Песику, похоже, это нравилось. - Их там всех одурачила их культура. А Диоген учил, что вся эта манерность современной жизни - фальшивка, и человек должен жить просто, на природе, ничего за собой не таскать, не заниматься никаким искусством, поэзией, религией…
- Как собака, в общем, - сказал я.
- Именно! - Варф выписал в воздухе замысловатый росчерк. Крыса рода собачьих у него в лапе дрыгнулась так, точно ее укачало. Варф опустил песика на землю, и тот уволокся подальше.
Жизнь без забот - в то мгновение звучало сказочно. То есть жить в грязи мне вовсе не улыбалось, да и не хотелось, чтобы народ держал меня за психа, как какого-нибудь Варфоломея. Но собачья жизнь - звучало неплохо. Все эти годы дурачок таил в себе глубокую мудрость.
- А сейчас я хочу научиться лизать себе яйца, - сказал Варф.
Только не это.
- Мне надо Джошуа найти.
- Ты ведь знаешь, что он Мессия, правда?
- Секундочку, ты же не еврей. Мне показалось, ты не веришь ни в какую религию.
- А мне собаки натявкали, что он Мессия. Им я верю. Передай Джошуа, что я им верю.
- Собаки натявкали?
- Они ж еврейские собаки.
- А, ну да. Расскажешь потом, как тебе с яйцами удалось.
- Шалом.
Кто бы мог подумать, что Джошуа найдет первого апостола в грязи, среди собак Назарета? Бле-эээ.
Джоша я отыскал в синагоге - он слушал лекцию фарисеев о Законе. Я пробрался через кучку мальчишек, сидевших на полу, и прошептал:
- Варфоломей знает, что ты Мессия.
- Дурачок? А ты не спросил, давно он это знает?
- Говорит, ему деревенские собаки натявкали.
- У собак спрашивать мне в голову не пришло.
- Еще говорит, мы должны жить просто, как собаки, ничего с собой не таскать, и главное - никакой манерности, что бы это ни значило.
- Это Варфоломей сказал? На ессеев похоже. А он гораздо умнее, чем кажется.
- Еще он хочет научиться лизать себе яйца.
- Я уверен, что в Законе это где-то запрещено. Спрошу у ребе.
- Не думаю, что тебе стоит заводить об этом речь с фарисеем.
- А ты отцу своему про ангела сказал? - Нет.
- Хорошо. Я поговорил с Иосифом, и он разрешил мне учиться с тобой вместе на каменотеса. Я не хочу, чтобы твой отец передумал меня учить. Ангел бы его, наверное, напугал. - Тут Джошуа посмотрел на меня, отвернувшись от фарисея, который продолжал гун-деть на иврите. - Ты что, плакал?
- Кто, я? Нет, это меня от Варфовой вони прошибло. Джошуа положил руку мне на лоб, и вся печаль и волнения моментально отхлынули. Он улыбнулся:
- Так лучше?
- Я ревную к тебе Мэгги.
- Это может быть вредно для шеи. - Что?
- Лизать себе яйца. Шея напрягается.
- Ты меня слышал? Я ревную Мэгги к тебе.
- Я еще учусь, Шмяк. И некоторых вещей пока не понимаю. Господь рек: "Я Бог ревнующий". Значит, ревность, наверное, - штука хорошая.
- Но мне от нее так фигово.
- Видишь, в чем закавыка, значит? Тебе от ревности фигово, но Господь ревнует, значит, это должно быть хорошо, однако если пес лижет себе яйца, ему это, похоже, нравится, но по Закону - плохо.
Неожиданно Джошуа вздернули за ухо на ноги. На него свирепо уставился фарисей:
- Закон Моисея слишком скучен для тебя, Джошуа бар Иосиф?
- У меня вопрос, ребе, - ответил Джошуа.
- О господи. - И я закрыл голову руками.
Глава 4
Вот еще почему я терпеть не могу эту небесную шваль, с которой вынужден делить номер: сегодня я обнаружил, что оскорбил нашего неустрашимого официанта Хесуса. Откуда мне было знать? Когда он принес нам на ужин пиццу, я дал ему одну из тех американских серебряных монеток, что мы получили в лавке сладостей "Кинобон" при аэропорте. Хесус фыркнул - фыркнул! - а затем, немного поразмыслив, сказал:
- Сеньор, мне известно, что вы иностранец, поэтому можете не знать. Такие чаевые - просто оскорбление. Вы лучше подпишите счет на обслуживание в номер, чтобы у меня к жалованью автоматически прибавлялось. Я вам это говорю, поскольку вы очень добры, и я знаю, что вы не хотели меня обидеть, но какой-нибудь другой официант плюнет вам в тарелку, если вы ему столько на чай дадите.
Я злобно покосился на ангела: тот, как обычно, валялся на кровати и таращился в телевизор. И тут до меня впервые дошло, что он не понимает языка Хесуса. Ангел не обладал способностью к языкам, которой одарил меня. Со мной он разговаривал на арамейском, видимо, знал иврит, по-английски понимал ровно столько, что хватало на телевизор, но по-испански не петрил ни слова. Я извинился перед Хесусом и отправил его восвояси, пообещав, что ему воздастся сторицей. После чего повернулся к ангелу: