Пятница
Одиннадцать апостолов, Мэгги, мать Джошуа и его брат Иаков собрались в верхних покоях Иосифа Аримафейского. Купец уже сходил к Пилату, и тот согласился в честь праздника Песах выдать тело Джошуа. Иосиф объяснял:
- Римляне - они же не дураки. Они знают, что тела моют наши женщины. Мы не сможем отправить за ним апостолов. Солдаты выдадут тело Мэгги и Марии. Иаков, ты его брат, тебя тоже пропустят - чтобы тело помог нести. Остальным надо будет прятать лица. Фарисеи теперь станут разыскивать последователей Джошуа. Жрецы и так уже почти весь праздник на это потратили, а потому уберутся в Храм. Я уже купил гробницу возле холма, где его распнут. Ты, Петр, ждешь там.
- А если исцелить не получится? - спросил Петр. - Я ведь мертвых воскрешать даже не пробовал.
- Он не умрет, - сказал я. - Он просто не сможет двигаться. Я не нашел здесь компонентов для состава, снимающего боль, поэтому на вид Джош будет совсем как мертвый, но почувствует все. Я знаю, каково это, я сам так несколько недель провел. Петр, тебе придется исцелять только раны от бича и гвоздей, но они вряд ли смертельные. Как уйдем подальше от римлян, я дам ему противоядие. Мэгги, когда его тебе выдадут, сразу же закрой ему глаза, если они будут открыты, а то пересохнут.
- Я не смогу на это глядеть, - сказала Мэгги. - Я не смогу видеть, как они его прибивают к этому кресту.
- Тебе и не придется. Жди у гробницы. Когда настанет время, я за тобой кого-нибудь пришлю.
- А получится? - спросил Андрей. - Ты вернешь его нам, Шмяк?
- Ниоткуда я его не верну. Он не умрет, просто ему будет очень больно.
- Пора двигаться. - Иосиф посмотрел на небо через окно. - Его выведут в полдень.
У претории собралась толпа, в основном любопытствующие. Лишь горстка фарисеев - среди них Иаакан - специально пришла посмотреть, как казнят Джошуа. Я держался позади, чуть ли не в полуквартале, наблюдал. Апостолы рассредоточились - на головах шали и тюрбаны, лица закрыты. Петр отправил Варфоломея сидеть с Мэгги и Марией у гробницы. Никакой шалью не прикрыть ни Варфовых габаритов, ни вони.
У стены возле дворцовых ворот три тяжелые крестовины ждали своих жертв. В полдень вместе с двумя разбойниками, также приговоренными к смерти, вывели Джошуа. Крестовины взвалили им на плечи. Из ран на голове и лице Джоша текла кровь, и хотя он все еще был облачен в багряную тогу, навязанную ему Иродом, я видел, как по ногам его после бичевания тоже струится кровь. Джош по-прежнему казался в трансе, но сомнений не оставалось - боль он чувствовал. Толпа сомкнулась вокруг - выкрикивала оскорбления и плевалась, но я заметил и другое: стоило Джошу споткнуться, кто-нибудь бросался его поддержать. Учеников в толпе хватало - они просто боялись показываться.
Время от времени я окидывал взглядом сборище и ловил встречные взгляды апостолов. В глазах у всех застыли слезы, на лицах - мука и ярость. Я сдерживался, как мог, чтобы не броситься на солдат, не выхватить меч, не покрошить всех в капусту. Испугавшись собственной ярости, я отстал от толпы и поравнялся с Симоном.
- Я тоже не могу, - сказал я. - Смотреть, как они его на крест поднимают.
- Придется, - отозвался зилот.
- Нет. Иди ты, Симон. Пусть он увидит твое лицо. Пусть знает, что ты пришел. Я подойду, когда поставят крест.
Я вообще не могу наблюдать распятия - даже если казнят незнакомых людей. И уж точно не выдержу, когда это сделают с моим лучшим другом. Я не справлюсь с собой, на кого-нибудь кинусь, и нам обоим придет конец. А Симон - солдат, хоть и тайный. У него есть навык. Перед глазами встала кошмарная сцена у храма Кали.
- Симон, скажи ему два слова: внимательное дыхание. И что я просил передать: холода не бывает.
- Какого холода?
- Он знает. И, если вспомнит, сможет отключить боль. Он научился на Востоке.
- Передам.
Сам бы я не смог - я бы себя выдал.
Со стен города я наблюдал, как Джошуа вели к дороге, что бежала вдоль холма под названием Голгофа, - в тысяче ярдов за воротами Генаф. Потом отвернулся. Даже с тысячи ярдов я услышал, как страшно он закричал, когда начали вгонять гвозди.
Юстус выделил четырех солдат - наблюдать, как умирает Джошуа. Через полчаса они остались одни, если не считать дюжины зевак и родичей двух разбойников. Родия молилась у ног приговоренных и пела траурные песий. Иаакаи и прочие фарисеи задержались, чтобы увидеть, как Джоша вздернут на крест и установят столб. А потом удалились к семьям - праздновать.
- Игра, - сказал я, подойдя к солдатам и подбрасывая две кости. - Простая игра. - Тунику и дорогой пояс я позаимствовал у Иосифа Аримафейского. Еще он дал мне кошель, и теперь я поднял его повыше и позвенел монетами у солдат перед носом. - Сыграем, легионер?
Один римлянин заржал:
- И где нам, по-твоему, денег взять?
- А вон на ту одежду, что под крестом лежит. На багряную тогу.
Римлянин подцепил одежду острием копья и посмотрел на Джошуа. При виде меня глаза моего друга расширились.
- А чего бы и нет? Все равно тут торчать. Давай сыграем.
Сначала пришлось проиграть, чтоб у римлян образовались фонды, затем - отыграть все назад, но медленно, чтоб удалось совершить то, зачем я вообще сюда пришел. (Я мысленно возблагодарил Радость за то, что научила меня жульничать.) Кости я отдал солдату, что сидел поближе: лет пятидесяти, приземистый и крепкий, но весь покрыт рубцами, руки-ноги кривые - неправильно срослись. Слишком старый, чтобы воевать так далеко от Рима, слишком битый жизнью, чтобы в целости вернуться домой. Остальные помоложе, чуть за двадцать, у всех - темно-оливковая кожа, черноглазые, худощавые, подтянутые, на вид голодные. У двух совсем юных - стандартные пехотные копья, деревянные древки с узкими железными шипами в локоть длиной. Острия - аккуратные трехгранники: удобно пробивать неприятельскую броню. У двух других - короткие иберийские мечи с осиными талиями, я такой не раз видел у самого Юстуса. Должно быть, он специально импортировал их для своих легионеров - ему не по вкусу были римские мечи с прямыми клинками.
Я отдал кости старому солдату и рассыпал в пыли несколько монет. Пока римлянин кидал кости о подножие Джошева креста, я внимательно осмотрел всю линию холмов. Из-за камней и деревьев выглядывали апостолы. Я подал знак, и его передали по цепочке - женщине, ожидавшей на городской стене.
- Ой, мамочка, боги, наверно, сегодня против меня, - вздохнул я, накатывая себе проигрышную комбинацию.
- А я думал, у вас, евреев, бог только один.
- Я имел в виду ваших богов, легионер. Я же проигрываю.
Солдаты засмеялись, а сверху донесся стон. Я весь сжался - от боли в сердце ребра словно провалились внутрь. Я осмелился поднять взгляд на Джоша - он смотрел прямо на меня.
- Не нужно это все, - сказал мне он на санскрите.
- Что за ахинею этот еврей несет? - спросил старый солдат.
- Не могу знать, офицер. Бредит, наверное.
Слева к кресту Джошуа приблизились две женщины. Они несли кувшин воды, большую миску и длинную палку.
- Эй, а ну отойдите от них!
- Мы просто хотим дать им воды, господин. Ничего плохого. - Женщина вынула из миски губку и выжала. Сусанна, галилейская подружка Мэгги, и Иоанна. Они пришли сюда на Песах приветствовать Джоша на въезде в город, а теперь мы завербовали их для отравления. Солдат не сводил с женщин глаз - они макали губку в воду, привязывали ее к концу палки и поднимали к губам одного из воров, чтоб он ее высосал. Я отвернулся, ибо не мог.
- Верь, Шмяк, - сказал Джошуа, опять на санскрите.
- Эй, на кресте, - а ну заткнись и подыхай! - рявкнул легионер помоложе.
Я весь дернулся и сощурился, разглядывая кости, хотя следовало придушить этого ублюдка на месте.
- Дай-ка мне семерочку. Малышке нужны новые сандалии, - сказал другой легионер.
Я не мог смотреть на Джоша, не мог смотреть на женщин. По плану они должны были сначала напоить воров, чтобы не возбуждать подозрений, но теперь я жалел, что решили отложить.
Наконец Сусанна поднесла миску к нам, поставила на землю, а Иоанна полила губку водой.
- А вина для иссохшего солдатика не найдется? - спросил воин помоложе и шлепнул Иоанну по заднице. - Или другой какой подмоги?
Старый солдат перехватил руку молодого.
- Окажешься на одной палке с этим несчастным, Маркус. Евреи очень обижаются, когда их женщин трогают. Юстус не потерпит.
Сусанна поплотнее закутала лицо шалью. Она была хорошенькая - изящная, с тонкими чертами и огромными карими глазами. Для незамужней - слишком старая, но я подозревал, что мужа она бросила, решив пойти за Джошуа. Та же история с Иоанной, только муж ее одно время за нами таскался, а когда она отказалась возвращаться домой, развелся с нею. Иоанна была сложена покрепче, а при ходьбе переваливалась, как телега на колдобинах. Теперь она протягивала губку мне:
- Попьешь, господин?
Сейчас главное - выбрать момент.
- Пить хочет кто-нибудь? - спросил я, не прикасаясь к губке. В ладони я уже прятал амулет с инь-яном.
- После еврейской собаки-то? Маловероятно, - ответил старый солдат.
- У меня складывается впечатление, что мои еврейские деньги марают твой римский кошель, - сказал я. - Так я пошел?
- Не-е, деньги твои годятся. - Молодой солдат в припадке игривости ткнул меня кулаком в плечо. Я еле поборол соблазн избавить его от зубов.
Я взял губку и сделал вид, что пью. Якобы выжимая ее себе в рот, опрокинул на нее яд и сразу передал Иоанне, чтобы самому не отравиться. Не окуная губку в воду, женщина привязала ее к концу палки и подняла к Джошуа. Голова его мотнулась, язык свесился и ощутил влагу.
- Пей, - сказала Иоанна. Джош, похоже, не услышал. Она сильнее вдавила губку ему в рот, и несколько капель попали на солдата. - Пей.
- Отойди оттуда, Маркус, - велел старый солдат. - Он напьется, а потом из него потечет. Лучше близко не сидеть. - И римлянин хрипло расхохотался.
- Пей, Джошуа, - сказала Сусанна.
Джош наконец открыл глаза и прижался лицом к губке. Слыша, как он высасывает воду, я затаил дыхание.
- Хватит! - скомандовал молодой солдат и вышиб палку из рук Иоанны. Губка упала в пыль. - Все равно скоро подохнет.
- Не очень, раз он стоит на этой деревяшке, - заметил старый.
Время потащилось еще медленнее. Так медленно, что я даже не помню. Когда меня травила Радость, паралич наступил через несколько секунд, а когда я уморил индийца, тот свалился почти моментально. Я пробовал сосредоточиться на игре, но все время следил, когда же подействует отрава.
Женщины отошли подальше, но тоже наблюдали. Вдруг я услышал, как одна ахнула, и поднял голову. Джошуа весь обмяк, а из полуоткрытого рта потекла слюна.
- А как вы поймете, что он умер? - спросил я.
- А вот так. - И Маркус ткнул Джошуа копьем в бедро. Джош застонал и открыл глаза, а все нутро у меня ухнуло куда-то вниз. Иоанна и Сусанна всхлипнули.
Я кидал кости и ждал. Прошел час, но Джошуа стонал по-прежнему. Время от времени он тихо молился. Солдаты ржали. Еще час. Меня затрясло. Каждый звук с креста раскаленным железным костылем вонзался мне в позвоночник. Я не мог себя заставить взглянуть на Джошуа. Апостолы переместились поближе - наплевать, увидят их или нет; однако римляне ничего не замечали. Увлеклись игрой. В отличие от меня, к сожалению.
- Ну все, тебе каюк, - сказал старый солдат. - Если, конечно, плащ не хочешь поставить. Твой кошель пуст.
- Эта сволочь подохнет когда-нибудь или нет? - сказал молодой.
- Ему нужно помочь, - отозвался Маркус.
Он стоял над нами, опираясь на копье. Не успел я и на ноги вскочить, как он с размаху всадил его Джошуа в бок. Наконечник вошел под ребра, и кровь из сердца тремя толчками хлынула по железу, а затем иссякла до тоненькой струйки. Маркус выдернул древко. Склон холма отозвался эхом вопля - я тоже, кажется, кричал. Как зачарованный, стоял я, трясясь, и смотрел на кровь, хлеставшую из Джошуа. Чьи-то руки схватили меня, поволокли назад, подальше от креста. Римляне стали собирать пожитки - можно возвращаться в преторию.
- Во полоумный, - глядя на меня, произнес старый солдат.
Джошуа посмотрел на меня в последний раз, закрыл глаза и умер.
- Уходим, Шмяк, - раздался женский голос у меня над ухом. - Уходим.
Меня развернули и повели к городу. Поднялся ветер, я чувствовал, как меня колотит озноб. Небо потемнело: надвигалась буря. А вопль все звучал, не смолкая, и лишь когда Иоанна зажала мне рот ладонью, я понял, что все это время кричал я один. Я сморгнул слезы, потом еще и еще раз, чтобы хоть видеть, куда ведут, но едва зрение возвращалось, все тело мое сотрясали рыдания и вода снова текла из глаз.
Меня вели к воротам Генаф - это, по крайней мере, ясно. А со стены, над самыми воротами, за нашим приближением наблюдала темная фигура. Я сморгнул и за секунду ясности различил, кто стоял там.
- Иуда! - взвыл я. Голос у меня сорвался.
Я оттолкнул женщин, кинулся в ворота, забросил себя на высоченную створку и прыгнул на стену. Иуда побежал по гребню на юг, озираясь, где бы спрыгнуть.
В голове - ни единой мысли о том, что я делаю, ничего, кроме горя, обратившегося в ярость, кроме любви, ставшей ненавистью. Я мчался за Иудой по крышам Иерусалима, расшвыривая всех, кто попадался на пути, давя горшки, круша клетки с птицей, срывая веревки с развешанной стиркой. Добежав до последней крыши, которая не вела никуда, Иуда спрыгнул с высоты второго этажа, поднялся на ноги и захромал по улице к Ессейским воротам в долину Еннома. Я на полном ходу слетел с крыши и приземлился, не сбившись с шага. В лодыжке что-то хрустнуло, но я ничего не почувствовал.
У ворот стояла очередь желавших попасть в город. Наверное, хотели укрыться от надвигавшейся бури. Небо с треском расчерчивали молнии, на улицы уже падали огромные капли дождя, каждая размером с жабу. Они оставляли в пыли кратеры, и весь город постепенно окрашивался жидкой грязью. Иуда пробивался сквозь толпу, точно плыл в дегте, - люди не желали расступаться, он увлекал их за собой. С каждым шагом вперед его отбрасывало на шаг назад.
Я заметил у городской стены лестницу и взбежал наверх. По стене бродил римский патруль, и я просквозил мимо, уворачиваясь от копий и мечей, достиг ворот, перескочил их и оказался на противоположной стороне. Иуда был теперь прямо подо мной. Он вырвался из толкучки и быстро продвигался по гребню, бежавшему параллельно стене. Прыгать слишком высоко, и я следовал за ним по стене до угла с зубцами и бойницами - здесь стена полого опускалась к массивному основанию, как того для поддержки углов требует наука фортификации. На животе я соскользнул по влажному известняку и приземлился в десяти шагах за спиной у зилота.
Он еще не знал, что я рядом. Дождь хлестал сплошняком, а гром гремел так часто и оглушительно, что я не слышал ничего, кроме ярости, ревевшей у меня в голове. Иуда добежал до высокого кипариса на самом краю утеса. Между деревом и стеной с сотнями выдолбленных гробниц вилась узкая тропа. А сразу за деревом - откос, ярдов пятьдесят другой отвесной стены. Из-за пояса Искариот выхватил кошель, отвалил небольшой камень от входа в одну из гробниц и сунул кошель внутрь. Я схватил Иуду за шиворот, и он завизжал.
- Давай-давай, положи камешек, - сказал я.
Он попробовал извернуться и ударить меня. Я спокойно забрал у него камень и аккуратно положил на место. А потом единственным ударом сбил Иуду с ног и подтащил к обрыву. Одной рукой я держался за кипарис, другой сжимал ему глотку и перегибал зилота над пропастью.
- Не стоит сопротивляться, - предупредил я. - Вырвешься - просто упадешь.
- Я не мог оставить его, - хрипел Иуда. - Нельзя таких в живых оставлять.
Я втянул зилота на тропу и сорвал с его туники кушак.
- Он знал, что должен умереть, - бормотал Иуда. - Ты думаешь, откуда я узнал, что он пойдет в Гефсиманию, а не к Симону? Он же мне сам сказал!
- Но ты мог его и не предавать! - заорал я и одним концом кушака охватил ему горло, а другой перекинул в излучину кипарисовой ветви.
- Не надо. Не делай этого. Мне пришлось. Кто-нибудь все равно бы… Он бы нам напоминал, кем мы никогда не станем.
- Ну да, - ответил я.
И столкнул его спиной вперед, а сам поймал свободный конец кушака. Ткань на ветке натянулась до звона. Иудина шея хрустнула, точно щелкнул сустав. Я отпустил кушак, и труп рухнул во тьму. Я не услышал падения - все заглушил раскат грома.
И тут ярость вытекла из меня - будто скелет растаял и поплыл. Я посмотрел вперед, через всю долину Еннома, вгляделся в сплошной полог обесцвеченного молниями ливня.
- Прости меня, - сказал я и шагнул с утеса. Один раскат боли - и ничего.
Вот все, что я запомнил.
Эпилог
Ангел взял книгу, открыл дверь, вышел в коридор и постучался в номер напротив.
- Закончил, - сообщил он кому-то внутри.
- Ты что - уходишь? А мне можно? - спросил левит по прозванью Шмяк.
Дверь напротив отворилась. В проеме стоял другой ангел - вроде как более женской наружности, чем Разиил. У ангелицы в руках тоже была книга. Ангелица шагнула в коридор, и за нею возникла женщина - в джинсах и зеленой блузке. Волосы длинные и прямые, темные с рыжеватым отливом, хрустально-синие глаза. Они как-то даже светились на смуглом лице.
- Мэгги, - сказал левит.
- Привет, Шмяк.
- Мэгги закончила свое евангелие несколько недель назад, - сообщил Разиил.
- Правда? Магдалина улыбнулась.
- Ну мне же не пришлось так много писать. Я вас семнадцать лет не видела.
- А, ну да.
- Такова была воля Сына - чтобы вы вместе вышли в этот новый мир, - сказала ангелица.
Левит пересек коридор и обхватил женщину руками. Они целовались так увлеченно, что ангелы принялись топтаться, откашливаться и вполголоса бормотать: "Сняли бы себе комнату, что ли".
Потом, чуть отстранившись, мужчина и женщина долго рассматривали друг друга. Левит сказал:
- Мэгги, сейчас все будет, как всегда? Ты со мной, ты меня любишь, но лишь потому, что тебе не достался Джош?
- Конечно.
- Какая жалость.
- Ты не хочешь со мной быть?
- Нет-нет, хочу. Но все равно жалко.
- У меня есть деньги, - сказала она. - Они мне денег дали.
- Это мило.
- Идите, - сказал Разиил, теряя терпение. - Идите, идите, идите. Ступайте прочь. - И он махнул дланью вдоль коридора.
Они пошли - рука об руку, ступая осторожно и робко, через каждые несколько шагов оглядываясь. А потом обернулись еще раз, и ангелов уже не было.
- Зря ты не остался, - сказала Мэгги.
- Я не мог. Слишком больно.
- Он вернулся.
- Я знаю. Читал.
- Огорчился, когда узнал, что ты сделал.
- Ага. Я тоже огорчился.
- И остальные на тебя разозлились. Сказали, у тебя оснований верить было больше всего.
- Они поэтому меня из своей писанины вычеркнули?
- Догадливый, - усмехнулась Магдалина.
Они вошли в лифт, и Мэгги нажала кнопку. Зажглась надпись "Вестибюль".
- Кстати, это "Свят".
- Где - свет? - недослышал левит.
"Св.". То, что до Христоса. Иисус Свят Христос. Это их фамилия. Помнишь: "Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое".
- Ч-черт, а я-то думал - Саваофыч, - сказал Шмяк.