- Танцы по телевизору! Балет! "Лебединое озеро"! Светка, если ты завтра не приедешь…
- Я вот и думаю… Не знаю, возвращаться ли теперь…
Любка едва не задохнулась.
- Светка! - заголосила она так, как от века голосили русские женщины. - Ты чего? Ты совсем? Что я тут с твоим барахлом буду делать?! У меня своих трое! А если она ощенится? Мне за собачий приплод никто квартиру досрочно не даст! Я тебе в Польшу щенков отправлю! Заказной бандеролью!
- Отправляй, отправляй! - раздраженно перебила Светлана. - Ты что хочешь, чтобы я сейчас за собакой вернулась? Так, может, больше уже не выпустят!
- Ты, Люба, меня пойми, пожалуйста, - уже помягче сказала она. - Ну течка, но ведь можно ее пережить? Это - еще дня на три, не больше, а коммунисты - это снова лет на семьдесят!
Любка молчала и яростно дышала в трубку.
- Ты Мулю маме отдай, если совсем допечет, - сказала Светлана чуть погодя медленным, потерянным голосом, - или - свекрови. Она, хоть и бывшая, но, может, возьмет, будет ей память обо мне…
- Свет! Ты умирать собралась, что ли? - с невольным состраданием спросила Любка.
- Да ведь если я остаюсь, то уже насовсем… Насовсем, понимаешь?! - прокричала она сквозь слезы. - Мы с тобой, может, последний раз разговариваем… А потом тебя за такой разговор - как за контакты с иностранцами…
Светлана уже вовсю всхлипывала. Она воочию видела перед собою стремительно падающий железный занавес.
- Давай, Люба… Всего тебе… И спасибо за все… Не обижай там мою Муленьку!..
На рыдающей ноте разговор прервался. Любка села на коридорную тумбочку в полной прострации. Муля осторожно высунула нос из комнаты и быстро попятилась обратно.
Чтобы прийти в себя, Любка решила раньше обычного сходить за дочкой в садик. На обратном пути Настя возбужденно размахивала куклой Барби во все стороны: в садике она наслушалась политических новостей.
- Мам, а Нина Владимировна говорит, что "челноков" теперь не будет.
- Ну не будет - и не будет…
- А как же тетя Света?
- Убить ее мало! - от души сказала Любка.
Настя притихла, осознавая мудрость государственной политики.
Любка усадила дочку обедать и включила телевизор. Там показывали что-то напоминающее американский боевик: несколько представительных людей, похожих на политиков и одетых в строгие костюмы, широким шагом подходили к самолету. Любка привычно ожидала, что сейчас по ним будут палить из автоматов или брать в заложники, но узнала усы Руцкого и догадалась, что это - не кино. Тут и диктор сообщил, что группа политических деятелей летит в Форос - освобождать томящегося у моря Горбачева. Потом пошли кадры, посвященные, надо понимать, последним двум с половиной дням; "Белый дом", окруженный кольцом добровольцев и хлещущий по ним проливной дождь; Ельцин с воззванием на броневике; пресс-конференция членов ГКЧП и подрагивающие на красном сукне пальцы Янаева; танки, ревущие на ночных улицах; собирающуюся вокруг чего-то толпу, кровь, текущую из-под ног у людей и тело с разможженной головой…
- Ешь, давай, остывает, а то телек выключу! - раздраженно прикрикнула Любка на Настю, оцепенело таращащуюся в телевизор. Сама она, чтобы не терять времени, намешивала для Мули в овсянку мясные обрезки.
После обеда Муля на законном основании запросилась гулять. При первых же требовательных поскуливаниях у Любки уже сработал внутренний переключатель, переводивший ее из демократически расслабленного домашнего режима в режим беспощадного подавления свободной воли.
День был теплый и благостный по контрасту с двумя дождливыми предыдущими. В такие дни пенсионеры обычно сидят на лавочке перед подъездом; и сейчас, в рамках традиции, там присутствовала тетя Аня. Тетя Аня беседовала с Валентином Сергеевичем, который возвращался домой, но был задержан для тетианиных излияний:
- …Вы подумайте, что за изверги! И как у них только рука поднялась! Трех мальчиков, таких молодых… когда их сегодня в гробу показывали, просто сердце кровью обливалось! Мало им того, что семьдесят лет страну терзали…
Валентин Сергеевич устало кивал.
- С возвращеньицем вас, Валентин Сергеевич, - обрадовалась Любка.
- Вот они, наши герои-то! - тетя Аня едва не всхлипнула в порыве патриотизма, - вот на ком демократия держится!
Валентин Сергеевич улыбнулся с некоторой натянутостью;
- Ну, это лишнее, Анна Трофимовна… я у "Белого дома" стоял только ночь… А вчера, откровенно говоря, надежды уже не было никакой. Я решил: поеду на кафедру, договорюсь как-нибудь с вахтером, закроюсь там на ночь и буду перечитывать все, что потом должны запретить. Чтоб хоть запомнить… Хоть пересказать!
Валентин Сергеевич поднял усталую голову и смотрел взглядом пассионария, осознавшего роль своей личности в истории.
Тетя Аня еще восторженно повздыхала, потом бережно, чтобы снова не раскрылся, подняла свой саквояжик и зашаркала домой.
Любке пришлось еще постоять на улице, потому что Муля никак не хотела отправлять естественные надобности. Она вроде бы ковыляла от кустика к кустику, принюхивалась и искала место, но в следующую секунду уже замирала, и ее мохнатое ухо вставало по стойке "смирно". Словно зов природы действительно носился в воздухе, и был таким же властным и непререкаемым, как призыв на митинге, выкрикнутый через мегафон.
Из подъезда вышел генерал. Он был уже не в мундире, а в обычной рубашке и брюках. Генерал ежедневно, презирая погодные условия, совершал длительные прогулки, и благодаря им, даже выйдя в отставку, оставался в форме. Шагал он бодро и четко, с обязательной отмашкой рук, и прохожие заглядывались на него, как на парад, проводимый одним единственным человеком. Маршрут генерала был около восьми километров протяженностью, и с тех пор, как впервые был пройден, изменился только раз - слегка укоротился, когда Альберту Петровичу стукнуло семьдесят.
Генерал встал на крыльце и опустил руку в карман. Казалось, сейчас он вытащит оттуда карту местности, развернет и отдаст громовой приказ.
Альберт Петрович достал тщательно отутюженный носовой платок и отер глаза.
- Альберт Петрович, правда, что теперь опять демократия? - крикнула Любка, не совсем разобравшаяся в телевизионных комментариях.
Генерал быстро сунул платок в карман и повернулся к Любке:
- Богадельня! Богадельня, а не армия! Покатались на танках по столице… - он глубоко глотнул воздух. - Не так мы в семьдесят девятом брали дворец Амина!
Он быстро зашагал прочь от подъезда.
За ужином Любке едва не пришлось выключить телевизор; пришедший с работы Олег был отчаянно зол на все политические режимы вместе взятые за целый рабочий день простоя. На каждое сообщение диктора с экрана он отвечал взрывом таких комментариев, что даже Мишенька, привыкший к папиной экспрессивной манере изъясняться, с интересом прислушивался. Потом со ступеней "Белого дома" начали транслировать концерт в честь победы демократии, и Олег угрюмо, но уже молча уставился на простирающую к людям руки Лайму Вайкуле.
Концерт показывали долго, и за ним прошел целый вечер. После вайкуле и кобзонов начались "ддт" с "алисами", и толпа уже ходила ходуном и отплясывала на всем пространстве от стен "Белого дома" до Москвы-реки. С высоты ступеней, которые еще с утра заслоняло живое (или чуть живое от усталости) кольцо, за народным ликованием наблюдали артисты. Они профессионально ярко улыбались и посылали немой привет, когда на них наводили объектив. Среди подпрыгивающей и притоптывающей толпы случайно промелькнула одна из сестер - подружек Артема. Она сидела на чьих-то плечах, по-фанатски махала руками и кричала оглушительное "ура" всем; любимой группе, освобожденному президенту, демократическому строю. Того, кто служил опорой фанатке демократии, не показали, выбрав одну девушку, оголтело и счастливо вопящую, выразительницей народного настроения.
- Люб, слышь? Да оторвись ты от телека! Собака просится.
Муля стояла в дверях комнаты и, не решаясь завилять, только взмахивала хвостом. В глазах ее светилась надежда.
С каким-то отупением и равнодушием Любка встала, надела на Мулю поводок, и обе зашагали к лифту.
Во дворе не было никого - ни людей, ни собак, и поддувал легкий, ласкающий ветерок. Любка простояла на улице даже дольше, чем требовалось, до того приятная была погода. Муля уже сделала все, для чего вышла на улицу, и теперь топталась без дела на расстоянии поводка от хозяйки, поджидая, когда ее уведут домой, или когда перед ней возникнет страстный ночной незнакомец.
- Люба, здравствуй! Ты никак нашу собачку усыновила?
Любка обернулась, увидела перед собой сожженного солнцем и опаленного горными ветрами альпиниста, прикрепленного к каменно-тяжелому рюкзаку, и поняла, что это бывший муж Светланы. Они продолжали жить в одной квартире, оставались в приятельских отношениях и развелись только потому, что с развитием перестройки не стало повода бывать вместе: Светлана челноком сновала через польскую границу, а Сергей убедился, что статья о тунеядстве бездействует, бросил свое КБ и, подрабатывая то там, то здесь программистом, все оставшееся время проводил в Крыму на тренировках и чемпионатах. Встречаясь иногда в Москве с женой, он радостно удивлялся, а Светлана оставляла ему кое-что из привезенного польского барахла, чтобы было в чем ходить подрабатывать.
Любка хмыкнула:
- Вашу собачку усыновить - надо себя не любить, - выдала она непроизвольный афоризм.
Муля приветливо виляла хвостом и ласкалась к знакомо пахнущему человеку, правда уже не помня, кто это такой. Сергей потрепал ее по мясистому, в складочках загривку.
- Ну-ка, Муля, расскажи, чем ты тете Любе не угодила!
- Щенков ей, видишь ли, завести приспичило, - сообщила Любка тоном народного судьи, - времени другого не нашла!
Сергей смеялся, еще сильнее тормоша счастливую Мулю. Потом он выпрямился.
- Кстати, Люба, что это на Садовом возле метро "Смоленская" весь парапет разворочен и венки лежат? Авария была крупная?
- Да нет, - объяснила Любка равнодушно, - переворот.
Мулин поводок подозрительно натянулся. Любка, молниеносно отреагировав, подтащила ее поближе и зорко вгляделась в темноту. Там, в непосредственной близости от них, возник очередной кобель. Он возбужденно принюхивался и делал боязливые шажки, но подступал все ближе. Муля переминалась с лапы на лапу и подбадривала его призывным повизгиванием.
- Вот, пожалуйста! - гневно выкрикнула Любка. - Нашла-таки кавалера! Да я тебя сейчас!..
Не выпуская из рук мулин поводок, она яростно пнула ногою воздух в сторону кобеля. Тот отскочил, но не ушел. Любка нагнулась и пошарила по земле в поисках оружия пролетариата.
- Ты погоди! - Сергей потянул ее за рукав. - Какой переворот? Что переворачивали?
- "Белый дом", вроде, - сказала Любка, разгибаясь и тяжело дыша.
- А кому он мешал? - недоуменно спросил Сергей.
- Да, что-то там коммунисты с демократами… Но ты не боись: все по-прежнему осталось.
Она швырнула в кобеля подобранным мелким камушком. Тот метнулся за угол. Любка отерла лоб, как после тяжелой работы, и между делом сообщила:
- Тут пару дней все на ушах стояли, а сегодня, кажись, утихомирились… Ты что, вообще не в курсе?
- Откуда? - Сергей улыбнулся улыбкой свободного и непричастного политике человека.
- А приемник ты в горы не носишь?
- Бог с тобой! Лишний груз.
- М-м-м…
Сергей сбросил рюкзак, поставил его на землю и расправил плечи. Любку всегда впечатляла непомерная тяжесть его снаряжения.
- Ты где лазил-то в этот раз?
- Все больше на Форосе.
- Ну?! - не поверила Любка. - А Горбачева там в заложниках держали.
- Отпустили? - без интереса осведомился Сергей.
- Ага.
Сергей закурил и отрешенно выпустил дымок в ночное небо:
- На Форосе и в заложниках не грех посидеть - такая красота! Там скала есть одинокая - точь-в-точь парус под ветром. Она и называется "Парус". К земле стоит под острым углом… не понимаешь? Ну это не так, а вот так! - он показал ладонью. - На этом Парусе я последнюю неделю и провисел…
Любка слушала вполуха, поминутно отклоняясь в сторону, потому что Муля изо всех своих слабых сил билась и дергала поводок, как рыба леску. Кобель появился опять.
- …Встанешь там на вершине, солнце слепит, вокруг ветер, и ничего тебе не надо: ни коммунистов, ни демократов…
- Мне тоже уже ничего не надо! - в сердцах выпалила Любка. - Только эту проклятую суку домой увести… А ну, пошли! - рывок поводка. - Пошли, я кому сказала!
Вдруг что-то громыхнуло, словно был дан артиллерийский залп. Любка в испуге замерла на месте. Сергей бросил сигарету.
А над домами рос и распускался огромный цветок салюта. Потом еще и еще один; залпы разрывали тусклое и беззвездное небо. Дома вокруг ожили - из окон и с балконов по традиции полетело "Ура!". Во всеобщее ликование врезался только один нестройный крик:
- Стой! Стой, потаскуха!
Сбросив путы, неуместные в этот победный день, Муля мчалась навстречу Свободе.
Прощай, страна огромная!
Василию Петровичу очень хотелось бы лечь с женой, хоть и временами он склонялся к теще. Та лежала в чистеньком, сухом месте (почва - почти песок, а сверху - приятно пахнущий можжевельник), жену же постоянно заливало на восьмое марта и на ноябрьские праздники. Каждый раз, когда приходилось навешать ее в это время, Василий Петрович вспоминал дорогу от бараков - на стройку в Комсомольске-на-Амуре и понимал, что пройти такое можно лишь однажды от большого желания строить коммунизм.
Однако у жены было гордое надгробие из черного гранита под белой березой, а у тещи - типовая бетонная плита, под которой земля уж точно пухом не покажется. К тому же на жениной плите уже были высечены фамилия, имя, отчество Василия Петровича и даже оформлено место для фотографии. Он сам занимался этим целый месяц год назад, когда жена слегла с параличом. Логичнее было бы высечь первым имя жены, но из деликатности Василий Петрович начал с себя, а чтобы дать жене понять, что он не торопится, добавил даже паспортные данные. Работая над женской половиной памятника он попутно объяснял не сводящей с него гамлетовского взгляда Полине Гавриловне, что увековечить свое имя самому гораздо надежнее (не говоря уже о дешевизне), что неизвестно будут ли этим заниматься наследники, а ведь может статься, что зажмут и плиту, и золоченые буквы, а имена покойных вырежут на березе за холмиком. Кроме того, Василию Петровичу хотелось бы напоследок вспомнить свое изначальное ремесло резчика по камню, потому что вспоминать, а тем более применять специальность работника по кадрам было несколько неуместно. Мозг Полины Гавриловны, не смотря на паралич, активно функционировал и трезво оценивал ситуацию: ни детей, ни внуков, ни даже родни, придется завешать квартиру за предсмертный уход, а такие "ухажеры" на радостях, что решился квартирный вопрос, могут закопать и под скамейкой в парке и даже не позаботиться, чтобы на ней значилось классическое: "Здесь были Вася и Поля". И Полина Гавриловна наблюдала за мужем со смешанным чувством. Вернее одним глазом она выражала непротивление насилию и понимание неизбежного, а другим, дальним по отношению к Василию Петровичу, - страстное желание вырвать у мужа инструмент и в ответ на заботу о будущем выбить у него на лбу что-нибудь из репертуара заборов и скамеек.
Оглядывая памятник, Василий Петрович неожиданно спохватился, что даты жизни и смерти Полины Гавриловны на нем не проставлены (ведь не мог же он их выбить заранее!) А кто и на какие деньги проставит дату его собственной кончины? Василий Петрович разволновался: даже за гробовой доской его ждали проблемы.
Затем он с облегчением вспомнил про Сергея и успокоился. Тот когда-то предлагал адекватное и современное решение проблемы с надписью. У Василия Петровича отложилось в памяти даже слово: пульверизатор.
В стане наследников было неспокойно: шли дебаты.
- На завещание, говорят, налог большой; особенно, если не родственники. Надо бы с куплей-продажей подсуетиться.
Татьяна Викторовна, мать семейства и официальная наследница, хотела казаться донельзя деловой и современной. Хоть раз в жизни. Может быть, он же и последний. Окунуться в мир большого капитала и вдохнуть ароматы Уолл-стрит. (Кстати, и фильм недавно показывали.)
- Не трогайте дедушку, он не поймет, - философски спокойно посоветовал Сергей. - Он до сих пор не верит, что квартиры можно продавать.
- Понял же он приватизацию!
- Боюсь, что нет. Просто пошел и приватизировал за компанию с соседом…
Сергей, сын Татьяны Викторовны, по жизни желал себе и другим как можно меньше напряга. Особенно морального, потому что физически именно Сергей возил Василию Петровичу продукты, занимал очереди в поликлинике, ходил на кладбище сажать любимые цветы Полины Гавриловны, пил бесконечный кофе, отнимавший массу времени и жалел старика, что для наследников, находящихся в ожидании, вообще не характерно. Он, единственный из претендентов на квартиру, четко понимал, что один разговор о возможности ее продажи произведет на Василия Петровича тот же эффект, что и сообщение Левитана о начале Отечественной войны. Было бы негуманно вновь отправлять старого большевика на передовую.
- Ну да! О нем, давайте, будем думать, а сами с налогами закопаемся, да?! Паш, ну ты-то чего молчишь, как тормоз? Скажи хоть что-нибудь!
Свете, младшей сестре Сергея, хотелось многого; протащить жениха через ЗАГС и усадить перед телевизором в отдельной квартире. Чтоб ни теши и ни свекрови - сама себе хозяйка.
Паше, ее жениху, хотелось малого: завалиться спать прямо сейчас - в девять вечера (с утра - подъем в четыре - месить пирожковое тесто в булочной). А предварительно выпить пивка, которым хозяева не потчевали.
- В нотариальной конторе, - страстно, как революционер на сходке, зашептала Света, - есть такой Иван Иваныч, который специально ездит убеждать всякий трудный контингент - алкашей там, умственно отсталых… Дать ему двадцать баксов - он и нашего уломает.
Сергей задумчиво усмехнулся:
- Помнится, у Пушкина в "Пиковой даме" с одной бабулей тоже проводили по ночам разъяснительную работу…
- Ну вот видишь! - живо отреагировала сестра. - Люди ищут варианты!
Ее брат произнес какую-то нарочито изощренную фразу:
- Все-таки мы вышли не из гоголевской шинели, а из топора Раскольникова!
Чтобы разрядить обстановку Татьяна Викторовна подала на стол пирог с капустой и с надеждой спросила:
- Паша, ну а ты-то что скажешь?
- Вы лучше наши дрожжи кладите, - резюмировал Паша, пробуя пирог, - на французских опара, конечно, быстрее поднимается, но тесто не выкисает.