Потому что на двенадцать колёс на трёх кроватях не имелось документов, а система управления была выполнена халтурно, и кровати могли мчаться фактически только по прямой, что хотя и облегчало преследование, но представляло несомненную опасность для пешеходов.
- Разворачивайте обратно, - сказал Володин.
- Обижаешь, начальник, - сказал неизвестный молодец, оказавшийся приезжим водолазом-спортсменом и автолюбителем-инструктором. - Всюду развивается любительское автомобилестроение.
- Это, по-вашему, автомашины?.. - задохнулся Володин.
- Это схема типа "багги", - сказал автолюбитель-водолаз.
Но Володина обдурить было нельзя. Может быть, приезжий водолаз и думал, как говорил, но насчёт местных Паши-из-Самарканда и Гундосого у Володина сомнений не было - с их стороны это была очередная хулиганская выходка и протест против новой жизни. Потому что кровати были взяты с новенькой свалки, куда жители сваливали устаревшую мебель в хорошем состоянии, потому что, как всегда, новая жизнь начинается со смены мебели.
- Разворачивайтесь к городу, - сказал Володин. - Заносите… Заносите… Вас как зовут?
- Теодор, - ответил водолаз.
- Фёдор? - спросил Володин.
- Нет, - сказал тёзка-водолаз. - Теодор… Теодор Николаевич.
И тогда Володин решил обратиться к справочной литературе.
…Директор спустил ноги на пол.
- Что ты? - испуганно спросила молодая жена.
- Подожди, - ответил директор. - Подожди. Мне нужно срочно отыскать один справочник.
- Какой? - спросила она.
- Справочник по мифологии.
- Иди ко мне, - сказала Аичка. - Справочника в доме нет… Я его отдала лейтенанту Володину.
- Что ты наделала? - сказал директор. - Он же всерьёз поверит!
- Стройненькая… - сказала отличница Люся Павлику-из-Самарканда, глядя на фотографию его жены, висевшую на стене, оклеенной обоями в незапамятном году.
Павлик-из-Самарканда был вдовец и приходился отличнице Люсе семиюродным дядей, что, по понятиям этого городка, считалось близкой роднёй, и Люся забегала к нему прибираться в очередь с другими родственниками.
- Как она добилась таких результатов? - спросила Люся.
Жена его померла десять лет спустя после войны, и Павлик-из-Самарканда сразу уехал в южные республики, но через несколько лет вернулся, так и не женившись. Вёл рассеянный образ жизни и нарушал постановления о спокойствии.
- Стройненькая… Как она добилась таких результатов? - спросила Люся.
- Ела много, - сказал Павлик-из-Самарканда.
- Как это может быть? - спросила Люся. - Ела много и худенькая… Так не может быть.
- Может, - ответил Павлик-из-Самарканда. - У герра Зибеля ещё и не то бывало.
И Люся поняла, что лучше не спрашивать. Но он неожиданно рассказал сам:
- Тут голод был при немцах… Её в поле подобрали и привели к герру Зибелю. А он добрый был, когда пьяный… "Ешь, - говорит. - Ешь…" А ей нельзя было сало есть с голодухи… "Ешь, - говорит, - а то пиф-пиф… Ешь, ещё ешь…" Она упала… Еле откачали потом.
Отличница Люся быстро отодвинула бутерброд с розовым салом домашнего посола, которое она очень любила, а Павлик-из-Самарканда умел готовить как никто, и быстро ушла.
А он продолжал собираться к Володину, который последнее время стал странный и беспокойный, и некоторые даже видели, как он лунной ночью ходил по берегу у камышей и пел.
- Товарищ майор, куда вы ездили с Сергей Иванычем? - спросил Володин.
- В центр.
- Какие указания?
- Кончать битву молока с транзисторами.
- Какую битву?
- Так и сказали: кончайте дурацкую битву молока с транзисторами, - ответил майор.
- Понял… А как?
- Не сказали.
- Значит, ждут инициативы. А насчёт товарища Громобоева что сказали? - спросил Володин.
- Сказали - не мешайте ему… А что с вами творится, Володин?
Володин улыбнулся непонятной улыбкой.
- Говорят, вы поёте в камышах? - спросил майор.
- Пою.
- Ну?.. Докладывай.
- Товарищ майор. Я вызвал Горохова на 11.00. Он даёт интересные показания.
- Кто такой? Ах да, Павлик-из-Самарканда. Горохов, скажи ты!..
- Может, послушаете?
- Послушаем. А что за дела с никелированными моторизованными кроватями?
- Самоделка. Модель испытывали типа "багги".
- Ты мне баки не забивай, - сказал майор. - Откуда моторы, колёса и прочие детали? Ворованные?
- Купленные. На всё есть документы.
- Тогда другое дело.
- Входи, Горохов, - сказал младший лейтенант Володин. - Уже двенадцать минут двенадцатого.
- Здравия желаю, - сказал Павлик-из-Самарканда. - Опоздал из-за колебания.
- Неясно говоришь.
- Всё думал, вы меня за чокнутого посчитаете.
- Это не оправдание, Горохов. Повтори товарищу майору, что ты мне рассказал.
- Опасаюсь, вы меня за чокнутого посчитаете, - повторил Павлик-из-Самарканда, однако повторил и рассказ.
Якобы ездил он в столицу в глазной госпиталь лечиться лазарем.
- Лазером.
- Я и говорю. Лазари стоят в подвале, вода капает. Голову привязывают и в глаз из лазаря стреляют. Но не больно. Доктора волноваться не велят, а нянечки и раздатчицы в столовой кровь пьют. А внизу, на контроле, ещё один кровопивец сидит и больных матом кроет, чуть ему в глаз не дал.
- Не отвлекайтесь.
- Я думаю, надо отвлечься. Сговорились мы с соседом Кыскырбаевым, как выйдем из госпиталя, сразу в Государственную Третьяковскую галерею поскакаем. Кыскырбаев говорит - у казаха глаз узкий, глазное давление замерять трудно. Меня дольше продержат. Ты меня дождись. Вместе поскакаем. Я говорю: "Есть, товарищ Волков". "Кыскыр" по-казахски "волк". У него одиннадцать детей, у товарища Волкова.
- Не отвлекайтесь, Горохов.
- Выписали меня - три дня жил у земляка. Василия Блаженного смотрел, купил в ГУМе портфель типа "дипломат" для Люськи, ей нужно. На четвёртый день Кыскырбая выписали. Пошли мы в Государственную Третьяковскую галерею. Пришли на первый этаж, а там висит портрет товарища Громобоева.
- Стоп, - сказал Володин. - Подробней об этом.
- Чей портрет? - спросил майор.
- Вы слушайте, слушайте…
- Портрет товарища Громобоева, только с бородой.
- Стоп. А ты его тогда разве знал?
- Нет. Я его тут опознал. Как с него ветер шляпу скинул - гляжу, он. Точно. Портрет называется "Пан". Художника звать Рубель.
- Рублёв?
- Ага. Врублёв.
- Может, Врубель?
- Может.
- А почему боишься, что тебя чокнутым посчитают? Товарищ Громобоев заслуженный человек. Может его портрет в музее висеть?
- Может.
- А почему "Пан"? - спросил майор.
- А я почем знаю?.. Да вы бы посмотрели на того пана - на нём шкура козлиная, и в руке футбольный свисток. Ох, непростое это дело, товарищ майор, непростое. Картина старинная, а лет тому пану сколько сейчас товарищу Громобоеву.
Володин выдвинул ящик стола и показал майору незаметно от Горохова открытку с этой картины. Но майор уже что-то смутно вспоминал по описанию.
- Слушай, Горохов, ступай, - сказал майор. - Ступай.
- Расписываться где?
- Зачем?
- А я показания давал?
- Какие показания, Горохов? Одни сплетни.
- Дело ваше. Сплетня. А что ветер поднимается, когда этот Громобоев бежит по улице? А что козы за ним со всех дворов удирают? А что коровы, что куры, что свиньи?
- А что куры?
- Озверели! А что боржом в небо хлещет?
- Ты лучше скажи, зачем ты на кроватях по городу ехал?
- А чего? Это "багги".
- "Багги"… Ладно, ступай, Горохов.
- Дело ваше, - сказал Павлик-из-Самарканда.
И ушёл.
Майор и Володин сидели молча. Потом Володин достал из портфеля книжку и прочитал майору справку:
"Когда родился великий бог Пан, он не остался жить на Олимпе. Он ушёл в тенистые леса и горы. Там пасёт он свои стада, играя на звучной свирели. Лишь только услышат нимфы чудные звуки свирели Пана, как толпами спешат к нему, и вскоре весёлый хоровод движется по зелёной долине. Весело резвятся сатиры и нимфы вместе с Паном. Когда же наступает жаркий полдень, Пан удаляется в густую чащу леса или в прохладный грот и там отдыхает…"
- В полдень, говоришь? - спросил майор. - С двенадцати до часу?
- Вы слушайте дальше!.. Слушайте!.. "Опасно тогда беспокоить Пана. Он вспыльчив. Он может в гневе послать тяжёлый, давящий сон. Он может наслать и панический страх, такой ужас, когда человек бежит, не замечая, что бегство грозит ему гибелью. Не следует раздражать Папа. Но если Пан не гневается, он милостив и добродушен. Потому что его имя Пан означает "Всё", то есть природа… Полюбил Пан прекрасную нимфу по имени Сиринга…"
- Как?
- Сиринга, - сказал Володин. - "Гордая была нимфа и отвергала любовь всех. Пан увидел её однажды и хотел подойти к ней, но она в страхе обратилась в бегство. Пан захотел догнать её, но её путь пересекла река. Взмолилась Сиринга, и бог реки сжалился над ней и превратил её в тростник. Подбежавший Пан обнял только гибкий тростник… Стоит Пан, печально вздыхая, и слышится ему в шелесте тростника прощальный привет нимфы. Пан сделал тростниковую свирель и назвал её Сирингой… Пан удалился в чащу лесов, и там раздаются полные грусти нежные звуки его свирели, и с любовью внимают им юные нимфы…"
- Не морочь мне голову, Володин! Уймись, - крикнул майор.
Володин смотрел в окно.
- Может, это ты чокнутый? Так и скажи! - предложил майор.
По улице шла Люся. Ветер отдувал её газовую косынку.
Издалека раздавалась музыка.
- Музыка, что ли? - спросил майор.
Володин не ответил.
- Пора кончать это следствие, - сказал майор. - Пора закрывать дело.
Майор наклонил голову и всмотрелся в открытку, с которой глядел на него Громобоев бесстыжими бутылочными глазами.
Ветер шевельнул волосы майора и бумаги на столе. Майор прихлопнул бумаги ладонями.
- Володин! Да закрой ты окно! - сказал он и оглянулся. Окно было закрыто. Это Володин вылетел из комнаты, и прокуренный воздух заколебался.
За окном раздавалась нестройная музыка, шум голосов и тарахтенье моторов.
Майор оглянулся как раз, когда мимо окна ехала никелированная кровать типа "багги". На ней сидел приезжий водолаз. На голых ногах его были ласты, и он играл на губной гармонике.
Когда майор выбежал на крыльцо, там уже стоял Володин и глядел на процессию, которая могла удивить хоть кого.
Сначала майор подумал: идёт Пан со свитой нимф и козлоногих сатиров, потом очнулся и понял, что это Володин с Павликом-из-Самарканда его заморочили.
Процессию составляли самые старые и захудалые люди города, а также дети и лучшие девушки.
На моторизованных кроватях типа "багги" везли ящики с фруктовыми водами и вёдра с боржоми местного разлива. Приезжие водолазы в ластах играли в чехарду. Экскаваторщики со строительства завода электронного оборудования играли на губных гармониках и футбольных свистках старых моделей.
А впереди процессии шли директор под руку с Аичкой в белой фате, сопровождаемые Миногой в полном параде и Громобоевым в шляпе.
Процессия направлялась к загсу. Ветра не было.
И майор только сейчас вспомнил, что сегодня нерабочий день, и сказал Володину:
- А не всё ли равно, из чего сделана дудка - из тростника или чего другого!.. Лишь бы играла.
Володин посмотрел на него странно и хотел что-то ответить, но не сумел, потому что к нему подходила Люся и глядела на него круглыми глазами - зрачок во всю роговицу, как в темноте.
Она подошла и кивнула на загс:
- Пойдём, Федя, заявление подавать. У меня паспорт с собой.
И Володин сошёл к ней с крыльца, будто с горки съехал.
- Пора было закрывать дело.
Но Громобоев думал иначе.
- Уезжай, - сказала Сиринга. - Прошу тебя.
- Нет… - сказал он. - Они уже кое-что поняли, но рано ещё.
- Узнают тебя…
- Боишься?
Сиринга не ответила.
Свадьба утихала. Гудела двое положенных суток, а теперь утихала, и Громобоев вышел с директором на прямой разговор.
- Дальше надо двигаться, дальше, - сказал Громобоев. - То, что вы городок этот начали понимать, это дело радостное. Но, вы меня извините, все - и ваши и городские - дела похожи на моторизованную кровать.
- Ох уж эти водолазы! - сказал директор.
- Сатирики… - сказал Громобоев. - Шутники. Это они чтоб вам намекнуть: мол, дальше надо думать. Научно-техническая революция уже понимает, что борьба с природой - дело глупое. Останемся одни, с кем бороться? Мы тоже природа.
- С собой бороться трудней всего, - согласился директор.
- А кто должен с собой бороться? - спросил Громобоев.
- Мы.
- А в нас кто?
- Мы, - с силой сказал директор.
- Дерево не усовершенствуется, оно растёт, - сказал Громобоев. - Ствол не усовершенствованное семя, а листья не усовершенствованный ствол.
- Что вы предлагаете?
- Нельзя отделить блюдо от способа его готовить. И если меняется способ его изготовления, то блюдо ухудшается, не превращаясь в другое блюдо. Потому что для другого надо всё другое, а не усовершенствование прежнего. Есть степень законченности, которую нельзя изменить, не отменяя её вовсе.
- Что же вы предлагаете? То, что нравится, отменить не просто. А усовершенствование, по-вашему, нелепо. Что остаётся?
- Признать, что каждый человек - исключение, и не ломать его, а прилаживать к делу. Со своеобразием не борются, а применяют по назначению.
- Утопия.
- Утопия - это пока нет теории, - сказал Громобоев. - Но до теории нужна наблюдательность. У человека тыща нужд, значит, у него тыща свойств. Значит, каждого можно приладить к делу.
- Неясно только одно, - сказал директор. - Кто должен этим заниматься?
- Мы, - сказал Громобоев. - Вы, я, кто-то же должен начать? Начать не топтать исключения из правил.
- Вы Миногу имеете в виду?
- Не только… И её, и городок в целом… Говорят, у вас Гундосый какой-то котёл перетащил?.. А ведь шёл воровать цемент.
- Да я бы ему так дал!
- За котёл, - сказал Громобоев. - А до этого давать было не за что, и он был не уверен.
К ним подходили Володин и майор с явной целью помешать разговору.
Громобоев только успел ещё сказать:
- Человек хочет, чтоб его любили. А любить иногда не за что. Ну и что такого? Может, надо сначала начинать его любить, тогда и появится за что?
- У этой мысли много врагов.
- У этой мысли только один враг.
- Кто?
- Злоба, - сказал Громобоев.
- Поэтому вы сюда и приехали?
- Да. Из-за Васьки-полицая. Из-за Васьки Золотова, полицая. Нашли тело? - спросил Громобоев у подошедших.
- Нет, - сказал майор. - Водолазы уезжать собираются. Пора дело закрывать, товарищ Громобоев.
- Ладно, - сказал Громобоев и посмотрел на директора. - Только мне надо вызвать для разговора вашу жену.
- Аичку?
- Это со свадьбы-то? - сказал майор. - Незачем. Мы с ней уже говорили.
Громобоев не ответил.
- Вам очень нужно? - спросил директор Громобоева.
Тот кивнул.
Вот растёт могучее дерево. И что хорошо для семени - плохо для ствола, а что хорошо для ствола - плохо для листьев. Но это не резон, чтобы рубить ствол или обрывать листья. Просто у них эталоны разные, а идеал один - жить нормально и осуществить предназначение своей, а не чужой культуры.
Народ - это особая уникальная культура, разворачивающаяся во времени.
Но как часто люди принимают чужие эталоны за новый этап своего развития!
Васька-полицай был когда-то жителем городка и не отличался от них ничем, разве только одной особенностью - ему не фартило.
Он ни разу не выиграл по облигации, и ещё ему рыба не шла на крючок. У других жителей тоже так бывало, но они не огорчались и работали, а он огорчался и ждал выигрыша.
Он не мог ни к кому предъявить претензий, ни к жителям, ни к рыбе. И чем больше он понимал, что не может предъявить претензий, тем больше росла его злоба.
Он презирал всех, кто не огорчался, а уж тех, кому пофартило, ненавидел.
И когда пришли немцы, то герр Зибель сразу понял, что это свой, а Васька-полицай понял, что наконец-то и ему пофартило.
Потому что до немцев он понимал, что проявлять злобу неприлично и заклюют, а при немцах понял, что проявлять злобу прилично и поддержат.
Потому что пришли не немцы, а фашисты, но Васька разницы между этими двумя делами не разумел, а немцы тогда забыли. Но им это напомнили. И потому Васька чужую злобу принял за чужую культуру и подумал: ну, наконец-то!
При фашистах в городке были и другие полицаи, но это были обыкновенные полицаи, и они бежали с немцами, спасаясь от судьбы и закона. Васька же был хуже всех. Потому что убил попа и остался.
Другие полицаи были - у кого уголовщина позади, у кого любая другая ссора с властями, то есть причины общественные. Васька же был психологический феномен. Его злоба от властей не зависела. Только наша власть её глушила, а их лелеяла.
И потому, когда фашисты бежали в паническом ужасе, Васька понял, что эталон чужой злобы сломался, и решил дальше жить в одиночку со своею собственной.
И жил, как все в городке, только бил бутылки.
Зинуля принесёт ему дюжину пива и половинку фруктовой, а он их все выпьет и об камень поколотит. Другие сдавали. Зинуля соберёт осколки и в реку скинет в омут, тиной зарастать.
Другого же за ним более ничего не водилось.
А Минога реку любила.
Герр Зибель вёл тогда сложную игру, но с герром Зибелем произошёл конфуз. Он не поверил, что вызвал взрыв, и потому не узнал его в лицо.
Потому что Россия очень талантлива, и её взрыв непохож на визгливую, но иссякающую истерику, её изрыв долгий и неодолимый.
Герр Зибель не знал русской истории и решал вопрос на уровне силы и подчинения. И когда перед ним стоял пойманный партизан, то герру Зибелю понятие "достоинство народа" в голову искренне не приходило. То есть, как говорили в старину, герр Зибель не имел понятия, без понятия был герр Зибель.
Например, ему казалось, что если напугать человека, то он непременно подчинится, и он недоумевал, когда в России напуганный, казалось бы, окончательно человек вдруг приходил в медленное ледяное бешенство - ярость благородную.
Герра Зибеля не смутил полученный им приказ об отступлении. Военные перипетии - наступления, отступления - это нормально. И потому для будущего наступления он проводил подготовку и всё рассчитал: если, уходя, взорвать город и уничтожить жителей, то по его, Зибеля, возвращении партизаны сами придут к нему регулярно работать и тихонько плодиться или вымрут в лесах и болотах, и наступит наконец порядок.
А чтобы всё выглядело благопристойно, потому что главное условие порядка - благопристойность, герр Зибель город решил взорвать пустым, а жителей отдельно собрать на берегу и подставить под бомбёжку русских эскадрилий, для чего и собирался разжечь возле согнанных, как мы уже знаем, сигнальный костёр, так осложнявший ему жизнь прежде, поскольку костёр всегда вспыхивал, неуловимо кем зажжённый, возле важных охраняемых объектов.