- Возвращаешься в "дортуар", оттуда - прямиком во второй эшелон, отдыхать. Приказ Вариана.
- Господь наш милостивый… А кто командиром вместо меня? Ты?
- Нет, не я. Таунсенд.
- Господи! Этот шут?
- Таков приказ. Отбыть ты должен немедленно.
- Вариан думает, что я уже чокнулся и готов крушить все подряд? Что я совсем озверел?
- Да ну тебя, он просто знает, что ты давно не отдыхал.
- Все это очень странно, Роберт. Я-то на что ему сдался? Почему я?
- Потому что ты уже десять дней торчишь в этой адской клоаке, потому что у тебя ни одного дня отпуска еще с Северной Африки. Потому что ты нужен Ричарду свеженьким, так как нам впереди много чего предстоит.
- Понятно. Только я не хочу бросать ребят в такой хреновой ситуации. Они, конечно, наглецы и грубияны, наша первая рота, но…
- Всегда такими были.
- …но они - то, что надо. Лучшие парни из лучших взводов. Я не один год собирал их вместе. И теперь они готовы умереть друг за друга. Не могу я своих ребят тут оставить. Ты посмотри на них.
Я посмотрел. Вымотанные до предела солдаты валялись в жидкой слякоти, практически не прикрытые, а противник уже перегруппировался, приготовился к очередной атаке.
- Лучше бы этого не видеть, - сказал я.
- А если я скажу "нет"?
- Ричард опять пригонит меня, только уже вместе с военной полицией. Неохота снова сюда тащиться.
- Пойду скажу Таунсенду. Но хочу, чтобы было зафиксировано, что я действую не по своей воле. И выражаю протест.
Когда мы с Дональдом наконец ввалились в "дортуар", там меня ждал сюрприз. У двери топтался сержант Уоррен из моей родной второй роты. Увидев меня, он вытянулся по стойке "смирно".
- Какого черта ты тут, Уоррен? Почему не со своими?
- Майор Суонн отослал меня назад, сэр.
- С какой стати?
- Я решил сложить оружие, сэр.
- Что за хрень? Куда сложить?
- Отвоевался я, сэр. Доложил об этом майору Суонну, а он под конвоем отправил меня сюда.
Уоррен был классным солдатом, я обязан был проявить понимание или попытаться его переубедить. Но я почему-то (возможно, из-за дикой усталости) вдруг заорал:
- Ты знаешь, чем это пахнет, Уоррен? Арестом, вот чем!
- Понимаю, сэр.
- Значит, дезертирство? Думаешь, родные твои обрадуются? А как же друзья? Их к черту? Пусть мыкаются сами, а ты, значит, решил смыться?
- Я сделал все, что мог, сэр.
- Они там валяются в собственном дерьме, в окопе глубиной в два фута. Защита называется…
- Я тоже вместе со всеми валялся, сэр. И в Тунисе дрался, а до того в Бельгии, Голландии. Дважды ранен. Никогда не отлынивал и трусом не был. Но всему есть предел, я дошел до точки. Я больше не могу. В тюрьму так в тюрьму, позор так позор. Я готов. Выше собственной башки не прыгнешь…
- Погоди, Уоррен, не нагнетай. Другим досталось куда больше. Что скажешь об Уоттсе, которого я тогда послал на смерть? Девятнадцать лет было парню. Ни одной ночки не успел гульнуть. А Тревис? Напоролся на мину, обе ноги к чертям собачьим, и он еще полмили сам полз на этих своих обрубках.
- То Тревис, сэр. А я говорю о себе. Я выдохся.
- В Первую мировую тебя бы расстреляли. На рассвете вывели бы к ребятам из твоей собственной роты, привязали бы к дереву, и скомандовали бы: "Пли!"
- Так точно. Но сейчас мне полагается тюрьма.
- Ну да, тюрьма. Посадят в одиночную камеру. Охранники будут в тебя плевать. В миску с жратвой будут плевать. Ни друзей, ни душу отвести шуткой. Не с кем.
- Погано, что и говорить. Но я долг свой выполнил. Четыре года в окопах. Все, больше не могу.
- Жди тут. Никуда не уходи.
Ричарда Вариана я нашел на втором этаже, на посту наблюдения. Он в бинокль рассматривал тот лесок, который Дональд мечтал использовать как укрытие. Мне и без бинокля был виден дым вдалеке. Неужели Пастушок провел отару через минное поле?
Я рассказал про Уоррена, но Вариан слушал довольно рассеянно. Сказал только:
- Хорошо хоть не прострелил себе ногу.
Подал голос радист:
- Первая рота просит разрешения отступить и окопаться, сэр.
- Пол-Германии уже пригнали, гаденыши, - вполголоса прорычал Вариан. - И прусская кавалерия тоже небось на подходе.
- Сэр, так что же с Уорреном? Отослать его в штаб бригады?
Вариан опустил бинокль и произнес:
- "Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше, тот не человек".
- Что, простите?
- Слова генерала Макбета. Мавр знал, что возможности наши не безграничны. Отсылать в бригаду не нужно, не стоит разбазаривать ресурс живой силы. Определи его пока на хозработы. Очистка окопов, заготовка мешков с песком, да мало ли дел, сам придумай.
- Сэр, пропала связь с первой ротой, - доложил радист.
Ночь тянулась долго. Под грохот немецкой артиллерии и рев самолетов плоховато спится. Едва начало светать, меня разбудил рядовой Уинтер, мой денщик.
- Сэр, прибыл вестовой. Из четвертой роты. Может быть, вы разбудите полковника?
- Зачем?
- Он говорит, срочное сообщение. На нем лица нет.
Будить Вариана не пришлось, я столкнулся с ним на лестнице, в руках он держал какой-то листок.
- Вот, от Джона Пассмора. Ты в курсе, что его линия обороны у того самого клина?
- Да.
Он протянул мне листок. "С прискорбием сообщаю, что первая рота не смогла удержать позицию. Почти все убиты, остальные захвачены в плен. Произвел передислокацию четвертой роты на оговоренные позиции в связи с вынужденным отходом".
Вариан долго смотрел на дальний лесок.
- Все вот так сразу, - сказал он, наконец. - Никого не осталось.
Я не нашелся что ответить. Впервые столкнулся с таким.
Мы все трое стояли, замерев посреди крохотной гостиной в итальянском синем домике. Вестовой, Вариан и я.
После нескольких тяжких минут Вариан просипел:
- Данное подразделение переформированию не подлежит. После случившегося это не представляется возможным. В нашем батальоне больше не будет первой роты.
Вестовой вытер рукавом нос.
Чуть погодя я вспомнил, что Дональд тогда, перед нашим с ним уходом, сказал: "Лучшие парни из лучших взводов. И теперь они готовы умереть друг за друга".
Я не представлял, как сообщу ему о том, что случилось…
Ричард Вариан освободил меня от адъютантских обязанностей. Нам сейчас надо было любой ценой, кровь из носу, прекратить пятиться назад к морю, к чему нас вынуждали беспрестанные бомбардировки и обстрелы. Вариан сказал, что при теперешней "тактической маневренности" он обойдется и без ординарца. Сейчас гораздо важнее поддержать людей, оказавшихся под самым носом у противника.
Развернувшись, я сказал:
- Огромное вам спасибо, сэр.
Мы превратились в диковинных полуводных млекопитающих, в разновидность огромных мерзких водяных крыс, живущих в дренажных канавах или на их склонах. Канавы, прорытые на болоте. Ребята называли их "вади". В довольно высоких, но обрывистых склонах одной такой "вади" взводы второй роты нарыли себе щелевые окопы. В окопах на берегу заново обустроили ротный штаб и даже разместили второй эшелон, но там, чтобы попасть внутрь, надо было карабкаться вниз по сетке на глубину тридцать футов. На передовой линии - траншеи для самых разных надобностей. И тебе пункт наблюдения, и места для снайперов, и миномет под рукой. Да мало ли. Самое веселье начиналось ночью. Мы пытались выкопать отсеки для отдыха, но не получалось: "спальни" мигом наполнялись водой.
"Дортуар" с нормальными четырьмя стенами и прочной крышей остался в далеких воспоминаниях. Теперь стены штаба представляли собой замкнутый забор из плетней, щели в которых были залеплены высохшей глиной, вокруг этого ограждения белели кресты временных могил. Щелевые окопы очень мелкие, там можно только сидеть или лежать, как говорится, выбирай. Передовые позиции соединялись "ходами сообщения", по которым передвигались ползком, строго по одному; если двоим нужно было срочно пробраться в противоположных направлениях, возникал затор. Если вдруг обстрел (который немцы вели все чаще и все дольше), лечь мог только один, уткнувшись лицом в глинистую жижу, места для второго уже не оставалось. Многих поубивало, иначе и быть не могло. Брайана Пирза и Джона Пассмора ранило, их с остальными подстреленными отправили на Сицилию в госпиталь. Их ротами теперь командовали замы.
И еще: теперь у нас под самым боком был второй эшелон. Офицеры наведывались туда слишком часто, врать не буду.
Рядовой Уинтер поставил мою раскладушку в землянке за плетеной перегородкой, и там меня всегда поджидали жестяной портсигар с сигаретами "Плейерз нейви кат" и бутылка виски. Даже находясь в пределах досягаемости вражеских гаубиц, можно было перевести дух. Получить чистую одежду, почитать книгу. Все мечтали о подобных передышках. Но там мне не давали уснуть соловьиные трели. Одна реальность противоречила другой. Хотелось назад, в "вади".
Шли недели, а мы все торчали в своих сырых норах, и я видел, что даже у самых закаленных бойцов сдают нервы. Мы ничего не могли предпринять, ничегошеньки. Даже если бы нам скомандовали наступать, даже если бы мы прорвались вперед, скажем, на полмили, что дальше? Новые окопы, еще более длинные лабиринты из "ходов сообщения". Почти каждого мучили крамольные мысли. Что они там, в Лондоне, себе думают? Начальники, загнавшие нас в эту промозглую леденящую преисподнюю…
Видимо, командование держало нас на плацдарме, выжидая, пока американцы прорвут у Кассино немецкую оборонительную линию. После чего двинутся на соединение к нам. А до тех пор нам следовало изматывать немцев, не давая перебросить часть дивизий назад к Кассино. То есть отвлекать на себя тех, кто нас запер: по крайней мере, так понимал нашу задачу Ричард Вариан; нам о стратегических планах союзников не докладывали.
Согреться в нашей передовой траншее удавалось только ночью - махая лопатами. Днем разве что малость поерзаешь, потрешь себя ладонями, чтобы хоть слегка разогнать кровь. А встанешь, чтобы помахать руками, - схлопочешь снайперскую пулю. Из штаба роты нам доставляли ночью связки носков и ром в придачу. Разливать спиртное было опасно, это требовало предельной осторожности. Однажды вечером рядовой Джонс так и погиб с кружкой в руке.
Как-то мы с Биллом Шентоном и еще с двумя ребятами пытались найти местечко для плитки, подальше от параши. Чай решили приготовить. И тут к нам подполз Ричард Вариан.
- Сидвелл ранен, - сказал он. - Я отдавал приказ, что ему делать дальше, и тут его осколком снаряда, в пах. Бедный парень. Кровь так и хлестала, но обещают, должен выкарабкаться. А как у вас дела?
- Лучше не бывает, - сказал я. - Дональд, бедняга. И что теперь?
- Отправят в госпиталь, в Неаполь. Нужен хороший хирург. Но в порту теперь опаснее, чем на плацдарме. Они бомбят госпитальные суда.
- Чаю, сэр? - предложил Шентон.
- С удовольствием, я кое-что прихватил, сказал он, снимая с ремня фляжку. - Прошу.
Мы ждали, когда закипит вода. Небо над нашими головами рассекали то британские, то американские самолеты, хоть это радовало. Возникало ощущение, что мы тут все же не просто статисты, заполняющие паузу, отвлекающие от давно обещанного "второго фронта". Шентон хорошо заваривал чай. В дымящийся коричневый настой мы плеснули виски. Держать в ладонях горячую кружку было невероятным блаженством, это воспринималось как победа над властью холода.
- Итак, - заговорил Вариан. - Первой роты у нас больше нет. Сидвелл и Пассмор ранены. Ситуация дерьмовая. Вот такие мы большие молодцы.
- Майор Суонн уж точно не маленький, - попытался сострить я.
Шентон принужденно хихикнул.
- Можешь смеяться сколько угодно, Билл, - сказал Вариан. - "Однако они случаются, времена, которые являются испытанием человеческой души".
Я посмотрел на лицо Вариана, блестевшее от моросившего дождя. Посмотрел на его черно-карие немигающие глаза, на темную шевелюру и усы, идеально-щеголеватые вопреки кляксам грязи на щеке и каплям, срывавшимся с края каски. Сколько людей подобного уровня можно найти в британской армии? Людей, умеющих мобилизовать в нужный момент весь свой жизненный опыт и знания, все прочитанное. Тут мало быть просто служакой, иметь опыт международных военных экспедиций, успешно продвигаться по службе и так далее. Тут важно еще и сердцем вникнуть в отчаяние людей, принужденных прятаться по болотам, будто крысы. Вариан не произносил обличительных речей. Он понимал, что мы заложники судьбы, понимал всю абсурдность происходящего. Верховное командование нас подставило, вело нечистую игру, это становилось все очевиднее. Но наш командир по-прежнему заставлял денщика наглаживать ему полевую форму и класть на столик очередную книгу. А сам потом полз на передовую, подбодрить ребят. И никогда не переставал надеяться, что еще вернется в Нортумберленд, к родителям, что нормальная жизнь обязательно наступит.
Как-то утром я, взяв с собой Билла Шентона, все-таки решился на вылазку, чтобы точно определить, насколько близко от нас немцы. Я предполагал, что примерно в семидесяти ярдах.
Если вдуматься, смертельно опасная авантюра, впрочем, тут и вдумываться нечего. Нельзя офицеру рисковать таким ценным и опытным сержантом, как Шентон. Однако все эти "должен-обязан-неположено" уже в зубах навязли. К тому же ничто не запрещало мне устроить вылазку по собственной инициативе. Наоборот, Тейлор-Уэст, был бы только "за": милое дело слегка попугать противника, а сам я готов был на что угодно, лишь бы ненадолго сменить обстановку.
В это время суток по негласному соглашению наступает передышка, меняется состав на передовой и отдежурившие могут наконец-то поспать.
Задумка была такова: найти точку расположения немцев, ближайшую от наших позиций, чтобы потом дать слово артиллерии. Ясное дело, что и сами мы могли угодить по пути в переделку - "поразвлечься", как выразился Билл Шентон.
То, что произошло дальше, до сих пор не укладывается у меня в голове. Долгие годы я пытался восстановить последовательность событий. Однако временной отрезок, когда все это происходило, словно бы сплющился, не оставив между началом и финалом никакого зазора.
Расскажу все так, как мне помнится.
Мы спустились из окопа на дно нашей "вади" и пошли. Боковые стороны канавы были надежно закамуфлированы мощными торчащими вверх корнями сломанных и поваленных деревьев, росших наверху. Идти по дну было легко и не страшно. У нас с собой был ранец с гранатами. Я захватил и второй офицерский пистолет, для Билла.
Зимний дождь моросил и униматься не собирался. Шли мы минуты две, и вдруг - шорох, журчание и плеск воды. А через секунду прямо к нашим ногам выплеснули содержимое параши. Под пение вполголоса, на немецком.
Первой мыслью было: схватим ганса, как только он продолжит свои водные процедуры, и отведем к себе. Уже на месте выясним, из какого он подразделения и какие другие немецкие части тут дислоцированы. А прошлись бы еще минут десять по дну "вади", наткнулись бы на штаб вражеской роты. Вполне могли бы. А стали бы махать белым флагом, возможно, война бы для нас закончилась, как для тех заспанных немцев из "дортуара". И дальше по известной схеме: гороховый суп, колбаса и буханка черного хлеба, на грузовике до "шталага", лагеря для военнопленных, уже в Фатерланде, разумеется, где-то на отшибе. А там - носки, в дар от Красного Креста, и концерты силами лагерных талантов.
Немец был совсем молодой, без рубашки, и решил немного помыться: рвал листья с лиан, буйно разросшихся на отвесных стенках "вади", и, как мочалкой, тер голый торс, соскребая грязь.
…"Так делать нельзя, молодой человек", - сказал мистер Эрмитейдж, постукивая по столу линейкой, которую он держал в левой руке, поскольку правой у него не было.
Раздался зудящий гул немецких бомбардировщиков, летевших вдоль наших позиций к порту, опять к порту.
…"Сдаться врагу? - прорычал Мозгодав. - А не угодно ли получить пулю на рассвете, и пусть это будет последний приказ в моей жизни!"
Я обхватил ладонью ложе винтовки. Спусковой крючок до ломоты холодил щеку. Пальцам больно, но если надеть перчатки, не приладишься как следует к выемке крючка, тут нужна филигранная точность.
…""Анабасис" Ксенофонта, - нудил мистер Лиддел, - мы слышим этот восторженный крик: "Море! Море!". В ту благословенную минуту десять тысяч эллинских воинов увидели гладь Черного моря. Теперь, после затянувшихся скитаний по чужбине, им предстояло долгожданное возвращение в родную Грецию".
Дождь резко усилился, занавесив все колышущимися полупрозрачными пеленами. В этой водяной кутерьме вмиг можно было сбиться с курса. Со всех сторон атакующие пляшущие струи, коварные и безжалостные.
…"Наверное, так будет лучше. Да, Роберт?" - сказала Мэри Миллер, сняв блузку.
Раздался щелчок - это был выстрел снайпера.
…"Так делать нельзя, молодой человек", - строго произнес мистер Эрмитейдж.
Выступ, образовавшийся из выпирающих корней и упавших веток, был отличным наблюдательным пунктом.
Нам хорошо были видны шестеро немцев, сгорбившихся в щелевом окопе. Я сунул руку в ранец с гранатами. Билл Шентон вскинул винтовку, навел прицел. Я вытащил чеку из гранаты, подождал, кинул, вытащил чеку из второй, подождал, кинул, потом прыгнул на дно "вади" и забился в углубление под траншеей. Один герр офицер высунулся из окопа, и Шентон прострелил ему голову.
Мы в каком-то лесу, в поле, я бегу, продираясь сквозь скользкие мокрые кусты, попадаются непролазные колючие заросли, шипы впиваются в ноги. Лес, поле. Мы взяты в кольцо дождевой завесой, нас окутывает спасительный туман. Оказывается, это поле Пикока, я уже у самого его края. Впереди я с трудом различаю высокую фигуру Шентона, он бежит ровным шагом. Слышится пулеметная дробь. По звуку это пулемет "Виккерс", наш, британский. Но мы ведь далеко за линией немецких позиций. Мы в тылу врага. Это я определил по очертаниям кирхи. Я поднимаюсь на вершину холма и вижу горы над озером Кёнигсзе.
…"Дональд погиб! - слышу я крик Вариана. - Сидвелл мертв!"
После этого эпизода я написал матери Дональда, посетовал, что он не пошел на флот.
А что это такое - жизнь? Какова ее ценность? Смотря чьей…
Когда человек умирает, мы на миг ощущаем себя мудрецами, познавшими самое главное. Воображаем, что действительно что-то поняли, втайне стыдясь, что это не так, а все одно притворство. Поскорбим, отдадим усопшему должное, а дальше - по давно накатанной колее. И ты сам, и остальные, кого пока пронесло, для тебя важнее и дороже ушедших. Как будто мертвые - не такие же люди, а существа другой породы. Их смерть ошарашивает, обжигает болью, хотя их жизнь не вызывала таких острых эмоций.