До этого я видел всего два снимка отца, но сразу его узнал. Высокий лоб и широко расставленные глаза, такие же, как на домашних снимках. Здесь, в компании других бойцов, он приосанился, на лице замерла улыбка. Возможно, эту молодцеватость солдатам придавала военная форма. Присмотревшись, я обнаружил, что почти у всех улыбки неестественные, для фото. Одни позируют терпеливо, другие не понимают, зачем это нужно.
Наверное, целую минуту я смотрел в отцовские глаза. Было такое чувство, что наконец-то мне удалось подловить его, увидеть на миг живым. Какой молодой…
Я молча протянул снимок Перейре.
- Хорошие были ребята, - сказал он.
- Это вы их фотографировали?
- Нет, мой заместитель, Уэйтс.
- Лица вообще-то веселые.
- Это понятно, фронтовое братство. Но они действительно были верными товарищами. При этом не забывайте, ребята входили не в "товарищеский батальон", ну, знаете, из тех, что комплектовались из соседей или сослуживцев. Наши - добровольцы, раньше знакомы не были, их свела война. Всего через несколько дней вот он, - Перейра ткнул пальцем в одного из парней, - ценой собственной жизни спас вот его. - Перейра снова ткнул пальцем в фото.
- И спасенный назавтра же обзавелся новым лучшим другом.
- Мы намеренно старались лучших друзей не заводить. Отца вашего я знал не очень хорошо, я уже это говорил. Он был как бы сам по себе, замкнутый. Думаю, у него возникали свои мысли по поводу войны, пока она тянулась.
Были у Перейры и другие снимки, тоже не совсем четкие. Среди запечатленных теоретически мог быть и мой отец. В группе роющих окопы, или верхом на серой лошади, или возле примуса, разогревающий консервы из пайка. Судя по деталям, окопы предназначались не для стрельбы, а скорее для отдыха. Поэтому в атмосфере ощущался даже легкий налет озорства.
- Я вел тогда очень подробные дневники, - сказал Перейра по пути в столовую. - Если угодно, можете почитать. Попрошу Полетту принести вам эти тетрадки. Может, там что-то еще про вашего папу, до чего я пока не добрался.
Все принесенные фотографии я с огромным удовольствием изучил, но мало что мог о них сказать. Перейра явно был обижен моей сдержанностью. И даже солдатское фото отца не вызвало бурного отклика, не принесло мне ни удовлетворенного облегчения, ни нового понимания. Вообще-то снимки подействовали на меня, но странным образом: забрезжили в памяти события из моего собственного военного прошлого. А ведь я считал их канувшими в небытие. Что-то невнятное проскальзывало во мраке, подобно обитателю недоступных глубин, которого никак не могут рассмотреть и изучить океанологи.
Под вопрошающим взглядом Перейры я чувствовал себя неловко, как будто обманул его ожидания. Я не считаю нужным засыпать хозяина дифирамбами, расхваливать каждое блюдо, каждый бокал вина, называть шедевром каждую картину на стене. Хотя именно так принято делать. Однако существуют элементарные нормы вежливости. Старик позвал меня к себе, предоставил кров и стол…
Я собрался с духом и произнес:
- Очень для меня необычно… что он в солдатской форме. Сразу вспоминается собственная служба.
- Это я предвидел, - сказал Перейра. - Ведь у вас в книге есть кое-какие любопытные фрагменты из фронтового периода.
- Разве? Большинство читателей увидели в ней манифест новых веяний. Тогда в моду входила "антипсихиатрия". Люди восприняли мою книгу не как воспоминания, а как спор с устаревшими догмами.
- И были совершенно правы. Но ведь кое-что можно вычитать и между строк.
У меня засосало под ложечкой, заломило глаза и виски.
- Почему вы не рассказываете мне о том, что случилось? - сказал Перейра. - Это произошло во время войны?
- Я… просто я не…
- В вашей книге я не нашел ничего, из-за чего нужно каяться, но если вам так не кажется, наверное, стоило бы это обсудить. Глядишь, картина обретет верные очертания, все встанет на свои места. Поговорим откровенно. Со своей стороны обещаю ничего не утаивать, даже самые постыдные эпизоды своей жизни. Ведь главный душеприказчик должен знать о тебе все, верно? Надеюсь, за доверие вы отплатите мне тем же.
В саду было уже темно, ветерок лениво теребил траву, покачивал ветки пиний.
- Хорошо, - сдался я. - Я расскажу.
И рассказал. До этого мою историю слышала лишь Л. в сорок четвертом, еще шла война. Позже те события стали чем-то, что отгорожено запертой дверью. Никто из друзей и соратников, никто из коллег, в том числе важных для меня (как Джудит Уиллс и Саймон Нэш), никто из любовниц и подруг (та же Аннализа) не выказывали интереса к этой теме. А самому мне казалось, что когда-то пережитый опыт был по большей части все же благотворным (по крайней мере, начать хотелось бы с этого).
Во время рассказа Перейре я мог преувеличить значение каких-то мелочей, а что-то важное упустить. С той поры у меня было достаточно времени, чтобы еще раз все обдумать и правильно расставить акценты…
В июне я окончил университет, и в одной из лондонских клиник намечалась вакансия. Но в Европе дела были плохи, напряжение росло. Диплом означал, что мне предстоит сделаться офицером. Сержанты с удовольствием глумились над новообращенными кадетами, отчаянно пытавшимися держать равнение. Это происходило на учениях под Донкастером, где у нас была учебная база. Муштра была общей для всех, даже для людей постарше и уже что-то собой представлявших. Я всячески старался не выделяться и терпеливо выслушивал любую ругань в свой адрес. Однажды сержант еще и высмеял: "Эй ты, вояка хренов, отставить вихляться, как тряпочная кукла!" Кто-то в строю захихикал. Хотя мог бы проявить солидарность, не подыгрывать сержанту…
И вот настал долгожданный день, когда наши мучители по уставу должны были обратиться к нам как к офицерам: "Сэр…" Тон был вполне дружелюбный, знали изверги, что со дня на день прибудет очередная партия увальней, которых можно будет всласть погонять по плацу.
Нас должны были отослать во Францию, и предварительно полностью экипировали. В комплект входила замечательная шинель, противохимическая накидка, ранец. Плюс амуниция, которая крепилась к ремню: стальная каска, бинокль, компас, сумка для провизии и фляга для воды. Перебросили, значит, нас через Канал и тут же препроводили в деревню под Лиллем для соединения с другим батальоном.
В казарме я познакомился с командиром второй роты, кадровым военным по имени Ричард Вариан. Он носил усы, по-армейски строгие, но все равно при виде его невольно вспоминались французские писатели "прекрасной эпохи", щеголеватые усачи. Кстати, книги у него с собой были не военные. Стихи и какие-то беллетризованные биографии, что стояли на небольшой полке. Я понятия не имел, как должен выглядеть командир роты. Глаза точно были не рядовые. Карие, почти черные, не мигающие (такое было ощущение). Вроде бы добрый и умный малый, по крайней мере на первый взгляд.
- Принимайте у Билла Шентона четвертый взвод, - сказал он. - Билл два года был заместителем комвзвода. Кстати, служил со мной еще в Индии.
Вариан пояснил, что в мирное время старших офицеров не хватало, держать при каждом взводе еще и младшего по чину было глупо. Поэтому взводами часто командовали младшие офицеры вроде Шентона, временно замещая начальство. Мне, штатскому неучу, было крайне неловко забирать взвод у настоящего вояки.
- Ну вот, первое офицерское испытание, - сказал Вариан, вставляя в мундштук сигарету. - Надеюсь, это станет началом боевого пути.
Сержанты устроили себе в небольшой подсобке подобие клуба, там я и нашел Шентона, за карточной игрой. Сказал, что нужно поговорить.
- Есть, сэр.
Мы вышли в узкий коридор, Шентон повернулся ко мне и встал навытяжку как по команде "смирно". Был он лет на десять меня старше и на четыре дюйма выше. Все лицо в морщинах из-за многолетней полевой жизни под жарким солнцем. Внешне он был похож на фермеров из моего детства, но при этом в нем ощущались сдержанность и неброское чувство собственного достоинства… Таких людей я еще не встречал.
- Вольно, - сказал я.
Я видел, как он украдкой изучает меня - увальня, необстрелянного мальчишку. Естественно, я покраснел, стал запинаться, старательно отводил глаза. Оправдывался, бормоча, что таков приказ и что я буду страшно рад, если он в случае надобности не откажет мне в совете.
Пролепетав все это, я ждал, что сейчас меня поднимут на смех, а то и врежут кулаком по физиономии.
- Понимаю, сэр, - на лице Шентона не отразилось ни удивления, ни гнева. Он чтил волю начальства.
- Спасибо, старшина. Можете продолжить игру.
Отсалютовав, он развернулся и ушел. Только тогда я сообразил, что Вариан, вероятно, уже уведомил его, или старшина сам догадался, что нашествие целого выводка молодых офицеров повлечет за собой понижение в должности. Пожалуй, моя неопытность была двум воякам даже симпатична: любо-дорого понаблюдать, как я трусливо буду пытаться изображать командира. Однако было очевидно и то, что для военачальников, особенно среднего звена, новоиспеченные офицеры были неплохим материалом для ковки кадров.
Все мои подчиненные были действующими военными или отставниками. Наша задача во Франции была такова: сидеть и ждать, что будут делать немцы. Поэтому продвигаться в Бельгию нам запретили, из опасения спровоцировать Гитлера на оккупацию. Мне как младшему офицеру поручили следить за кухней и провиантом и обсуждать гастрономические тонкости с поваром, рядовым Добсоном. Еще один вояка с индийским прошлым, служил в кавалерийском полку. Он признался мне, что никогда не занимался кухней, хотя однажды помогал готовить жаркое из конины под соусом карри.
В мае немцы без всяких провокаций вошли в Бельгию, Нидерланды и Люксембург, и мы, наконец, смогли перейти к активным действиям. Ричард Вариан отдал приказ, и я был рад, что дело сдвинулось с мертвой точки - теперь я смогу доказать, что чего-то стою. Вариан, в свою очередь, получил приказ от командира батальона, который выполнял распоряжения бригадира. Некоторые считают, что армейская система схожа с русской матрешкой. Но мне она больше напомнила городскую школу. Взвод - это класс, рота - корпус, а вся школа в целом - батальон. Три батальона, как правило, составленные из разных полков из разных графств (к примеру, из Йоркшира, Ноттингемшира, Кента) образуют бригаду. Дальше - более крупное объединение, дивизия. Но бригада почему-то в нее не входила, была отдельной единицей.
Мой маленький взвод жил неплохо, хорошо питался. Пока мы продвигались по Бельгии, нас угощали сыром, хлебом, вином, водой и сигаретами - отличная добавка к пайку. А молодые женщины души в нас не чаяли. Я даже склонялся к мысли, что нет ничего лучше военной службы, и окончательно в этом убедился, обходя однажды караульные посты. За мной увязалась девчонка лет девятнадцати, не старше. Страх перед грянувшей вдруг немецкой оккупацией и первый попавшийся потный пехотинец почему-то вызвали у нее приступ острого влечения. Едва я успел отвесить парочку комплиментов на французском, мне нетерпеливо запечатали рот поцелуем. Она сообщила, что завтра ее родителей не будет дома, и я мог бы зайти, последний дом по левой стороне улицы…
Сказал, что едва ли сумею вырваться, но постараюсь. Чего хотят женщины? Этот вопрос я задавал себе, возвращаясь в казарму. Чтобы их целовал в темноте какой-нибудь солдат. В самом деле?
По Бельгии мы продвинулись мало. К великому нашему изумлению, пришел приказ вернуться. И через шесть дней мы оказались в той же деревне. Когда шли мимо церковного двора, я отвернулся: вдруг среди зевак и моя знакомая, издевательски хохочет…
Нашу колонну действительно обстреляли немецкие самолеты, но наступления пехоты не было. Я чувствовал, как зол Вариан на приказ об отступлении. Шли разговоры о неприкрытом фланге. Из лекции на учениях в Донкастере я знал, что оголенный фланг может стать причиной катастрофы. Как выяснилось, бывают ситуации и похуже. Однажды ночью мне приказали возглавить разведгруппу и выйти на контакт с нашими силами с правой стороны. Мы долго мотались по лесу, сверяясь с компасом, протопали много миль и вернулись в штаб роты ни с чем. Доложили майору Вариану: справа никаких сил нет и в помине. Уже потом мы узнали, что немецкие танки прорвали французские позиции и двинусь к югу, что на севере капитулировала Голландия, а Бельгия отступала по всей линии фронта. Короче говоря, оба фланга остались без прикрытия, и нас можно было брать тепленькими, перебить всех без особых хлопот, как римлян под Каннами. Я помнил этот эпизод Второй Пунической войны из школьной программы.
Когда мы шли по Брюсселю во второй раз, я ждал, что нас закидают гнилыми овощами. Но граждане проявили великодушие. Уверяли, что ждали нас намного раньше. Утешали: возможно, третья попытка окажется удачной. Из Лилля мы двинулись к Армантьеру по железнодорожному полотну, и это было сущее проклятье. Шпалы неровные, почва глинистая, скользкая. Когда мы быстрым маршем вошли в Поперинге, небо со всех сторон было озарено пожарами, так что с освещением повезло.
Названия попадались уже знакомые. Это ведь были низины Фландрии, где всего двадцать пять лет назад наши отцы пожали руку впервые явившему свою суть двадцатому веку. Мы снова были здесь, под тем же несколько абсурдным именем: "Британские экспедиционные силы". Походный марш сменился рытьем окопов. После землеройных работ нам иногда давали поспать, но больше всего заставляли маршировать. Это все напоминало сон, диковатый и нескончаемый. Иногда я просыпался с робкой надеждой, что наваждение кончилось, что меня снова вынесло в относительно реальную жизнь. Как поезд, выведенный из тупика на основной путь. Лежа однажды под открытым небом, я нарочно повернулся лицом к луне. Подумал, что немецкий летчик, увидев смутно белеющее лицо, все-таки сжалится.
Куда там… Немцы бомбили все без разбора. Их самолеты проносились над колоннами из солдат и толпами бегущих гражданских, над грохочущими пулеметами. Раненые пехотинцы лежали на дорогах бок о бок с истекавшими кровью детьми. Мы были отрезаны от второго эшелона - не самое удачное название для подразделения, которое должно обеспечивать солдат продовольствием, водой, одеялами и офицерскими военно-полевыми вализами. Мне так и не выдали походную форму, новую шинель я тоже не получил. Только небольшие сумки с пайком, никакой сменной одежды, когда мы, вконец обессилевшие, метались по лесу. Редкие капли дождя вскоре зачастили, начался ливень. Ребята мои ворчали, но я сказал (мне и самому хотелось в это верить), что слякоть после дождя помешает немцам подтянуться и взять нас в окружение.
Батальон получил приказ направиться к берегам Дюнкерка. На дороге, кишащей толпами людей, сохранять порядок и темп марша было невозможно. На подходе к порту мы разбились на несколько отрядов. Ричарда Вариана я не видел два дня; за это время наша рота была разделена на две группы. Когда мой взвод прибыл на берег, нам сказали, что сегодня ночью лодок больше не будет. Ребятам пришлось выкапывать в песке норы на случай немецких бомбардировок и артобстрелов. Промаявшись целый день, мы вскарабкались на борт вожделенного переправочного средства и были доставлены на корабль. Я подсчитал, что за три дня вторая рота прошла сотню миль. И вот мы плывем. Я рухнул на металлическую палубу и проснулся уже в Англии.
Глава пятая
Итак, Дюнкерк позади, теперь нам предстояло защищать от интервенции британские берега. Мой батальон был дислоцирован между Эксетером и Лайм-Реджисом, и много вечеров я провел в пабах Ситона, Вимпла и Оттери-Сент-Мэри. Наша рота пополнилась добровольцами. Теперь среди моих подчиненных появились парни моложе меня, что чуть добавило мне уверенности. Я чувствовал, что даже позорная неразбериха в Дюнкерке отныне обрела статус "боевых действий". К нам прибыли и несколько младших офицеров. Среди них оказался мой друг Дональд Сидвелл, такая вдруг радость. Мать умоляла его пойти на флот, а он поступил к нам в полк.
И еще с двумя однополчанами я тогда закорешился. С Джоном Пассмором, который был родом из Новой Зеландии, учился в Лондоне и стал школьным учителем. Узкоглазый, черноволосый, ярко выраженный левша. Талантливый, умный, довольно замкнутый (думаю, его стиль общения с учениками - суховатая вежливость). Молчун, но при этом, как выяснилось вскоре, незаурядный спортсмен. Второй мой приятель, Роланд Суонн по прозвищу Спичка, на самом деле был здоровенный белобрысый детина. Его семья владела фирмой, поставлявшей в Лондон джут, там он и подвизался. Роланду было уже к тридцати. Какое-то время он был на войсковом хозяйстве, обустраивал походный быт, и ему страшно хотелось увидеть настоящий бой; он любил поговорить о том, как горячит кровь, "когда все на грани". Пассмор был педантом и аккуратистом, коренной лондонец Суонн ходил с оторванными пуговицами. Холостяк, он тем не менее считался знатоком матримониальных тонкостей и диктовал письма для слишком ревнивых жен.
В числе новеньких был еще один примечательный субъект, Брайан Пирз, по прозвищу Фрукт. До войны он работал лошадиным ветеринаром, тогда и пристрастился к скачкам, а заодно стал заядлым картежником. Вечно тянул с оплатой счетов за еду, стирку и прочие бытовые надобности. Но если Пирзу выпадал выигрыш, он не скупился на угощенье. Хорошо говорил по-немецки, что было большой редкостью.
Пока мы торчали в Девоне, Билл Шентон сколотил крикетную команду, играли с местными. Лучшим был наш доблестный бэтсмен под номером пять Джон Пассмор, и в качестве боулера (замысловатые крученые подачи, да еще левой рукой), и когда ловко отбивал мячик битой. Роланд Суонн был уикеткипером, но эти самые калитки защищал плоховато, однако капитаном выбрали его, поскольку Джон Пассмор из скромности отказался. Брайан Пирс отлично орудовал битой, но пробежки ("ран-ауты") между калитками были явно не его жанр. Часто слышалось: "Да… Не-е-т! Черт!" "На черта надейся, а сам не плошай, Брайан", - невозмутимо комментировал Пассмор. Первым подающим был Билл Шентон, а почти беззубый рядовой Льюис (по прозвищу Щелкунчик) подавал на другом конце площадки. Щелкунчик погибнет в Тунисе…
Еще были у нас два крепких парня из батальонной полиции, Коннор и Макнаб, эти стояли на середине, ну и остальные: рядовой Истон неплохо подавал, капрал "Дылда" Стори- бэтсмен, рядовой Холл - боулер. Ему будет суждено умереть от множественных ран в Анцио.