Это его возбуждает: он думает о фашистах, о том, как его били, о лиловых небритых рожах в комендатуре; та-та-та - и все валяются мертвые и грызут кровавыми деснами ковер, постеленный под письменным столом немецкого офицера. Так и у него появляется грубое, суровое желание убивать, ему хочется убить даже забившегося в курятник дневального, что с того, что он придурок - именно за то, что он придурок; ему хочется убить и печального часового в тюрьме - именно за то, что он печальный, и за то, что лицо у него в порезах после бритья. Это такое же глубоко запрятанное желание, как желание любви, - привкус у него неприятный и резкий, как у табачного дыма и у вина. Желание это, непонятно отчего, свойственно всем людям; удовлетворение его, видимо, сулит какое-то неведомое, таинственное наслаждение.
- Будь я, как ты, мальчишкой, - говорит Пину Дзена Верзила, по прозвищу Деревянная Шапочка, - я бы недолго думая спустился в город, застрелил офицера, а потом опять удрал бы сюда. Ты ведь мальчик, никто на тебя не обратит внимания, ты сможешь прошмыгнуть у них под самым носом. И удрать тебе будет гораздо легче.
Пин приходит в ярость: он знает, что они говорят все это только для того, чтобы посмеяться над ним, а потом они не дадут ему оружия и не выпустят из лагеря.
- Пошлите меня, - предлагает он. - Увидите, что пойду.
- Валяй! - говорят они. - Завтра отправишься.
- На что спорим, что я спущусь и кокну офицера? - спрашивает Пин.
- Ладно, - говорят они. - Ферт, ты дашь ему оружие?
- Пин - поваренок, - отвечает Ферт, - его оружие - нож для чистки картофеля и поварешка.
- Плевал я на ваше оружие. Разрази меня гром! У меня есть пистолет немецкого матроса, ни у кого из вас нет такого!
- Черт возьми! - смеются они. - А где ты его держишь? Дома? Матросский пистолет! Уж не водой ли он, часом, стреляет?
Пин кусает губы. Когда-нибудь он выроет пистолет и совершит чудеса - все просто обалдеют.
- На что спорим, у меня есть пистолет "пе тридцать восемь", я его спрятал в таком месте, о котором никому, кроме меня, не известно.
- Что ты за партизан, если прячешь оружие? Укажи место, и мы сходим за твоим пистолетом.
- Нет. Место знаю только я, и я никому не могу сказать, где оно.
- Почему?
- Там паучье гнездо.
- Заливай! Когда это пауки делали гнезда? Что они - ласточки?
- Если не верите, дайте мне ваше оружие.
- Свое оружие мы сами раздобыли. Оно у нас завоеванное!
- Разрази меня гром! Я свой пистолет тоже завоевал. В комнате сестры, пока матрос…
Они хохочут. В таких вещах они ничегошеньки не понимают. Пину хотелось бы партизанить в одиночку, только со своим пистолетом.
- На что спорим, что я найду твой "пе тридцать восемь"?
Вопрос задан Шкурой, хлипким, вечно зябнущим пареньком, у которого на верхней губе только-только начали пробиваться усики. Шкура чистит затвор, усердно наяривая его тряпкой.
- Спорим хоть на твою тетку, что ты не знаешь место паучьих гнезд, - говорит Пин.
Шкура кладет тряпку.
- Сопляк! Мне известен в овраге каждый камешек. А со сколькими девчонками я валялся на берегах ручья - тебе даже не снилось.
У Шкуры две пожирающие его страсти: оружие и женщины. Он вызвал восхищение Пина, компетентно обсудив с ним всех проституток в городе, назвав цены, назначаемые его сестрой Негрой, что позволяет предполагать, будто он и ее хорошо знает. Пин и тянется к Шкуре, и вместе с тем испытывает к нему отвращение: хлипкий, вечно зябнущий Шкура постоянно рассказывает либо о девчонках, предательски схваченных за волосы и поваленных на траву, либо о новом, усовершенствованном оружии, которое выдали "черной бригаде". Шкура еще совсем юн, но он успел исколесить всю Италию, выезжая в лагеря авангардистов и участвуя в их маршах. Он сызмальства возился с оружием и, еще не достигнув положенного возраста, побывал в публичных домах всей страны.
- Никто не знает, где находятся паучьи гнезда, - повторяет Пин.
Шкура смеется, обнажая десны.
- А я вот знаю, - говорит он. - Сегодня я иду в город реквизнуть автомат у одного фашиста, заодно поищу и твой пистолет.
Шкура то и дело наведывается в город и возвращается обвешанный оружием. Ему как-то всегда удается пронюхать, где спрятано оружие, кто держит его у себя дома, и он идет на риск быть схваченным, лишь бы только пополнить свой арсенал. Пин не знает, верить Шкуре или нет. Может, Шкура и есть тот самый настоящий друг, которого он так долго искал, друг, который знает все о женщинах, о пистолетах и даже о паучьих гнездах? Но Пина отпугивают красноватые, холодные глазки Шкуры.
- Ну а если ты найдешь мой пистолет, ты мне его принесешь? - спрашивает Пин.
Шкура хохочет так, что десны вываливаются наружу.
- Если я его найду, он станет моим.
Отобрать оружие у Шкуры не так-то просто. Каждый день в отряде вспыхивают ссоры, потому что Шкура плохой товарищ и утверждает, что ему принадлежит право собственности на все собранные им боеприпасы.
Прежде чем уйти в партизаны, Шкура записался в "черную бригаду", чтобы получить автомат. С этим автоматом он носился по городу и стрелял во время комендантского часа кошек. Потом он дезертировал, прихватив с собой половину оружейного склада. С тех пор Шкура снует между городом и партизанским лагерем, раздобывая чудные автоматические винтовки, ручные гранаты и пистолеты. Он частенько заводит речь о "черной бригаде"; в его рассказах она окрашена в дьявольские, но не лишенные привлекательности тона: "В "черной бригаде" делают так-то… В "черной бригаде" говорят…"
- Так я пошел, Ферт, - говорит Шкура, облизывая губы и шмыгая носом.
Никому не позволено уходить и приходить, когда ему вздумается, но экспедиции Шкуры себя оправдывают: он никогда не возвращается с пустыми руками.
- Я отпускаю тебя на два дня, - говорит Ферт, - но не больше. Понятно? И без глупостей - не то тебя схватят.
Шкура продолжает облизываться.
- Я возьму с собой новый "стэн", - говорит он.
- Нет! - возражает Ферт. - У тебя есть старый. Новый "стэн" понадобится нам.
Обычная история.
- Новый "стэн" принадлежит мне, - гнусит Шкура, - я его принес, я его и заберу.
Когда Шкура начинает задираться, глазки у него еще больше краснеют, словно он вот-вот заплачет, а голос становится еще гнусавее. Но Ферт холоден и непреклонен; только ноздри у него ходят ходуном.
- Тогда ты никуда не пойдешь, - говорит он.
Шкура плачется, припоминает все свои заслуги, говорит, что уйдет из отряда и заберет все свое оружие. Тут он вдруг получает звонкую, сухую пощечину.
- Ты сделаешь то, что я тебе прикажу, - говорит Ферт. - Ясно?
Товарищи смотрят на Ферта одобрительно. Они уважают Ферта не больше, чем Шкуру, но довольны, что командир поставил на своем.
Шкура шмыгает носом, а на его бледной щеке багровеет след пятерни.
- Ты об этом еще пожалеешь, - говорит Шкура. Он поворачивается и выходит из сарая.
В лесу туман.
Мужчины пожимают плечами. Шкура не раз устраивал подобные сцены, а потом всегда возвращался с хорошей добычей. Пин бежит следом за ним:
- Шкура, послушай, мой пистолет… - Он сам не знает, о чем же его попросить.
Но Шкура исчез. Голос Пина тонет в тумане. Он возвращается к остальным партизанам. В волосах у них - солома, в глазах - тоска.
Чтобы разрядить атмосферу, Пин принимается зубоскалить. Он подшучивает над теми, кто менее способен защищаться и кого легче всего разыграть. Сейчас предметом его насмешек оказываются четыре свояка-калабрийца - Герцог, Маркиз, Граф и Барон. Приехав сюда, чтобы жениться на четырех сестрах, переселившихся в эти места из их родной деревни, они образовали что-то вроде самостоятельной партизанской группы под началом Герцога. Он из них самый старший и умеет заставить себя уважать.
На голове у Герцога надета круглая меховая шапка, спущенная на одно ухо; на его квадратном, диком лице топорщатся прямые усы. За поясом у Герцога заткнут громадный австрийский пистолет. Как только кто-нибудь пытается ему перечить, он тут же выхватывает пистолет и тычет его в живот собеседнику. При этом он бормочет страшные угрозы на своем грубом диалекте, переполненном сдвоенными согласными и чудными окончаниями:
- Жж… р-разворо-рочу!
Пин его передразнивает:
- У! Деревенщина!
Герцог, который не любит, чтобы над ним потешались, бросается за Пином с пистолетом и вопит:
- М-мозги выпущу! Р-рога поломаю!
Пин так расхрабрился потому, что он знает - другие партизаны на его стороне и в случае чего заступятся. Все они потешаются над калабрийцами - над Маркизом с его рыхлым лицом и лбом, начисто съеденным волосами; над Графом, тощим и меланхоличным, как мулат; над косоглазым Бароном - он из них самый молодой, - над его большой черной крестьянской шляпой и медальоном с изображением богоматери, который наподобие серьги болтается у него в ухе.
У себя в деревне Герцог был подпольным скотобойцем. Когда в отряде надо разделать тушу, он всегда берется за это дело. Он исповедует какой-то мрачный культ крови. Свояки часто покидают лагерь и отправляются в долину, на плантацию гвоздик, где живут их жены. Там они устраивают таинственные дуэли с фашистами из "черной бригады", засады, вендетты, словно ведут свою собственную войну, начавшуюся из-за каких-то древних семейных распрей.
Иногда по вечерам Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка просит Пина чуть-чуть помолчать: в книге ему попалось интересное место и он хочет почитать вслух. Случается, что Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка несколько дней не выходит из сарая, валяясь на слежавшемся сене и читая при свете керосиновой лампы большую книгу, на которой написано "Супердетектив". Он готов таскать с собой книгу даже в бой и, поджидая, пока появятся немцы, преспокойно читать, положив книгу на диск пулемета.
Сейчас он читает громко, с монотонной генуэзской интонацией, читает какую-то историю о людях, исчезающих в таинственных китайских кварталах. Ферт любит, когда читают вслух, и велит всем помолчать. За всю жизнь ему ни разу не хватило терпения дочитать до конца хотя бы одну книгу, но однажды, сидя в тюрьме, он часами слушал, как какой-то старый заключенный читал вслух "Графа Монте-Кристо", и это ему очень нравилось.
Но Пину непонятно, какое удовольствие можно получить от чтения, и он скучает.
- Деревянная Шапочка, - спрашивает он, - а что скажет твоя жена в ту самую ночь?
- В какую еще ночь? - удивляется Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка, который все еще не привык к шуточкам Пина.
- В ту самую ночь, когда вы впервые ляжете вместе в постель, а ты так все и будешь читать свою распроклятую книгу.
- У, дикобразина! - возмущается Дзена Верзила.
- Бычья Губа! - парирует Пин.
У генуэзца широкое бледное лицо, отвислые губы и водянистые глаза, глядящие из-под козырька фуражки, сшитой из такой грубой кожи, что она кажется деревянной. Дзена Верзила злится и пытается встать:
- Почему - бычья губа? Почему ты назвал меня бычьей губой?
- Бычья губа! - дразнит Пин, стараясь держаться подальше от длиннющих рук Верзилы. - Бычья губа.
Пин так расхрабрился, потому что хорошо знает: генуэзец никогда не даст себе труда погнаться за ним; он поворчит немного, а потом плюнет и опять примется читать заложенную большим пальцем страницу. Это самый ленивый человек во всей партизанской бригаде. Спина у него как у верблюда, но на марше он всегда находит какой-нибудь предлог, чтобы избавиться от поклажи. Все отряды постарались от него отделаться, и в конце концов его направили к Ферту.
- Это жестоко, - говорит Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка, - жестоко, что людям приходится работать всю жизнь.
Правда, есть страны в Америке, где можно стать богатым без большого труда: Дзена Верзила поедет туда, как только опять начнут ходить пароходы.
- Свободная инициатива, весь секрет в свободной инициативе, - говорит он, укладываясь на сено и вытягивая длинные руки. Затем он снова начинает шевелить губами и водить пальцем по книге, в которой рассказывается о жизни в этих свободных и счастливых странах.
Ночью, когда все давно уже спят на соломе, Дзена Верзила по прозвищу Деревянная Шапочка или Бычья Губа загибает начатую страницу, закрывает книгу, тушит керосиновую лампу и, положив щеку на обложку, погружается в дрему.
VII
Сны партизанам снятся редко, и сны у них короткие. Они порождены голодными ночами и связаны с едой, которой вечно не хватает и которую надо делить на всех. Это сны о хлебных огрызках, припрятанных в сундучке. Такие сны должны сниться бездомным собакам, грезящим о зарытой обглоданной кости. Только когда желудок набит, огонь пылает и днем отшагал не слишком много, можно позволить себе увидеть во сне голую женщину и утром проснуться в поту, опустошенным, но с таким радостным чувством, словно снялся с якоря.
Тогда мужчины, валяясь на сене, заводят разговоры о своих женщинах, о тех, какие у них были, и о тех, какие будут, загадывают, что случится, когда кончится война, и перебрасываются пожелтевшими фотографиями.
Джилья спит у стены рядом со своим низеньким, лысым мужем. По утрам она слышит разговоры мужчин, отягощенные желанием, и чувствует на себе их взгляды, которые ползут к ней, извиваясь, словно змеи в сене. Тогда она встает и идет к колодцу умыться. Мужчины остаются в темноте сарая, воображая, как она снимает рубашку и намыливает грудь. Ферт, который не участвовал в разговоре, встает и тоже идет к колодцу. Мужчины бранят Пина, который читает их мысли и подшучивает над ними.
Пин чувствует себя среди них словно среди завсегдатаев трактира. Но мир этих мужчин с завшивевшими бородами, проводящих ночи на соломе, суровее и ярче. В них есть что-то новое, что притягивает и отпугивает Пина, а то, что они сходят с ума по женщинам, так ведь это же свойственно всем взрослым.
Время от времени они приходят в лагерь, ведя какого-нибудь незнакомого мужчину с позеленевшим лицом, робко озирающегося по сторонам, который, кажется, не решается даже моргнуть широко распахнутыми глазами и которому никак не удается разжать зубы, чтобы спросить о чем-то таком, что волнует его больше всего на свете. Незнакомец покорно уходит вместе с партизанами в сухие и туманные поля, начинающиеся за лесом, и никогда не бывает, чтобы он вернулся обратно; только порой вдруг замечаешь на ком-нибудь его шляпу, или куртку, или подкованные гвоздями ботинки. Все это таинственно и занимательно. Пину всегда хочется пристроиться к маленькому отряду, шагающему по полю, но партизаны, ругаясь, гонят его прочь, и тогда Пин принимается прыгать перед сараем, дразнить вересковым веником сокола и размышлять о тайных ритуалах, совершаемых на влажной от росы траве.
Однажды ночью, желая подшутить над Пином, Ферт говорит ему, что на поле, на третьей меже, для него приготовлен сюрприз.
- Разрази меня гром, Ферт, какой сюрприз? - спрашивает Пин. Его разбирает любопытство, но сереющие в тумане лужайки внушают ему некоторый страх.
- Дойдешь до третьей межи и увидишь, - отвечает Ферт и усмехается, скаля гнилые зубы.
Пин идет один в темноте, и страх пробирает его до костей, как промозглый туман. Поглядывая на контуры горы, он придерживается кромки луга. Свет очага, разложенного в сарае, отсюда уже не виден.
Пин вовремя остановился, он уже занес было ногу. Под ногами у него что-то большое и белое, растянувшееся вдоль межи. В траве валяется разложившийся труп человека. Пин смотрит как завороженный: из земли поднимается черная кисть и скользит по трупу, цепляясь за него, словно рука утопающего. Нет, это не рука: это жаба, одна из тех жаб, что по ночам скачут по лугу; теперь она лезет на живот к покойнику.
Пин мчится по полю; волосы у него встали дыбом, а сердце вот-вот выскочит из груди.
Однажды в лагерь приходит Герцог. Вместе со своими свояками он отсутствовал несколько дней: они ходили в одну из своих таинственных экспедиций. На шее у Герцога черный шерстяной шарф, в руке он держит меховую шапку.
- Товарищи, - говорит он, - они убили моего свояка Маркиза.
Партизаны выходят из сарая и видят приближающихся Графа и Барона, на шее у которых тоже черные шарфы. Они несут гроб, сплетенный из виноградных лоз и веток оливы. В гробу лежит Маркиз, убитый на гвоздичном поле фашистами из "черной бригады".
Свояки ставят гроб перед сараем и склоняют обнаженные головы. Теперь видно, что с ними двое пленных. Это фашисты, которых захватили накануне. Они стоят босиком, лохматые и в сотый раз объясняют каждому, кто к ним подходит, что их мобилизовали насильно.
Герцог велит пленным взять кирки и лопаты и нести гроб на луг, чтобы там закопать его. Процессия пускается в путь: двое фашистов несут на плечах гроб, а по пятам за ним идут три свояка - Герцог в середине, остальные двое по бокам. В левой руке, на уровне сердца, они держат шапки: Герцог - круглую меховую шапку, Граф - вязаный башлык, Барон - большую черную крестьянскую шляпу; в правой руке у каждого - пистолет. Позади них, на некотором расстоянии, идут все остальные, и никто не произносит ни слова.
Потом Герцог затягивает заупокойную молитву. Латинские стихи в его устах звучат сердито, как ругательства, а свояки подтягивают за ним, держа в одной руке направленные на фашистов пистолеты, а в другой - шапки. Похоронное шествие продолжает медленно двигаться по полю. Герцог отдает короткие приказы фашистам идти помедленнее, держать гроб прямо и поворачивать, когда надо свернуть. Потом он приказывает пленным остановиться и рыть могилу.
Партизаны тоже останавливаются на некотором расстоянии от них и наблюдают. Подле гроба и роющих могилу фашистов стоят три свояка-калабрийца с обнаженными головами и черными шерстяными шарфами на шее. Пистолеты их направлены на фашистов, и они бормочут латинские молитвы. Фашисты работают быстро: они уже выкопали глубокую яму и смотрят на свояков.
- Еще, - говорит Герцог.
- Глубже? - спрашивают фашисты.
- Нет, - говорит Герцог. - Шире.
Фашисты продолжают рыть и кидать вверх землю; они вырыли могилу в два, а то и в три раза шире, чем требуется.
- Хватит, - говорит Герцог.
Фашисты осторожно ставят гроб с телом Маркиза на середину могилы; затем они вылезают, чтобы закопать ее.
- Вниз! - приказывает Герцог. - Закапывайте, не вылезая из ямы.
Фашисты, стоя в могиле, бросают лопатами землю только на гроб и остаются в двух ямах, образовавшихся по обе стороны погребенного. Время от времени они оборачиваются, чтобы посмотреть, не разрешит ли им Герцог вылезти, но Герцог хочет, чтобы они продолжали закапывать его свояка, над гробом которого уже образовался большой могильный холм.
Поднимается туман, и партизаны расходятся, оставив у могилы свояков с непокрытыми головами и наведенными на фашистов пистолетами. Густой туман размывает силуэты людей и поглощает звуки.