История с похоронами калабрийца дошла до командования бригады и вызвала неодобрение. Комиссара Джачинто в очередной раз вызвали для рапорта. Тем временем оставшиеся в сарае мужчины дают волю яростному, разнузданному веселью, слушая шутки Пина, который, оставив на этот вечер в покое погруженных в траур калабрийцев, прицепился к Дзене Верзиле по прозвищу Деревянная Шапочка. Джилья стоит на коленях подле очага, время от времени подавая хворост мужу, который поддерживает огонь. Она следит за разговором и смеется, поводя своими зелеными глазами. Всякий раз взгляд ее встречается со взглядом затененных глаз Ферта, и тогда Ферт тоже смеется своим неприятным, болезненным смехом, и они смотрят друг другу в глаза, пока Джилья не опускает взгляд и не делается серьезной.
- Пин, перестань, - говорит Джилья. - Спой лучше "Кто в дверь мою стучится…"
Пин оставляет в покое генуэзца, чтобы позубоскалить над Джильей.
- А тебе хотелось бы, чтобы кто-то постучал в твою дверь, когда твоего мужа не будет дома?
Левша поднимает лысую голову, покрасневшую от жаркого огня. Когда над ним издеваются, он кисло посмеивается.
- Мне хотелось бы, чтобы постучался ты и чтобы по пятам за тобой гнался Герцог с ножом и кричал: "Отрежу мошонку!" - а я захлопнул бы дверь перед самым твоим носом!
Но попытка втянуть в перепалку Герцога выглядит грубо и не имеет успеха. Пин подходит к Левше и подмигивает ему с ехидной улыбкой.
- Послушай, Левша, неужели правда, что в тот раз ты так ничего и не заметил?
Левша уже усвоил, в чем состоит эта шутка, и знает, что не надо спрашивать, о каком разе идет речь.
- Я-то нет. А ты? - отвечает он с кислой улыбкой; он понимает, что Пин от него не отвяжется, и видит, что все остальные уставились на мальчишку, ожидая, что же он еще выкинет.
- В тот раз, после того как ты целый год был в плаванье, твоя жена произвела на свет младенца и отнесла его в приют. А ты вернулся и ничегошеньки не заметил?
Все громко хохочут и начинают приставать к повару.
- Неужто так оно и было, Левша? Ты нам об этом ничего не рассказывал.
Пожелтев, как лимон, Левша тоже хохочет.
- А что, - спрашивает он, - ты встретился с этим младенцем в приюте для ублюдков? Там он тебе обо всем и рассказал?
- Перестаньте, - говорит Джилья. - До чего же ты вреднющий, Пин. Спой лучше ту песню: она такая хорошая.
- Если только захочу, - отвечает Пин. - Я не работаю по заказу.
Ферт медленно встает и потягивается.
- Ну-ка, Пин, спой ту, что она просит. А не то отправишься в дозор.
Пин приподнимает упавшую на глаза челку и подмигивает.
- Будем надеяться, что сегодня к нам не пожалуют немцы. Наш командир что-то сильно расчувствовался.
Он уже приготовился увернуться от затрещины, но Ферт смотрит своими затененными глазами на Джилью поверх большой головы бывшего кока. Пин становится в позу, поднимает подбородок, приглаживает волосы и начинает:
Кто в дверь мою стучится, кто в дверь мою стучит,
Кто в дверь мою стучится, кто в дверь мою стучит.
Это странная, жестокая песня, которой его выучила одна старуха из их переулка. Вероятно, некогда ее пели певцы на ярмарках.
Откройте, это мавры, а я их командир,
Откройте, это мавры, а я их командир.
- Хворост, - говорит Левша и протягивает Джилье руку. Джилья подает ему пучок вереска, но Ферт тянется поверх головы повара и перехватывает вереск. Пин поет:
Скажите мне, Годея, скажите, где ваш сын,
Скажите мне, Годея, скажите, где ваш сын.
Левша все еще стоит с протянутой рукой, а Ферт кидает вереск в огонь. Потом Джилья подает над головой мужа связки сорго, и ее рука встречается с рукой Ферта. Пин продолжает петь, внимательно следя за происходящим:
Мой сын ушел на битву, ушел и не придет,
Мой сын ушел на битву, ушел и не придет.
Ферт удерживает руку Джильи в своей руке, свободной рукой он берет сучья и бросает их в огонь. Потом он отпускает ее руку, и они смотрят друг на друга.
Захочет есть мой мальчик - отравлена еда,
Захочет есть мой мальчик - отравлена еда.
Освещенный огнем очага, Пин не упускает ни одного движения. Каждый новый куплет он поет с нарастающей страстью, вкладывая в песню всю свою душу.
Захочет пить мой мальчик - отравлена вода,
Захочет пить мой мальчик - отравлена вода.
Ферт перешагивает через повара и подходит к Джилье; Пин поет так, что кажется, будто грудь его вот-вот разорвется.
С коня на землю спрыгнет и сгинет под землей,
С коня на землю спрыгнет и сгинет под землей.
Ферт присаживается подле Джильи, она подает ему хворост, а он подкладывает его в огонь. Партизаны жадно слушают: песня подошла к самому драматическому месту.
Ваш мальчик перед вами, ваш сын пришел домой,
Ваш мальчик перед вами, ваш сын пришел домой.
Пламя теперь поднимается слишком высоко. Надо бы вытащить головешки из огня и перестать подбрасывать хворост, а то наверху может загореться сено. Но Ферт и Джилья продолжают передавать из рук в руки сухие сучья.
Прости меня, мой мальчик, за глупые слова,
Прости меня, мой мальчик, за глупые слова.
Пину жарко, он обливается потом и дрожит от напряжения. Последняя нота звучит так высоко, что в темноте под потолком раздается всплеск крыльев и хриплый клекот: это проснулся сокол Бабеф.
Он вынул меч - и на пол слетела голова,
Он вынул меч - и на пол слетела голова.
Левша сидит, положив руки на колени. Услышав, что проснулся сокол, он встает и идет его покормить.
И голову убийца глазами проводил,
И голову убийца глазами проводил.
Повар всегда носит с собой мешочек с требухой. Он сажает птицу себе на палец, а другой рукой сует ей в клюв кусочки красных, кровоточащих почек.
Где голова упала, там вырастет цветок,
Где голова упала, там вырастет цветок.
Пин делает глубокий вдох, чтобы закончить поэффектнее. Он подходит к Ферту и Джилье и кричит им почти что в ухо:
Другой цветок - мамашу сгубил родной сынок,
Другой цветок - мамашу сгубил родной сынок.
Пин кидается на землю: он вконец обессилел. Все громко аплодируют. Бабеф хлопает крыльями. В эту минуту сверху, где спят партизаны, несется крик:
- Пожар! пожар!
Пламя превратилось в гигантский костер, который, треща, охватывает солому, наваленную на деревянное перекрытие.
- Спасайся кто может!
Люди давятся, хватают оружие, обувь, одеяла, наступают на спящих.
Ферт быстро вскакивает, он уже овладел собой.
- Выносите все из сарая! Живо! Сперва - автоматы и боеприпасы, потом - карабины. И провизию, прежде всего провизию.
Босых, полуодетых людей охватила паника: они хватают первое, что попадается под руку, и давятся у выхода. Пин проскальзывает у них между ног и выбирается наружу. Он бежит туда, откуда лучше виден пожар: какое великолепное зрелище!
Ферт вытащил пистолет.
- Никто не уйдет, прежде чем все не будет вынесено из сарая. Вытаскивайте - и назад. В первого же, кто отойдет от сарая, стреляю!
Пламя уже лижет стены, но партизаны справились с паникой, они бросаются в огонь и дым, чтобы спасти оружие и провиант. Вместе с ними - Ферт. Он отдает приказания, кашляя от дыма, выходит наружу, чтобы подгонять людей и не дать им разбежаться. В кустах он обнаруживает Левшу с соколом на плече и со всеми манатками. Пинками Ферт гонит его в сарай за котлом для варки пищи.
- Если увижу, что кто-нибудь отлынивает, - берегитесь!
Мимо Ферта проходит Джилья. Она спокойно направляется к горящему зданию, и на лице у нее, как всегда, странная улыбка. Ферт рычит:
- Шла бы ты отсюда!
Ферт - человек отпетый, но в нем бьется жилка настоящего командира; он понимает, что вина за пожар падет на него, что пожар случился из-за его всегдашней безответственности и безалаберности; он знает, что его наверняка ждут большие неприятности; но сейчас он опять командир и, поводя ноздрями, из самого пекла руководит эвакуацией сарая; ему удалось остановить паническое бегство разбуженных огнем людей, которые побросали бы все, лишь бы только спастись.
- Лезьте наверх, - кричит Ферт. - Там остался пулемет и два мешка с патронами!
- Невозможно! - кричат ему. - Перекрытие горит!
Вдруг раздается вопль:
- Перекрытие рушится! Спасайся!
Звучат первые взрывы - разрываются ручные гранаты, оставшиеся в соломе. Ферт командует:
- Всем покинуть помещение! Держаться от него на расстоянии! Уносите подальше все, особенно то, что может взорваться!
Пин со своего наблюдательного пункта на пригорке видит, как пожар вдруг превращается в щелкающий вихрь пламени, похожий на фейерверк, и слышит выстрелы, самые настоящие пулеметные очереди, которые прошивают пламя, после чего одна за другой рвутся обоймы. Издали это, должно быть, похоже на сражение. В небо летят снопы искр; верхушки каштанов кажутся позолоченными. Огонь перекинулся на деревья, и, возможно, сгорит весь лес.
Ферт составляет список потерь: пулемет "бреда", шесть дисков, два карабина, гранаты, патроны и центнер риса. Карьера его кончена, больше ему никогда не командовать, возможно, его расстреляют. Тем не менее он продолжает поводить ноздрями и отдавать приказы, словно речь идет о самой обычной перемене стоянки.
- Куда мы идем?
- Потом скажу. Прочь из леса. Вперед.
Отряд с оружием и снаряжением идет по лугам индейским строем, ступая след в след. Левша тащит на спине котел, на плече у него примостился Бабеф. На Пина нагрузили всю кухонную утварь. По рядам проходит:
- Немцы услышали пальбу и увидели пожар, скоро они станут наступать нам на пятки.
Ферт оборачивается. Лицо у него желтое и бесстрастное.
- Тихо. Попридержите языки. Идем дальше.
Кажется, что он руководит отступлением после проигранного сражения.
VIII
Новый привал устроили на сеновале, таком низком, что в нем не разогнешься, с дырявой крышей, пропускающей дождь. По утрам партизаны разбредаются по поросшим рододендронами склонам, греются на солнце, валяются в покрытых росою кустах и выворачивают наизнанку рубашки, вылавливая вшей.
Пин любит, когда Левша посылает его по делам: с ведрами - к колодцу, чтобы наполнить водой котел, с маленьким топориком- за дровами в выгоревший лес, или к ручью - вылавливать стебли кресса, из которых повар готовит свои салаты. Пин поет, смотрит на небо, на окружающий его мир, омытый утренней влагой, на невиданные расцветки горных бабочек, которые вьются над лугами. Пин заставляет себя ждать, и Левша всякий раз приходит в бешенство: у него то гаснет огонь, то пригорает рис. Когда Пин возвращается со ртом, набитым земляникой, и глазами, в которых все еще порхают бабочки, повар осыпает его ругательствами на всех языках. Тогда Пин опять превращается в веснушчатого пострела из Длинного переулка и ввязывается с Левшой в перепалку, которая длится часами, и собирает подле кухни разбредшихся по склону партизан.
Но утром, бродя по тропкам, Пин забывает про старые улицы, на которых скапливается лошачья моча, про мужские и женские запахи, источаемые смятой постелью его сестры, про острый привкус дыма, вырывающегося из открытых затворов, про красный, пронзительный свист ремня, которым его хлестали на допросе в комендатуре. Пин сделал здесь новые, интереснейшие открытия: он увидел желто-коричневые грибы, вылезающие из влажного перегноя, красных пауков, притаившихся в огромной невиданной паутине, длиннолапых и длинноухих зайчат, которые неожиданно выпрыгивают на тропинку и тут же исчезают, улепетывая зигзагами.
Однако довольно случайного, мимолетного оклика, чтобы Пин снова заразился мохнатой, муторной кровожадностью, свойственной всему человеческому роду. И вот он уже широко раскрытыми глазами, вокруг которых густо собрались веснушки, наблюдает за спариванием кузнечиков, или втыкает сосновую иголку в бородавку на спине у жабы, или же мочится на муравейник, глядя, как расслаивается пористая земля и как мутный поток уносит красных и черных насекомых.
Тогда Пин чувствует, что его по-прежнему притягивает мир мужчин, непонятных мужчин с мутным взглядом и губами, влажными от гнева. Тогда он возвращается к Левше, к Левше, который не умеет смеяться без нарастающей с каждым днем горечи, который никогда не ходит в бой и постоянно сидит подле кухонных котлов с соколом, сердито хлопающим у него на плече своими подрезанными крыльями.
Кузен - совсем другое дело. Он вечно причитает, будто только ему известно, как тяжела война, тем не менее он неустанно бродит один, не расставаясь со своим автоматом. Он возвращается в лагерь, чтобы через несколько часов снова уйти, но всегда делает это нехотя, словно из-под палки.
Когда надо кого-нибудь послать на задание, Ферт оглядывается по сторонам и спрашивает:
- Кто пойдет?
Тогда Кузен качает своей большой головой, похожей на маску фонтана, словно чувствует себя жертвой несправедливой судьбы, перекидывает через плечо автомат и, тяжело вздыхая, уходит.
Ферт развалился среди рододендронов, закинув руки за голову и положив на колени автомат; несомненно, командование бригадой решает сейчас, какому наказанию его подвергнуть. У партизан красные от бессонницы глаза и небритые лица; Ферту не хочется смотреть на них, потому что в их взглядах он читает немой укор и неприязнь. Все же партизаны ему подчиняются, словно бы они уговорились не давать себе распускаться. Но Ферт постоянно настороже и время от времени поднимается и отдает приказы: он не может допустить, чтобы партизаны хотя бы на мгновение перестали видеть в нем своего вожака, - это значило бы окончательно потерять над ними власть.
Пин не горюет о том, что сарай сгорел. Пожар был великолепен, а вокруг нового лагеря есть много замечательных мест, в которых для него много неизведанного. Пину чуть-чуть страшновато приближаться к Ферту: а вдруг Ферт захочет взвалить на него всю вину за пожар, ведь это он тогда отвлек его своей песней.
Но Ферт окликает его:
- Пойди-ка сюда, Пин.
Пин подходит к лежащему на спине командиру и не испытывает ни малейшего желания выкинуть какое-нибудь коленце: он знает, что все остальные ненавидят и боятся Ферта, и то, что сейчас он стоит рядом с командиром, наполняет его чувством гордости - он ощущает себя почти что его сообщником.
- Ты можешь почистить пистолет? - спрашивает Ферт.
- Ладно, - говорит Пин. - Разбери пистолет, и я его тебе вычищу.
Пин - мальчишка, которого все немного побаиваются из-за его шуточек, но Ферт чувствует, что сегодня Пин не позволит себе никаких намеков на пожар, на Джилью и на все остальное. Поэтому Пин сейчас единственное существо, с кем он может перекинуться словом.
Ферт расстилает на земле носовой платок и складывает на нем части пистолета, который он постепенно разбирает. Пин спрашивает, нельзя ли ему тоже поразбирать пистолет, и Ферт учит его, как это делать. До чего же хорошо разговаривать с Фертом вот так вполголоса и не осыпать друг друга оскорблениями! Пин сравнивает пистолет Ферта со своим, зарытым, и говорит, какие части у них не похожи, какие детали красивее у одного, а какие - у другого. Ферт не твердит, как обычно, что он не верит, будто у Пина есть зарытый пистолет. А может, это неправда, что все они не верят ему, может, они говорят так только для того, чтобы подразнить его? В сущности, Ферт тоже хороший парень - когда с ним вот так разговоришься; объясняя, как устроен пистолет, он увлекается и становится добрым. И даже пистолеты, когда беседуешь о них, разбираясь в их механизме, перестают быть орудиями убийства и оказываются причудливыми, волшебными игрушками.
Но остальные партизаны угрюмы и необщительны. Они не обращают внимания на Пина, который вертится подле них, и не желают петь. Скверно, когда уныние пронизывает людей, как холодный туман, когда они перестают доверять своим командирам и воображают, что их уже окружили немцы, карабкающиеся с огнеметами по поросшему рододендронами склону. Тогда людям начинает казаться, будто они обречены перебегать из долины в долину и гибнуть один за другим и что войне не будет конца. В такие минуты всегда завязываются разговоры о войне, о том, когда она началась, кому она понадобилась, когда она кончится и будет ли тогда лучше или еще хуже, чем прежде.
Пин не видит большой разницы между теперешним временем и тем, когда войны не было. Ему представляется, что с тех самых пор, как он родился, все только и говорили что о войне; вот только бомбежки и затемнения начались позднее.
Над горами то и дело пролетают самолеты, но здесь можно смотреть на них снизу вверх, не убегая в щели. Потом издалека, со стороны моря, доносятся глухие взрывы бомб, и люди начинают думать о своих домах, возможно уже разрушенных, и говорить, что война никогда не кончится и не поймешь, кому она нужна.
- Я-то знаю, кому она понадобилась! Я видел их своими собственными глазами! - Это встревает в разговор Жандарм. - Студентам, вот кому!
Жандарм еще более невежествен, чем Герцог, и почти так же ленив, как Дзена Верзила; когда его отец, крестьянин, сообразил, что ничто не заставит его сына взять в руки мотыгу, он сказал: "Иди-ка в жандармы" - и тот пошел; носил черный мундир с белой портупеей, служил в городе и в сельской местности, никогда толком не понимая, что его заставляют делать. После "восьмого сентября" его заставили арестовывать отцов и матерей тех, кто уклонился от призыва; однажды он узнал, что его собираются отправить в Германию, потому что пошли слухи, будто он за короля, и тогда он сбежал. Поначалу партизаны думали пустить его в расход за то, что он арестовывал их родителей, но потом поняли, что он просто жалкий бедняк, и направили в отряд к Ферту, потому что во всех остальных отрядах держать его не пожелали.
- В сороковом году я был в Неаполе, - говорит Жандарм, - и знаю, как было дело. Во всем виноваты студенты. Они размахивали флагами и плакатами, пели про Мальту и Гибралтар и требовали пятиразовой кормежки.
- Помолчи уж, - говорят ему, - ты ведь был тогда жандармом; ты же был на их стороне и разносил повестки в армию.
Герцог плюет и хватается за свой австрийский пистолет.
- Жандар-р-мы канальи, паскуды свинячьи, - цедит он сквозь зубы.
В его краях издавна воевали с жандармами; жандармов у них подстреливали даже на ступеньках придорожных часовен.
Жандарм пытается протестовать, размахивая большими крестьянскими руками перед малюсенькими глазками, спрятанными под низко нависшим лбом.