8
Чума длилась две недели. Она пришла в день праздника, показалась на ярмарке - тогда заболел Амброзиу, - а через два воскресенья поймала ветер, оседлала его и полетела прочь, чтобы убивать дальше. Она оставила на цветущем кладбище Большой Засады и в ее истории еще девять крестов.
Лихорадке почти удалось тихо, без шума и грохота, сделать то, что не сумело наводнение, - обратить население в бегство, опустошить деревню. Если бы она продлилась еще неделю, разве нашлись бы безумцы, способные оставаться здесь в ожидании смерти?
Исход начался в среду, когда похоронили первых жертв - старого Амброзиу и проститутку Клементину и стал активнее в последующие дни, когда количество смертей увеличилось. В набат забила дона Эстер, жена Лупишсиниу, особа, знающая толк в болезнях и лекарствах, - лихорадка пришла в Большую Засаду! Это было мнение знатока: тратить деньги на лекарства - просто глупость, давать обеты - потеря времени. В Большой Засаде не было аптеки, только четыре пузырька с микстурами в магазинчике Турка. Даже церкви не было, чтобы помолиться. Ничего другого не оставалось - только убираться из этой несчастной дыры, жалкой, а теперь еще и зачумленной.
Дона Эстер сделала то, что должна была, распространив тревогу среди соседей, испытывая удовлетворение в силу пренебрежения, которое питала к этому местечку, своего нежелания жить в такой отсталой деревушке. Помимо прочих поводов для раздражения хватало и того, что муж тут крутил любовь с одной девкой. Ладно бы это была настоящая любовница, его собственная содержанка, - тогда все было бы достойно, это еще куда ни шло, но ведь это обычная проститутка - перед всеми ноги раздвигает. Дона Эстер попыталась зазвать с собой сына, но Зинью отказался с ней ехать. Она пожала плечами - ну и ладно! Лучше уж одиноко жить в Такараше, чем помирать в этом смраде вместе со всей семьей. Она собрала пожитки и унесла ноги, не оглядываясь и подавая тем самым пример.
В связи с мрачными обстоятельствами жуткие новости становились в два раза страшнее. На фазендах, в селениях, на местах ночевок, на дорогах рассказывали ужасные вещи. С Большой Засадой вот-вот произойдет то, что случилось с одним безымянным селением вблизи Агуа-Преты, - все жители отдали Богу душу. Вблизи Агуа-Преты, Секейру-де-Эшпинью или Рио-ду-Брасу - география менялась в зависимости от рассказчика. Росли размеры местечка, количество трупов, но одна деталь оставалась неизменной - никого не осталось, чтобы рассказать о случившемся. Что касается Большой Засады, то даже капитана Натариу да Фонсеку записали в жертвы чумы - он, должно быть, сейчас уже в аду, получает по грехам своим. Были и такие, кто тайком выпил глоточек за упокой.
Проститутки, по сути своей склонные к перемене мест, пустились в путь. Лихорадка, начав собирать дань на плантациях уроженцев Сержипи, перешла по мосту и начала бушевать в хижинах Жабьей отмели: за два дня умерли три женщины. Бегство стало почти всеобщим: вместе с караванами или поодиночке, с узелком в руках или на голове, проститутки сматывали удочки. Одна из них, Глория Мария, ушла, уже мучаясь рвотой и головокружениями, - забрала лихорадку с собой. В пути ее рвало в зарослях, и она умерла сразу по прибытии в Такараш - там ее похоронили, и, таким образом, количество новых могил на кладбище Большой Засады не дошло до десяти.
Некоторые погонщики поменяли маршрут караванов, какое-то время избегая тропинку, оживление в сарае уменьшилось. На вторую неделю масштаб исхода возрос, мысль о бегстве охватила селение. Пытаясь, хотя и безуспешно, увлечь с собой Жозе душ Сантуша и сию Клару - как же мы бросим скотину и посадки? - Баштиау да Роза взял жену и дочь и пошел искать приют и безопасность в Такараше. Увидав, как он запирает дом на засов, те, кто еще колебался, лишились всяческих сомнений. И решились.
9
Прошло семь дней с того воскресенья, когда Зилда поделилась с капитаном своими опасениями, умерли пять человек. Все так же за завтраком - только за столом было тихо и не было гостей - она вернулась к разговору в той же точке, в какой оставила его:
- Она распространилась.
Неделя выдалась тяжелой, грустной. Натариу был мрачен, словно загнанный зверь. К нему приходили обеспокоенные, удрученные люди, будто капитан был врачом или знахарем. Они ждали от него каких-то мер, какого-то решения, а он не мог им предложить ни мер, ни решений, ни даже ободряющего слова - слова были бессмысленными и пустыми, звучали фальшиво. Народ не искал утешения в трауре, а хотел спасения для живых. Зе Луиш сел на скамью на веранде, обливаясь слезами, - нет ничего более мучительного и нестерпимого, чем плачущий мужчина, потерявший стыд и гордость, забывший о том, кто он есть.
Зилда повторила громче - ей хотелось получить ответ:
- Она распространилась.
Капитан мял в руках шарик из муки и фасоли:
- Говорят, что слег еще один родич сеньоры Леокадии. Мужчина или женщина? Ты не знаешь? - Клан из Эштансии в пятницу похоронил юного Танкреду.
- Мальчик, Мариозинью. Десять лет ему было, не больше. Он отсюда не вылезал - они с Пебой были неразлейвода.
- Ты так говоришь, будто он уже умер.
- Боже меня упаси! Не хочу ничего пророчить, но ты видел, чтобы кто-нибудь выжил? Я о таком не слыхала.
Она уставилась на оловянное блюдо и перемешала еду ложкой:
- Я о детях думаю. Как тебе кажется - может, мне лучше уехать с ними на плантацию? Пока тут все не пройдет.
Капитан обвел взглядом ребятню: дети, не вникая в разговор, с аппетитом ели - одни за столом, другие на полу, потом он посмотрел на жену:
- Ты уже заметила, сколько закрытых домов? Сколько народу уже ушло? Если мы уедем, если ты с детьми спрячешься на плантации, на следующий день в Большой Засаде никого не останется. Мы не можем так поступить.
Зилда положила ложку и подняла на него глаза:
- Я чужих детей на воспитание взяла.
- Здесь их дом, и мы отсюда никуда не уйдем. Никто. - Он отряхнул от еды руки - одну об другую. - Разве только на кладбище.
Зилда кивнула в знак согласия: они не спорили, они разговаривали. Она знала мужа, знала, что он думает: у кого власть и право, у того и обязанности. Спорить или, того хуже: противиться было ни к чему. Она сделала то, что должна была: высказала свои опасения, - а теперь он будет решать, она же - подчиняться.
10
Позже, в постели с Бернардой, капитан сказал ей:
- Некоторые уходят отсюда. Тебе бы тоже надо. Здесь очень опасно.
Он смотрел на деревянный потолок, голос был бесстрастный, спокойный - он не приказывал, а советовал.
- Уйти? Куда?
- Есть одно место в Такараше, где ты можешь остаться.
- А крестный тоже уедет?
- Я не могу отсюда двинуться.
- А крестная?
- Она остается здесь, со мной. Она и дети.
- Ни вы, ни крестная, ни дети. А почему я должна ехать? Почему вы хотите отдалить меня? Я ничего не сделала, чтобы заслужить привилегии или презрение. Здесь даже если и верная смерть, я рядом с вами и рядом с Надинью.
Она положила голову на грудь крестному, как делала с самого детства, обвив руками и ногами его обнаженное тело:
- Я вам надоела?
- Я не хочу, чтобы ты уезжала, это просто мысль.
Он сделал то, что должен был, как и Зилда за завтраком. Капитан Натариу да Фонсека коснулся пальцами лица крестницы - своей многолетней зазнобы. Когда он заговорил с ней об этом, то уже знал ответ.
11
Печальной была смерть Меренсии. Если б ее подкосила какая-нибудь другая болезнь или укус змеи, то она бы заслуживала пышных поминок, даже с большим на то правом, нежели дурочка или скупщик какао. Сколько всего можно было бы вспомнить - тут были и забавные случаи, и поступки, достойные хвалы.
Замужняя женщина, она держала проституток на расстоянии, но это не помешало ей защищать их, когда погонщики быков попытались применить к ним насилие. Мозолистыми руками гончарных дел мастера она без устали работала, чтобы возвести стены и поставить крыши в разоренной наводнением Большой Засаде. Нежными искусными руками в свободные часы она мастерила из бумаги и стрел бумажных змеев и дарила детям, чтобы они запускали их в небо над селением. Она приходила, чтобы оценить мастерство своих любимцев, и аплодировала высокому полету и маневрам. Она хотела ребенка, ох как хотела! Но матка ее была пустой, а яичники - сухими. В отсутствие своего ребенка она ласкала чужих детей и пригревала всякую живность. Кто не помнил ее стоявшей в воде по пояс утром того дня, когда случилось наводнение, с удавом, обвившимся вокруг груди?
Если Зе Луиш переходил границу в выпивке или с проститутками, пьяный или втрескавшийся, Меренсия злилась и колотила его что было мочи, а он и ухом не вел. Она шла искать его, пьяного, на Жабью отмель и препровождала к семейному очагу с бранью и оплеухами. На похоронах она обычно читала заупокойную молитву. Ах, на этих поминках было бы над чем посмеяться и о чем погоревать!
Ее похоронили в спешке, как и остальных жертв лихорадки, чтобы миазмы не распространились в воздухе, не проникли в кровь живых. Набожной Меренсии - она знала толк в катехизисе и молитвах - пришлись бы по нраву похороны с литаниями и восхвалениями. Она заслуживала этого как нельзя более, но в скорбный час ничего не было - ни поминок, ни плакальщиц, ни молитв. Не было даже хора из проституток, говорящих "аминь". Лихорадка убивала быстро, но еще быстрее постыдный страх отправлял покойного на кладбище. Второпях и суете Фадулу едва хватило времени, чтобы пробормотать "Отче наш" на арабском.
12
С похорон Меренсии прошло три дня, и с того момента не случилось новых смертей и никто не заболел в селении, лишенном радости и веселья. Педру Цыган появился в кузнице Каштора Абдуима, неся с собой радость жизни. Он хотел обсудить идею новой пирушки: нужно забыть черные дни, сдержать плач, стереть память о лихорадке, положить конец воспоминаниям о смерти - мертвые воскреснут только в пору Страшного суда.
Сразу после праздника в честь нового сарая Педру Цыган исчез из Большой Засады. Некоторые людишки с длинными языками воспользовались случаем, чтобы наговорить о нем гадостей. Он смылся настолько быстро в страхе откинуть копыта, что даже забыл гармонь в магазине Турка. В час праздника он всегда на месте, рука всегда готова, чтобы получить какую-нибудь ерунду в оплату за музыку, рот всегда распахнут, чтобы выпить за чужой счет. Его обвиняли те, кто завидовал его дару менестреля, свободе, постоянным зазнобам. И эти подлости сразу удалось разоблачить: Педру Цыган вернулся с тем же попутным ветром и притащил с собой хинин и другие лекарства, раздобытые в Такараше, среди запасов на станции, предназначенные для борьбы с перемежающейся лихорадкой и бесполезные в случае лихорадки безымянной и неизлечимой. Он не просто вернулся, он задержался, раздавая жителям профилактические дозы хинина, так что в Большой Засаде все начали мочиться синим.
Дело ясное: проклятие подошло к концу, - и он пошел искать поддержку своей идее закатить пирушку что надо, способную уничтожить хворь и вернуть смех. В кузнице он сдержал свой энтузиазм, вспомнив, что старый Амброзиу, отец Дивы, начал пиршество чумы, но Дива не обиделась, а согласилась с гармонистом: нет ничего лучше хороших танцулек, чтобы развеять пепел и вновь обрести вкус к жизни. "Согласен", - сказал Тисау. Педру Цыган пошел дальше в поисках других сторонников.
13
Дива умерла на рассвете, чистая и безмятежная, распростертая в гамаке, чувствуя горящим телом свежесть тела Тисау, обнявшись с ним, слушая, как он шепчет: "Ай, моя негритянка, моя черная, ах!" Рокот нежных вод, волны на пляже, далекий звук раковин. Она сказал: "Мой белый", - и умерла.
Она подхватила лихорадку, когда уже хотели праздновать окончание эпидемии и назначали дату гулянья. На следующее утро после визита Педру Цыгана Дива пожаловалась на слабость в ногах, жар в лице и боль в кишках. Она промучилась один день и одну ночь.
Лия и Ванже пришли проведать ее и помочь. Ребенка унесли к Диноре, подальше от заразы. Тисау бодрствовал подле циновки, где Дива с каждой минутой уходила все дальше и дальше: ласковые руки, отрывистые слова, он пытался улыбаться, но безуспешно. Он принес в жертву Омолу свинью, зная, впрочем, что это бесполезно, как и два подношения на прошлой неделе. Лихорадка закрыла дорогу духам, открыла дверь эгунам, душам мертвых, и всякое создание, на чей лоб они клали руку, принадлежало им. Тисау знал об этом, но решил, что проклятая одну Диву с собой не унесет. Если он не сляжет с ней на той же циновке, перепачканной рвотой и поносом, то в таком случае он знал, что делать. Сидя тут на корточках, он все обдумал и решил.
Дива тихонько застонала, и снова мать и невестка вытерли ей нечистоты, в то время как Тисау поддерживал ее за грудь. Но от тряпок мало толку, она чувствовала себя грязной и вонючей. Она попросила, чтобы подогрели воду для купания. Лия и Ванже воспротивились: какое купание, когда все тело горит, это абсурдное желание, горячечный бред. "Но ради всего святого", - взмолилась Дива, теряя силы. Тисау приказал послушать ее - пусть это абсурд, бред, фантазии умирающей, но она имеет право на все, что захочет. Он пошел за лоханью.
С нее сняли грязную сорочку, посадили в теплую воду. Ванже и Лия ушли в кузницу, оставив ее наедине с Тисау. Голая, чистая, пахнущая мылом, она захотела, чтобы он лег с ней в гамак, хотела быть с ним рядом.
Под гамаком, неподвижный, уткнувшись мордой в лапы, лежал Гонимый Дух.
14
Смертный вопль, крик Тисау взрезал белое утро, в нем были страх и горе. Он разбудил народ - то же самое случилось, когда летом разлив реки вскипел у истоков и опустошил все вокруг. Какое новое испытание им грядет? Что же, мало им несчастья и страданий?
Занималась заря, и те, кто прибежал, увидели, как лихорадка стремительно ухватилась за ветер - Бог даст, она уже насытилась смертью. Девять покойников, десять с Глорией Марией, - изрядная часть населения этого захолустного местечка. Сложив и вычтя, сбросив со счетов всех, кто умер или унес ноги, они выяснили, что постоянных жителей осталось совсем немного. Они не стали ждать. Безымянная лихорадка, та, что не щадит даже обезьян, рыскала по капитании какао. Выйдя на охоту, она бродила из селения в селение, давала передышку, но никогда не прощалась навсегда.
Впереди показалась Лия, она бежала изо всех сил, кричала, молила о подмоге, звала на помощь Фадула. Быстро образовалась группа из погонщиков, проституток, жителей, которые хотели узнать, что творится. Медленно будто призрак, душа из другого мира, Тисау шел через пустырь по направлению к реке, а за ним бежал пес Гонимый Дух. На вытянутых руках он нес тело Дивы, окутанное утренним светом. Он не отпустит ее одну: там, в глубоких водах, на дне реки простираются земли Аиоки. Святотатство! Мертвых хоронят на кладбище, а живым надлежит плакать и помнить.
Ванже сбил с ног порыв ветра, и она упала в грязь, не догнав Каштора. Она умоляла его уважать смерть, чтить ее неизбежность. Появилась Бернарда и помогла ей подняться. Вихрем, будто дьявольские копыта были у нее на ногах, бежала Корока. На небе видения растворялись в обрывках облаков. Сначала несчастье - потом позор.
Фадул, едва успев натянуть брюки, побежал, чтобы обогнать кузнеца и помешать ему. Он кричал:
- Тисау, ты что, с ума сошел?
Каштор Абдуим не остановился, но и не ускорил шаг: продолжал идти как и шел. Это не был кузнец Тисау, хороший парень, которого все уважают. Это была душа из другого мира. Он прорычал бесцветным, страшным голосом:
- Прочь!
Вокруг него сжимался круг - народ хотел помешать святотатству. Турок подошел ближе всех, круг замкнулся.
- Пойдем оденем ее, положим в гамак, похороним.
- Прочь!
В глазах нефа была смертная пустота - Тисау попытался вырваться, но наткнулся на Фадула. А вокруг стоял народ, готовый вмешаться: бессильный против лихорадки, он не мог позволить свершиться позору.
Фадул поднял огромную руку, сжал кулак и запустил деревянным башмаком, прежде чем народ побежит вперед и станет поздно. Ванже, Бернарда и Лия подняли тело. Тисау встал, чтобы убить и умереть, но прямо перед ним выросла Корока - мать жизни:
- Несчастный, ты забыл, что у тебя есть сын, которого нужно растить?
В Большую Засаду приходит рейзаду сии Леокадии и просит у народа разрешения танцевать: "Киларио! Килариа!"
1
Каштор Абдуим был погружен в работу - ставил новую подкову кобыле Имперафице, любимой верховой лошади полковника Робуштиану де Араужу. Это дело тонкое, поскольку у Императрицы, помимо пугливого нрава, были еще и хрупкие копыта. И в это время радостный и неожиданный лай Гонимого Духа привлек его внимание. Собака навострила уши, встала, помахивая хвостом, и быстро побежала навстречу пришедшему. Привязанный к хозяину, пес все свои нежности оставлял для него, он не привык бегать и скакать вокруг незнакомцев. Летним вечером красно-желтое мерцание, подобное языкам пламени, обжигало небо над Большой Засадой.
Вручив Эду ногу животного, чтобы парнишка закончил дело долотом, Тисау пригляделся и различил человеческий силуэт, стоявший против света, оттененный заходящим солнцем. В сознании кузнеца пронеслась мгновенная, абсурдная мысль: наконец прояснится тайна, окружавшая появление Гонимого Духа в Большой Засаде. По прошествии стольких лет кто-то пожаловал за ним - может быть, хотел забрать его обратно.
Неясный женский профиль, окутанный светом и пылью. Фигура склонилась, бросила на пол дорожный узелок, чтобы ответить на ласку пса. В этот самый момент, не глядя на ее черты и на контуры тела, негр понял, кто пришел, - это могла быть только она и больше никто. С тех пор как она оставила Большую Засаду, от нее не было никаких вестей. Тисау остановился в ожидании, не выказывая никакой реакции - он был мертвым внутри, живым только внешне. По крайней мере так говорили в селении: настоящей несчастной душой в кузнице был он, а вовсе не пес.
Легкий шаг, стройное тело, покачивающиеся бедра - Эпифания подошла, лицо ее было серьезно. Повадки ее стали скромнее, она уже не создавала вокруг себя суматоху, не скалила зубы, не кокетничала направо и налево. Ничего общего с той капризной и скандальной нахалкой, которая кружила головы мужчинам и смущала покой. Она остановилась перед Тисау с узелком в руках, вокруг нее прыгала собака:
- Я пришла, чтобы присматривать за ребенком. Я исчезла, потому что жила с мужчиной. Три дня назад мне повстречался Кожме и обо всем рассказал. Меня охватила тоска.
Голос ясный и твердый:
- Где он, мой ребенок? Я не уйду, даже если ты прикажешь.
Не ожидая ответа, она прошла в кузницу и дальше, в глубь дома, в сопровождении Гонимого Духа. Обливаясь кровью, солнце тонуло в реке.