И Леша приладил орла к ветке березы. "Ах, молодчага, - подумал он, - ах, молодчага!" А Татьяна Сергеевна сказала:
- У кого есть луковичная шелуха? У кого есть клюква? В ближайшие дни бедный, ничем не примечательный поливановский дворик превратился в волшебный сад. Отвар луковичной шелухи был оранжевый, а отвар клюквы - розовый и лиловый. И на снежном дворе появились клумбы, на снегу зацвели ледяные цветы - оранжевые, розовые, фиолетовые. Придумывали все - кто во что горазд, и не было такой идеи, на которую Татьяна Сергеевна не откликнулась бы…
- Вот какая у меня учительница! - говорила Катя. - Лучше всех! Самая лучшая на свете! Леша, а я так удивилась, что она называет тебя Лешей!
- А я что, Авдотья?
- Нет, ну как же ты не понимаешь!
Леша все понимал и был согласен с Катей. Глядя на Татьяну Сергеевну, он впервые подумал о том, что учителю нужен талант. Особенный, человеческий. Такой, чтобы тебе все откликались и любили тебя. Иначе почему бы у нее сразу все так отлично пошло?
- Откуда вы все умеете? - спросил Леша. - Вы запанибрата и с деревом, и с бумагой, и с проволокой.
- О, я еще не то умею! У нас в педучилище был чудный преподаватель - Петр Константинович. Он считал, что учитель должен быть человеком эпохи Возрождения: петь, играть на всех музыкальных инструментах, лепить, танцевать. Катя, неужели ты не показывала, что ты делаешь, например, из папье-маше?
Она разбила ребят на четверки, каждая четверка должна была выбрать себе название, и они не скромничали: во дворе появились маленькие отряды под названием "Марс", "Юпитер", "Звезда".
- А как отряды: девочки - отдельно, мальчики - отдельно? - спросил Мустафа.
- Нет, мне этой ерунды и в школе довольно, - ответила Татьяна Сергеевна. - У нас будут смешанные отряды.
И был создан отряд: Мустафа, Женя, Аня и Катя (Катю приняли: Леша очень за нее просил, ручался). И однажды Танины связные - Мустафа, Женя и Аня - передали каждому отряду по секретному пакету. Если говорить по правде, в пакете оказалось нечто хоть и зашифрованное, но не такое уж таинственное, скорее деловое: схема лыжного маршрута. Поход назывался не просто поход, а "Тайна белого пакета". Маршрут придумал Леша. И задания отрядам придумал он: какой отряд быстрее разожжет костер? Кто быстрее поставит палатку? Потом Леша проверил, как знают ребята топографические знаки, как разбираются в карте. Кто бы знал, какой хороший поход был!
- Мама, - говорила Аня, - ты не поверишь, мы за один день узнали друг про друга больше, чем за сто лет. Сенька во дворе такой бойкий, а в походе все ныл: устал, ногу натер. Такой сварливый. А Катька вела себя ничего: не отставала. Катю не хотели брать: мала. Но Леша за нее поручился, и она его не подвела.
Татьяна Сергеевна занималась не только ребятами. Она всем папам и мамам в доме что-нибудь поручила: Саша должна была руководить военно-медицинской академией (так назывался кружок, в котором Саша учила ребят оказывать первую помощь). Маме Степы Лубенцова был поручен вышивальный кружок, отец Вали Никольского возглавил радиоцентр. Но все это были чистые пустяки по сравнению с тем, что она уломала Петра Ильича - управдома - отдать им маленькую комнатку в подвале.
- Ну зачем вам этот закуток? - говорила Татьяна Сергеевна.
Петр Нилович так намаялся со скандалом по поводу тайного общества, а Татьяна Сергеевна говорила так ласково… Одним словом, управдом отдал кладовку под красный уголок…
Ребята с жаром вытаскивали оттуда разный хлам, потом белили комнату, потом натащили туда цветов, сколотили скамейку, кто принес столик, кто стулья - получилась отличная комната. Татьяна Сергеевна читала ребятам вслух и часто говорила: "А теперь нарисуйте то, что я вам прочла". И ребята рисовали, и лучшие рисунки Татьяна Сергеевна вывешивала на стенах.
- Ну, - сказал однажды Петр Нилович, - картинки - хорошо, книжки - хорошо, а когда же начнете идеологическую работу?
- Вы имеете в виду доклады и лекции? - спросила Татьяна Сергеевна. - Этого ребятам не надо. А серьезные разговоры у нас бывают часто.
И правда, бывали. Однажды Оля Циркачова сказала, что в их классе, когда вступаешь в пионеры, надо приносить характеристику от родителей. И одна мама была поймана на жульничестве: она написала, будто ее дочка Рита образец всех добродетелей - уж и послушная, и опрятная, и правдивая, и вежливая. А все это не так. И просто даже наоборот. Оле тоже нужна характеристика, но мама в больнице, папа в командировке, а бабушка не умеет писать. И Татьяна Сергеевна сказала:
- Давайте напишем Оле характеристику!
И написали. Кричали, ссорилась. Кто-то сказал, что Оля гордая, а Женя не согласился и сказал - не гордая, а самолюбивая. Гордая - это плохо, а самолюбивая - прекрасно. Спорили, спорили, а характеристику составили очень хорошую, хотя вымышленных достоинств в ней не было.
Подписались: "Ребята со двора при доме номер семь". Характеристику положили в красивый конверт, а отнес ее в Олину школу… Мустафа.
С Мустафой после истории с тайным обществом в милиции поговорили "понял-на-понял". В переводе это значило: без дураков. Пригрозили колонией. Дали испытательный срок.
"И если бы не Таня, колонией это бы и кончилось, - думал Леша, - а сейчас Мустафа у Тани - правая рука. И не то чтобы она очень уж большое внимание обращала именно на него. Просто вокруг нее все кипит. И каждому находится интересное занятие - и большим, и маленьким".
Ну конечно, все шло не так уж просто: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Труднее всего было как раз со взрослыми.
Папа Вали Никольского сказал:
- Увольте, Татьяна Сергеевна, уж лучше я буду кирпичи таскать, чем с этими архаровцами возиться.
А другой папа руководил, руководил автокружком, а потом ему надоело, и он сказал:
- Я вам не нанимался.
Кате очень хотелось, чтоб Татьяна Сергеевна ответила: "А я не нанималась ваших детей воспитывать". Но Татьяна Сергеевна ответила не так. Она сказала:
- С детьми без желания работать нельзя. Вы свободны. Вот как она сказала.
- Господи, - говорила Анисья Матвеевна, - сколько ж она времени тратит на этих атаманов? У нее, что ли, семьи нет? Не замужем?
- Не замужем. И семьи у нее нет - сирота, родители в Ленинграде в блокаду погибли, - ответила Саша. - Леша, правда прелестная девушка?
- Девушка что надо, - согласился Леша.
На экране были мальчишки-нахимовцы. Они собирались где-то на чердаке, собирались тайно и воображали, что это не чердак, а самый настоящий корабль. Вокруг была старая рухлядь, а им казалось: рубка, палуба, капитанский мостик. И вдруг об этих тайных сборищах узнал воспитатель, и он решил сделать ребятам сюрприз. Когда мальчики снова пришли к себе на чердак, там все преобразилось: это была настоящая рубка, оборудованная по последнему слову техники. У мальчиков на экране были восторженные благодарные лица, а Леша им не верил. Он знал, что после первого восторга наступит разочарование и скука - прежде все было убого и бедно, но сделано своими руками, и никто ничего не знал, все принадлежало им, только им, этим мальчишкам. А сейчас к их тайне прикоснулась рука взрослого, и все рухнуло - не стало тайны, на смену пришел культурный досуг: им подарено нечто готовенькое, лакированное, дорогая игрушка, которую упаси Бог испортить или испачкать.
"Как же они этого не понимают? - думал Леша. - Как же они не понимают, что сами сломали свой фильм, он так верно начинался! И песня такая хорошая. А потом пошло вранье, а они этого даже и не заметили".
Зажегся свет, и не успел Леша спросить Катю, понравился ли ей фильм, как она закричала:
- Татьяна Сергеевна! Татьяна Сергеевна! - Она чуть не плясала от восторга. - Здравствуйте, Татьяна Сергеевна! Воскресенье, а я все равно вас увидела! Леша, смотри - Татьяна Сергеевна!
- Здравствуйте, - сказал Леша.
- Очень рада видеть тебя, Катя, - сказала Таня. - Здравствуйте, Алеша, познакомьтесь.
Рядом с ней стоял высокий военный, ладный, стройный майор, красивый, словно с плаката.
- Мы знакомы, - сказал Леша. - Здравствуй, Зимарев.
- Как интересно! - воскликнула Таня. - Помните, я говорила вам, что у меня есть знакомый, который тоже учится в военной академии?
- Как же, помню. Ты, я слышал, в адъюнктуре?
- В адъюнктуре.
- Ну и как?
- Ничего. На кафедре тактики.
Их толкали, просили посторониться, дать пройти.
- Ну, что встали на дороге? - кричала толстая тетка, пытаясь протиснуться к проходу. - Господи, да что вы, мертвые, что ли?
Они - все четверо - действительно будто застыли: Катя от восторга, что все так интересно получилось, а мужчины неведомо по какой причине стояли как столбы и смотрели не в глаза друг другу, как положено при встрече, а куда-то мимо уха собеседника.
- Да пойдемте же! - в недоумении сказала Таня. - Мы загородили проход.
Толпа вытолкнула их на улицу, и все четверо пошли по тротуару. Говорили только Таня и Катя, они обсуждали фильм, мужчины шли сзади и молчали.
- Как красиво им все сделали, правда, Татьяна Сергеевна?
- Правда красиво. Но все стало как-то скучновато. У нас в красном уголке и то интереснее, ты не находишь?
- Вот и Леша так говорит! Леша, слышишь?
- Слышу.
- Коля, а вам понравилось? - обернувшись, спросила Таня.
- В общем, да, - ответил Коля и снова проглотил аршин. Они дошли до Ленинградского шоссе, и Леша сказал:
- До свиданья. Мы с Катей на троллейбус.
- Но ведь и нам на троллейбус, - ответила Таня.
- Может, мы пройдемся немного? - спросил Коля.
- Нет, очень ветрено. А вот и троллейбус.
Подошел усатый, как жук, троллейбус. Зимарев, поддержав Татьяну Сергеевну под локоть, помог ей войти и поднялся за нею. Катя рванулась следом, но Леша удержал ее за руку.
Троллейбус дернул и покатил, и Леша успел только увидеть удивленные глаза Татьяны Сергеевны.
- Леша, но почему…
- Я хочу пройтись.
- Вот большие всегда так: то - сядем на троллейбус, то - давай пройдемся. А мне так хотелось поехать вместе с Татьяной Сергеевной! Тебе не понравился этот дяденька, да?
- Нет, почему же… Дяденька как дяденька.
Так вот где ему довелось встретиться с Николаем Зимаревым. Адъюнкт. На кафедре тактики. Будет кандидатом военных наук. Тактиком будет. Ну что ж. Голова у него хорошая, способный. Как помертвел, увидев его, Лешу. "Думал, я сейчас начну про него рассказывать. А зачем? Уж если я тогда ничего не сказал… Он, наверно, думает, что я его презираю, и никогда не поймет, что никакого презрения нет. А есть… жалость есть, вот что".
Это было в сорок третьем, восемь лет назад. Пришел в полк летчик Зимарев. И вот - неладно с ним что-то. Вылетает раз, другой, третий, а до линии фронта не доходит: то двигатель трясет, то масло греется - и с полпути домой. Смотрят технари, смотрят - нет, все в порядке. По полку шорох: Зимарев боится. Валентик позвал Лешу и сказал:
- Слетай и посмотри, что с ним в воздухе делается. Полетели. Действительно - вдруг Зимареву кажется,
Что моторы трясут.
- Нет, - говорит Леша, - все в порядке.
- Масло греется!
- Нет, - отвечает Леша, - норма. Да не беспокойся, отбомбимся, упадет температура.
Прошли линию фронта. Бьют зенитки. Леша отвернулся, смотрит за воздухом, нет ли где истребителей. И вдруг чувствует: самолет рыскать начал. Что такое? Повернулся и видит: ноги у Зимарева ходуном ходят, дрожат от страха, ну и самолет вместе с пилотом от страха дрожит.
Леша положил ему руку на плечо и сказал:
- Повезло нам с тобой. Разрывы далеко. Мажут немцы. Истребителей нет - видно, где-то загорают. Не вылет, а прогулка.
Самолет поуспокоился. Полетели дальше, отбомбились. Уже заходят на посадку, и вдруг ни с того ни с сего - опять припадок страха.
- Смотри, раскрутка, сажусь перед собой! Это ж надо придумать: сажусь перед собой - это верная смерть, ведь перед тобой овраг.
- Колька, все в порядке! - кричит Леша. - Не смей садиться, набери высоту.
- Сажусь! - отвечает Зимарев., - Высоту! - кричит Леша.
А Зимарев все снижается. И тогда Леша выхватил пистолет:
- Убью!
И, наверно, Зимарев понял, что Леша и впрямь его убьет, и ушел на второй круг. Сели хорошо. Вышли из машины. Зимарев отирает пот со лба, сам бледный как смерть. Спрашивает:
- Пойдешь докладывать?
- Нет. Захочешь - сам скажешь.
Но Борька - стрелок-радист, который все слышал, замирая от ужаса в своей кабине, - себя от радости не помнит, что жив остался: он-то понимал, что они грохнутся, если посадить в овраг. Борька бегом побежал по стоянкам и рассказывал, рассказывал каждому встречному обо всем, что было, и не мог остановиться.
Валентик вызвал к себе Лешу и спросил:
- Что будем делать?
- Не знаю, - сказал Леша, подумав, - просто не знаю… У него это - как болезнь.
Валентик сделал все, что мог: Николаю давали провозные полеты по кругу и в зону. Привыкни, мол, перестань бояться. Но он бояться не перестал. И от полетов отошел: переквалифицировался на оперативного дежурного. Лешу он стал сторониться. Это часто бывает: люди не любят тех, кто о них больно много знает, не любят свидетелей… Да. А Леша его по-прежнему жалел. Леше приходилось видеть хороших людей, которые ничего со своим страхом поделать не могли. Не могли они совладать с собой, что тут поделаешь? Борька-радист смотрел на это иначе: "Что ты выдумал - болезнь! Никакая не болезнь. Просто распустил себя. Нет, с ним летать страшно. И себя угробит, и экипаж с собой прихватит".
Но ведь то было в войну. А в мирное время все по-другому. И сейчас он никому вреда не причинит. Женится на Татьяне Сергеевне, будет хороший, заботливый. Чего лучше? Нет, такой, если испугается, все вокруг переколотит, и себя загубит, и рядом никого не пожалеет. Если все будет тихо, гладко - обойдется. А если… Ну хорошо, а тебе что за дело? Жалко тебе эту Таню? А вот идет женщина, тащит мужа, а он пьяный, что ж ты ее не выручаешь? А вот идет трамвай, там полным-полно народу - сколько там счастливых? Сколько несчастных? Эта самая Таня тоже идет мимо, и выйдет она за Николая Зимарева или не выйдет, не твоя печаль. Ты что, влюблен в нее? Нет. Так что же?
- Леша, почему ты не отвечаешь? - донеслось до него, и он расслышал в Катином голосе близкие слезы. - Я тебя зову, зову, а ты молчишь, как будто тебя нет!
- У вас все лучше и лучше получается очерк-портрет, - сказал Савицкий Поливанову, - живые люди со своим обликом, своим говором. Давайте присоединяйтесь к Марине и Колесову, они делают разворот "Люди одного района". Возьмите на себя один-два портрета.
- Разворот? Не много ли для этой темы? Плоско получится. Тем более что брать надо только передовиков, героев положительных, а они все похожи друг на друга, - сказал Поливанов и встретился глазами с Мариной Алексеевной. Она смотрела на него неодобрительно, почти осуждающе.
- Если бы это сказал Голубинский или Локтев - куда ни шло. Но вы… Конечно, если писать о взятых с ходу рекордах, - это будет скучно. Но я вижу эту полосу иначе. Скажите, когда вы пишете о человеке, о его работе, что вы стараетесь понять прежде всего, о чем спрашиваете в первую голову?
- О том, что было трудно, - не задумываясь ответил Поливанов.
- Точно! В каждом случае важно понять: что было трудно в этой судьбе, что было трудно и как преодолено. Если нет этого "как" - нет человека, а значит, нет и очерка.
Он это и сам знал. Но он был рад услышать свою мысль из уст талантливого человека.
- Полоса или разворот - там видно будет, - сказала Марина Алексеевна. - А пока давайте сообразим, кого брать. Вы Рязанскую область хорошо знаете?
- Ездил.
- Кого возьмете: учителя, агронома, врача?
- Если буду писать, то о председателе колхоза.
- Отлично! Как вы относитесь к Утешеву? Фигура, в общем, подходящая: депутат Верховного Совета.
- Нет, о нем я писать не буду. Я не люблю узнавать дом председателя колхоза по шиферной крыше.
- Отставить Утешева. Ну, а Говорушкина знаете?
- Знаю.
- И как?
- Нет.
- Почему? - заинтересовался Савицкий.
- Стоим мы с ним в поле. Подходит учительница, просит лошадь - отвезти сына в больницу. Он отвечает: "Подождешь дождичка". Все. Есть еще вопросы?
- Наверно, была уборочная? - осторожно сказал Колесов.
- Не скрою: уборка была в разгаре. Ты считаешь, что это уважительная причина для такого ответа?
- Ты очень строптив, Поливанов. Не связывайся с ним, Марина. Давай делать разворот без него.
- Я люблю строптивых. Ну, по рукам?
- Подумаю.
Он всегда так отвечал ей: "Я подумаю". Но потом обычно соглашался. Работать с ней было интересно. Согласился он и сейчас. Они работали втроем - Поливанов, Марина и Колесов. И полоса вышла хорошая, яркая. Ее хвалили в редакции, но Поливанов знал, что из нее что-то ушло. Как сквозь пальцы. Горечь ушла. То одно убрали, то другое. И трудные судьбы стали легкими. А дома Леша сказал:
- Это непохоже на твои рассказы об этом районе. Твои рассказы были покрепче…
- Многое выпало при сокращении. Затевали разворот, дали полосу.
- А зачем ты согласился? - спросила Саша.
Вот всегда так: "Митя, зачем ты согласился?" Он сейчас за все перед всеми в ответе.
Раньше Леша преклонялся перед тем фактом, что Митя журналист. А теперь он выкапывает разные истории и все с одной целью: унизить журналистов. И любит между делом вспомнить то одно, то другое.
- Было раз, пристал ко мне один из ваших: о чем выдумаете во время воздушного боя? Я ему: "О чем мне думать, если я стреляю? Ну, чтоб попасть, чтоб не заело пулемет, чтоб в меня не попали". А потом читаю в газете: оказывается, я думал во время боя о своей первой любви. Уж в следующий раз я ему сразу выдал все что требуется: думал про первую любовь. Думал про то, как вступал в пионеры. И он записывал… И вот читаю твою полосу и вижу: через каждые пять слов - вранье.
А Саша:
- Объясни мне, пожалуйста, почему называют врагом человека, которому не нравятся "Флаги на башнях"? Я очень люблю Макаренко, но почему нельзя сказать, что "Флаги на башнях" не такая хорошая книга, как "Педагогическая поэма"? Критику не нравятся "Флаги на башнях", - значит, он враг?
И хотя не Митина газета ругала человека, которому не нравятся "Флаги на башнях", он чувствовал себя в ответе. Когда-то он отвечал только за себя. Теперь он отвечает за всех. За все. Никто не поручал ему этой ответственности, он сам взвалил ее на свои плечи. Зачем? И что он, собственно, может сделать? Он не будет бороться с ветряными мельницами, это бессмысленно. И потом он не согласен ни с Лешей, ни с Сашей. У Саши очень длинный счет: зачем выругали "Далекие годы" Паустовского? Что худого в стихах Ахматовой?
То и дело они спорили до хрипоты.
- Я не могу убиваться из-за того, что выругали Ахматову или Паустовского, - говорил Поливанов. - Это несправедливо, согласен, но это - второстепенно, понимаете? Меня гораздо больше волнует то, что делается в сельском хозяйстве, я вот только-только приехал из Сибири и могу сказать, что…
- Ты говоришь о литературе так, как будто она - сладкое на обед, третье блюдо. А литература это тоже пища…