Саше очень хочется сказать: "пища для души", но она знает, что в ответ посыплются насмешки, упреки в сентиментальности, книжности и еще всякое. Поэтому она обрывает себя на полуслове.
- Ладно, пускай литература - это второстепенно, а зачем тогда специальные постановления? - говорит Леша. - Значит, не второстепенно. И правильно: не второстепенно, и Саша права. Сельское хозяйство - важно, индустрия - тоже важно, армия - чего важнее. Но ведь сельское хозяйство, армия, заводы - это же люди.
- Людям прежде всего надо есть и пить, - угрюмо отвечает Поливанов.
- А мне не безразлично, какие люди едят и пьют, - говорит Саша. - Я хочу, чтоб это были не подлецы. А литература строит душу.
Слово сказано: душа! Этого Поливанов стерпеть не может.
- Нет, дорогие друзья, - говорит он, - мне неясно, зачем Леша пошел в Жуковку, а ты подумываешь о мединституте. Вам обоим надо было работать на ниве народного просвещения. И сеять - как это там? - разумное, доброе, вечное.
- Я люблю, когда глаза у человека открыты, - говорит Саша.
- А ты хочешь засыпать глаза песком. А тебе этого нельзя, ты журналист, - говорит Леша. - Кстати сказать, из твоих очерков не видно, что с сельским хозяйством у нас плохо. Полоса ваша вон какая радужная.
- Но я же объяснил тебе, что при сокращении…Черт побери, чего от него хотят? Что он может сделать?
Переквалифицироваться? Он сменил однажды профессию и ухнул в яму, и вдруг поймал за хвост синюю птицу; эта, новая, оказалась прекрасной. Замечательной. Лучше, кажется, не бывает. Конечно, трудно. Тот первый год в редакции теперь кажется ему безоблачным. А дело Сережи Кононова… Легчайшее из легких. Да, потом все пошло трудней
И трудней… Чего Саша и Леша добиваются? Чтобы ему опротивела редакция? Этого они, что ли, хотят?
А в редакции, может, начнутся иные времена: новый редактор! Прежнего шефа - в почетную отставку. А новый сидит в кабинете и уже действует. Невысок. Приземист. Очкаст. Не так чтобы красив, но умен несомненно. Умные губы и пристальный, спокойный взгляд. И он не уводит свои глаза, как прежний, он спокойно встречается с тобой взглядом и, видимо, отвечает то, что думает.
Газету он любит, это сразу видно. И Поливанов тоже любит свою газету. Не просто привык, примирился, а вот именно - полюбил. Да, ему с каждым днем все трудней, но с каждым днем - интересней. Сколько он сделал для себя маленьких открытий: вот статья написана. Ты недоволен. Ладно, сдам на машинку, посмотрим. Читаешь с машинки - нет, кажется, ничего. И вот перед тобой сырые гранки. Чернила расплываются на полях, когда ты исправляешь опечатки. И вдруг, читая, ты видишь, что статья - хорошая. Ну, не чудо ли?
Стоп, тут есть загвоздка. Ты можешь думать о своей статье все что угодно. Ее могут расхваливать на летучке и в стенгазете "Вечное перо". Ты получил за нее премию - вот какая она хорошая, эта статья. Но подожди радоваться: на нее никто не откликнулся. Ни одного письма. Поливанов давно уже знает: пусть лучше читатель с тобой не согласен, пускай ругает тебя последними словами, все лучше, чем молчание. Если читатель молчит, значит, ты его не задел. Значит, твоя работа впустую, что бы ни говорили на летучке.
И еще: он сразу понял, что нельзя разговаривать с людьми с блокнотом в руках. Они замерзают, каменеют, завидев в твоих руках блокнот и ручку. А тех, что говорят специально для твоего блокнота, распускают павлиний хвост и даже указывают: "Это обязательно запишите", - тех можно слушать вполуха. Это мысли и слова напоказ, за ними ничего не стоит. А бывает… Эх, до чего же хочется записать, как хорошо рассказывает эта старуха! А нельзя. Потом, когда она уйдет, хватай блокнот, скорей записывай, а пока она говорит - запоминай, прячь поглубже, храни в памяти каждое слово. И память пришла на помощь: она заглатывала все - печку в углу, треснутую деревянную ложку на колченогом столе, сухие бабкины руки и слова: "Ах, он вран!"
"Вран" - в ее устах - это и ворон, и лгун, и враг. Как будто в голове мгновенно срабатывает фотографический аппарат. Твое дело потом сообразить, что из этой фотографии важно, что пойдет в статью. Но оно с тобой, все, что увидено и услышано.
И еще он понял: никогда нельзя идти с готовым, заранее составленным решением. Вот перед тобой письмо. Из него непреложно ясно, что мастер Петров на заводе "Красный факел" подлец подлецом. Иди туда, иди поскорее. Но забудь на пороге завода об этом письме. Смотри сам. Погляди на этого мастера. Поговори с ним. Повидай того, кто написал письмо. А если оно анонимное? Ну что ж, постарайся, чтоб автор узнал о твоем приходе. Может, и откроет себя. Потолкайся в цехе, побудь там день, другой, неделю, Столько, сколько надо, чтобы понять. Докопайся до истины, чего бы тебе это ни стоило. Пока не докопаешься - не пиши. Ты уже написал статью о Петрове. Ты согласен, что он ворует детали, а сваливает на рабочих. Но какой-то червячок сомнения гложет тебя. Крошечная, едва уловимая неуверенность. Опять иди на завод. Думай, приглядывайся пока не уверишься - не отдавай в печать.
Конечно, все это знает каждый. Конечно, все это не бог весть какие открытия. Но они были ему дороги. Потому наверно, что он дошел до них своим умом.
Он хочет писать. И печататься. Журналист должен печататься. Он не может все время писать в корзину, в корзину, в корзину!
У Кати завелась тайна. Самая настоящая. Анюта и Женя думают, у них одних тайны. Если бы они знали, что знает Катя! Ах, как иногда хочется рассказать! Но Катя молчит Если у тебя тайна - молчи. Однажды она не вытерпела, сказала маме. Мама ответила плохо. Она ответила: "Не выдумывай". Катя обиделась. Ничего она не выдумывала.
А тайна вот какая: у Леши и Татьяны Сергеевны - любовь. Подумать только! Даже страшно: любовь.
Один раз Катя выходит после уроков, видит: на школьном дворе Леша.
- Леша, ты пришел за мной? Как хорошо! Пошли!
- Пошли! - говорит Леша, а сам не идет.
- Леша, пошли!
- Давай подождем Татьяну Сергеевну, - отвечает Леша. - Я хочу расспросить, как ты там себя ведешь.
Выходит Татьяна Сергеевна, улыбается, машет рукой. Идут все вместе. Втроем. И вдруг Катя поняла: ее час настал. Она сказала:
- Леша, купи мне, пожалуйста, мороженое.
И Леша купил. Ей и Татьяне Сергеевне. Но Татьяна Сергеевна не захотела, и Катя получила два вафельных стаканчика вместо одного.
- Леша, смотри: апельсины.
И Леша купил много апельсинов - большие такие, желтые, почти красные. Твердые такие, в пупырышках.
- Леша, ландыши!
И Леша купил два букетика ландышей.
- Леша! Леша! Шары!
И все получили по шару. Катя - красный, Татьяна Сергеевна - синий, а у Леши был зеленый шар. Они шли с шарами, а потом взяли да отпустили, и шары полетели наверх, и все шли и смотрели и говорили:
- Ах, посмотрите! Ах, как красиво! Потом Леша сказал:
- Татьяна Сергеевна, я обещал Кате сегодня сводить ее в кино, на "Первоклассницу". Не составите ли нам компанию?
Уж если врать, так спросил бы ее сначала. А он сразу: "Я обещал Кате". А Татьяна Сергеевна, конечно, удивляется:
- Так мы же всем классом смотрели эту картину. Катя, разве тебя в тот день не было?
- Не было, - говорит Катя. Соврала. А что было делать?
- Это, говорят, отличная картина. Может быть, вы посмотрите с нами второй раз?
- Может быть, - отвечает Татьяна Сергеевна.
Но Катю мама не пустила, и Леша не очень маму уговаривал. И в общем Катя про все про это забыла. А потом вдруг увидела Татьяну Сергеевну с Лешей в Тимирязевском парке и побежала к ним.
Леша сказал:
- А, Катерина! Рад тебя видеть.
Но сам был не рад. Посмотрел вбок: "Рад тебя видеть", Так не радуются. Катя очень сильно обиделась, но еще ничего не подумала, как вдруг услышала, что Леша сказан "Таня". Не "Татьяна Сергеевна", а "Таня". Это было прямо невозможно: Татьяна Сергеевна - и вдруг "Таня"! Ката прямо обмерла. А Татьяна Сергеевна ничего - не рассердилась.
На уроках Катя стала смотреть на Татьяну Сергеевну во все глаза. Она хотела понять - как можно назвать учительницу "Таня". А потом она с Татьяной Сергеевной поссорилась. Вот как это было. В Катином классе есть парта лентяев. Она стоит в углу. Если кто разговаривает или смеется, Татьяна Сергеевна говорит:
- Поди-ка, дружок, на парту лентяев, посиди там, подумай.
И вот один раз Катина соседка, девочка Валя, стала ужасно озорничать на уроке: толкнула Катю, ущипнула ее и пролила ей на тетрадь чернила. Тогда Татьяна Сергеевна сказала:
- Валя Стрелкова, поди сядь на парту лентяев! Валя, потеряв всякую веселость, в слезах пошла к злосчастной парте. А Катя засмеялась и сказала:
- Так тебе и надо!
- Валя, - сказала Татьяна Сергеевна, - вернись на свое место, а Катя Поливанова пойдет и посидит за партой лентяев.
Катя в школе крепилась, но по дороге домой разливалась в три ручья. Катя плакала и говорила:
- Я думала, Татьяна Сергеевна добрая, а она вот какая,
И тогда Женя сказал:
- Она и есть добрая. Она хотела тебя научить, чтобы ты не была злорадная.
- Я думала, она меня любит, а она…
- Если бы она тебя не любила, - говорит Аня, - она б на тебя наплевала. А она хочет, чтоб ты человеком была. Она тебя любит, поэтому и наказала, ясно?
Но самое ужасное было вечером, когда пришел Леша. Он выслушал Катю и сказал:
- Так тебе и надо.
Катя хотела снова заплакать, но не заплакала. Она читала в одной книжке, что надо развивать волю. И когда утром ей не хочется вставать, она вспоминает, что надо развивать волю, и раз-два - быстро встает. Тут ей захотелось заплакать, но она не заплакала и сказала:
- А я все знаю про тебя и Татьяну Сергеевну. Леша шлепнул ее по губам. Она повторила:
- А я все знаю.
И тогда он сказал очень печально:
- Было б что знать.
И ей стало его ужасно жалко. Она его сразу простила, когда он так сказал. Но ведь не может быть, чтоб Татьяна Сергеевна не полюбила Лешу? И Катя решила не сердиться на нее и вести себя в школе очень хорошо, чтоб ничего Леше не напортить. Тем более что Татьяна Сергеевна сказала Леше:
- Давайте возьмем Катю и поедем в воскресенье в Загорск.
И вот они взяли ее с собой. Леша, не дожидаясь Катиных просьб, сразу все покупает - мороженое, ландыши, апельсины, воздушные шары, все, что попадается на глаза. Это очень хорошо, когда не надо ни о чем просить.
Одно было плохо: они почти не разговаривали с Катей, они говорили между собой о каких-то взрослых вещах.
- Конечно, - говорит Леша, - если закрыть глаза - покойнее. Но я хочу жить с открытыми глазами.
Катя закрывает глаза и тотчас спотыкается. Ничего не покойнее. И вот Катя идет с открытыми глазами, ест мороженое и думает про свое. Она думает о многом сразу. Вчера Антонина Алексеевна рассказывала, как Семен Осипович когда-то очень давно объяснялся ей в любви. Он еще тогда не был слепой и видел, какая Антонина Алексеевна красивая. Он ей вот как сказал: "Позвольте мне надеяться". Ох как хорошо. "Позвольте мне надеяться"… Как в книге… "Позвольте мне надеяться". Вот и Леша когда-нибудь скажет Татьяне Сергеевне: "Позвольте мне надеяться"… А она что ответит?
Татьяна Сергеевна очень хорошо и интересно рассказывает. Недавно она в классе рассказывала им про коммунизм. Она сказала, что коммунизм будет только тогда, когда все люди станут очень хорошие, смелые и правдивые. А денег не будет. "В первый день коммунизма, наверно, будет большая толкучка в магазинах", - думает Катя.
Сегодня Аня сказала маме, что она читает книгу "Давид Копперфильд".
- И как? - спрашивает мама.
- Плакать хочется.
А плакать, оказывается, Ане хочется потому, что у этого Давида умерла мама, а отчим у него злой. Катя не будет читать книгу, от которой хочется плакать. Зачем? Она когда подходит к печальному месту, то пропускает его. А еще Татьяна Сергеевна читала им всем "Два капитана", и Женя с Аней и Мустафа ненавидят Ромашку. Правда, Ромашка очень плохой. Но Кате его жалко. Женя орет:
Он же подлец, отъявленный подлец!
Но ведь это из-за любви. Катя уже знает, люди много чего плохого делают из-за любви. Вот и Вяземский в "Князе Серебряном" - он грабил, кровь пил, как воду. И все это он делал, чтобы заглушить любовь.
И вдруг Катя слышит, как Татьяна Сергеевна говорит:
- Посмотри, Катя, какие веселые купола у этой церкви голубые, в звездочках.
Катя задирает голову, смотрит на купола. Правда, веселые. Купола-то на колокольне веселые, а лицо у Леши печальное. Эх, прослушала Катя, о чем они говорили. Катя
Будет очень, очень хорошо вести себя в школе, чтобы ничего Леше не напортить. Тем более что скоро лето и учебный год вот-вот кончится.
- Леша, знаешь, кто у нас будет вести тактику?
- Нет. А кто?
- Зимарев.
- Какой Зимарев?
- Ну, высокий такой. Говорят, толковый.
Да, это был тот самый Зимарев. Он приходил, занимал свое место на кафедре и объяснял слушателям про боевой порядок истребителей, про тактику одиночного боя. Объяснял умно, толково, и Леша слушал. И даже кое-что записывал. В знакомые не лез. Ну, правда, не ему же делать первый шаг, если он, Леша, всего-навсего слушатель, а Зимарев - преподаватель.
И вот однажды после лекции к нему подошел Зимарев и сказал:
- Нам нужно поговорить.
- Слушаю.
- Так не здесь же мы будем разговаривать! Давай пройдемся. Ну, хоть в Тимирязевку.
И они пошли переулками, обходя заборы, низкие домишки, хлюпая сапогами по раскисшим дорожкам. Они молча пересекли железную дорогу. "Мое дело маленькое, - думал Леша, - не я затеял эту прогулку". Он ждал спокойно и даже без особого любопытства.
- Ты не догадываешься, о чем я хочу с тобой говорить? - спросил Зимарев.
- Нет.
- Это, конечно, не правда, и ты прекрасно понимаешь, зачем я тебя позвал. Ладно, сделаем вид, что я тебе верю. Так вот. У меня к тебе просьба…
Видимо, говорить ему было нелегко. День холодный, а у него над верхней губой капельки пота. Теребит перчатку и выдавливает из себя слово за словом:
- У меня к тебе… просьба… Оставь Таню…
- Ась? - сказал Леша.
- Не притворяйся. Я очень тебя прошу, слышишь? Я ее люблю. А тебе зачем она? Я прошу, оставь, не встречайся ней больше.
Леша приложил руку к уху, пригнулся и сказал противным дребезжащим голосом:
- Недослышу, милок. Туг на ухо. Зимарев остановился.
- Как ты можешь, - сказал он, и губы у него задрожали. - Как ты можешь… Я тебя по-человечески прошу.
- По-человечески? - спросил Леша и выпрямился. - Если по-человечески, убирайся отсюда. Слышите, товарищ преподаватель? По-человечески прошу.
Зимарев круто повернулся и широкими шагами, почти бегом, пошел к ограде. Леша секунду смотрел ему вслед, по том отвернулся и медленно зашагал в глубь парка.
А Леша и так давно уже к Тане не ходит. Вернее, ходи очень редко. Он бы рад не ходить туда совсем. Никогда. Но не может.
Он много думал в то время о Вале. Только сейчас он понял, как ей было плохо. Только сейчас. Пока не испытаешь этого на своей шкуре - не поймешь.
Почему он знал, что Таня его не любит? Знал - и все. Он часто ходит с ним в кино и поит его чаем, когда он забежит ней. Но она его не любит. Почему он знает это? Может, потому, что она в кино отняла у него руку? Не вырвала, а тихо спокойно так увела. Нет, не поэтому. Может, потому… Нет, не хочет он перебирать в памяти, как она оказала: "Мне не когда", а в другой раз: "Простите, Леша, я устала". А в третий: "Нет, сегодня я обещала ребятам, что почитаю им".
Правда, бывает и по-другому. Он пришел к ней, а он сказала: "Как я рада, Алеша. Мы так давно не виделись
Ему тоже казалось, что давно, но он знал: прошло всего два дня. А в другой раз, когда он поджидал ее у школы, она вышла, увидела его и засмеялась: "Вот хорошо! Я уже ее скучилась!"
Так и сказала: "соскучилась". Но зачем же она так часто говорит "некогда"? Когда любишь, не бывает некогда. И руку тоже не отнимаешь…
Что тут делать? Ходить, надоедать, давить на психику - полюби, мол, меня? Нет, измором брать нельзя. Вот Джек Лондон говорит так: если любишь женщину - держи ее обеими руками, не отпускай, любит она тебя или не любит, все равно не отпускай. Но это неверно. Вот бы Валя решила: либо он, Леша, либо никто. И Леша бы на ней женился. Теперь он знает: у них жизнь не удалась бы. Измором человека брать нельзя, ничего из этого хорошего не получается. Завоевывать, добиваться - это все одни слова. Надо, чтоб тебя любили, а если не любят - добивайся - не добивайся…
Леша лежит на диване в своей комнате и не зажигает света. Лежит и думает обо всей этой чертовщине.
- Сынок, - слышит он голос отца, - тебя к телефону. В одних носках Леша идет в коридор и лениво берет трубку. Таня ему никогда не звонила, ее звонка он не ждет.
- Да? - говорит он.
- Леша? Это Катя говорит. У меня важное сообщение. Леша, - тут она понижает голос, - лучше бы ты пришел к нам, но если тебе некогда, я скажу. Слушай, я буду говорить тихо. Тимофей… Акулина…
- Что? Что?
- Тимофей, Акулина, Тоня, мягкий знак, Яков, Нина, Александра.
- Катерина, брось выкамаривать.
- Нет, я просто, чтоб ты понял. Татьяна Сергеевна просит тебя зайти, надо, чтобы ты выступил у нас в классе в ноябрьские праздники. Это будет не очень скоро. Только все равно зайти надо сейчас.
Леше становится горячо внутри, горячей стала даже телефонная трубка.
- Есть, - говорит он беспечно. - Куда зайти - в школу? Домой?
- Она сказала - на твое усмотрение.
- Спасибо, Катя. Целую тебя. Ауфвидерзеен!
Какое же будет его усмотрение? "Пожалуй, надо зайти сегодня", - говорит он себе, натягивая сапоги. Неловко заставлять ждать. Тем более - дело. Он уже выступал однажды в школе перед девочками. Но с тех пор много воды утекло, теперь он стал умнее и выступит как надо.
- До свиданья, мама, не горюй, - говорит он, на ходу целуя Нину Викторовну.
Он почти скатывается с лестницы, хватает у себя в Серебряном переулке такси и мчится к Тимирязевскому парку.
Ему открыла Таня. Она была в серой юбке и белой кофточке, стянутой в талии широким поясом. У горла большая белая брошка, и на брошке нарисованы два зонтика - красный и синий.
- Явился по вашему приказанию, - сказал Леша, снимая шинель.
Ого! Печка топится! И правда, прохладно. В печке плясало красно-синее пламя, шторы были опущены, горела только настольная лампа. Лешу сразу охватило ощущение покоя и уюта. Он сел на скамейку у печки, а Таня на тахту, покрытую каким-то полосатым пледом.
Хорошо было глядеть на нее, ему так давно этого не хватало. И нисколько не хотелось говорить. Вот просто сидеть и видеть нежное живое лицо. Оно очень русское, черты мягкие, и нос чуть вздернутый. И странно, неожиданно глядят с этого лица темные удлиненные глаза, прямо египетские глаза.
Таня повернулась к огню. Освещенная розовым светом пламени, кожа казалась прозрачной, прозрачными были и странные длинные глаза, приподнятые к вискам. "Самое тихое, самое теплое место на свете…" - подумал Леша. Но первое слово, которое она произнесла, тотчас разрушило ощущение уюта и тишины.
- Коля Зимарев… - сказала Таня.
- Отставить Зимарева, - раздельно произнес Леша.