- Можно и так сказать, - адский Николай уклонился от прямого ответа. У нас, газовщиков, во! Рука - к руке! - и он сдвинул свои запястья, будто на них надевали наручники. - Не даем друг другу пропасть!
- Здорово! - сказал Фет.
- Но ты мать не обижай. Мать - это святое. Я, когда свою схоронил, тогда и понял: святое! А как старушка мучилась перед смертью, как орала… В меня бросилась молотком!
- Какая старушка? - не понял мальчик.
- Да бабка твоя родная!
- А-а!
- И ты мать не трогай. Она ни в чем не виновата. Виноват этот! - и у адского Николая заходили желваки. - У-у! Режиссура!
- Да он звукооператор, - заступился за отчима Фет. - К тому же военный летчик и слегка контуженный.
- Ладно. Пошли! - бросил Николай.
- Куда?
- В "Арагви". Нужно обмыть встречу. Каждый день, что ли, отец с сыном встречаются?!
- Так мне надо переодеться! Ресторан все-таки!
- Не надо, - сказал отец, - там теперь всех пускают! - и подмигнул.
Фет слышал об "Арагви" от отчима и воображал себе это место так, будто у ворот стоит апостол Петр с ключами и пропускает вовнутрь только по очень сильному блату. Но в том "Арагви", куда привел его отец, не оказалось при входе даже Петровича, и они прошли свободно и с достоинством, как короли.
Это был бар "Центральный" на Выставке Достижений Народного Хозяйства, одно из двух питейных заведений, расположенных здесь. Девятые и десятые классы фетовской школы проводили в барах свой досуг, гордясь друг перед другом тем, сколько кружек мутного напитка они поглотили и сколько деревянных сушек сжевали за раз. Для гордости были весомые причины - пиво уже в те далекие времена начинало потихоньку хиреть, теряя свои вкус и цвет, так что тянуть его приходилось без удовольствия и с трудом. Конечно, оно еще не являлось почти полным суррогатом, как сейчас, в него не добавляли рис, да и спаивали молодежь тактичнее, чем в нынешнее время, красновато-желтый напиток недавно открывшегося Останкинского завода просто разбавляли сырой водой на местах, а потом уже эта вода выходила из одуревшей молодежи где попало, возвращаясь в канализацию, из которой она была взята, и завершая тем самым замкнутый мудрый цикл.
Пивной бар окопался в небольшом скверике с кустами акации и хилыми рябинами, ягоды которых уже начинали наливаться румянцем. Стен не было, и пустые головы завсегдатаев продувались теплым летним ветерком. Впрочем, эти головы были совсем не пусты, а заполнены хотя бы наполовину клокочущей, как кипящая манная каша, информацией, например, той, что сгоревшую недавно Бородинскую панораму подожгли китайцы и что какой-то мальчик, выменяв жевательную резинку у иностранца на комсомольский значок, обнаружил в этой резинке битое стекло. Все это сопровождалось рыганием, блеяньем, визгом и тихим плачем. Бренчала гитара. В баре не полагалось стульев, и все стояли за стойками, пока держали ноги. Жизнь кипела и утихала только в восемь часов вечера, когда дискуссионный клуб с разбавленным пивом закрывался до следующего дня. Граждане уходили, уводились, расползались, а тех, кто не мог ползти, везла бдительная милиция. Для многих это были лучшие годы жизни. Теперь на этом месте - пустырь.
- Гуляем на все! - отец взял пять кружек пенного напитка и одну тарелочку с засохшей шпротиной, поскольку другой закуски на сегодня не полагалось.
- За все хорошее! - и он вмазал своей кружкой по кружке Фета. - Давай рассказывай!
- Это ты рассказывай! - заметил Фет. - Ты исчез, а не я!
- А что мне рассказывать? - ответил Николай. - Учился в академии, защитил диссертацию.
Говорил он о себе неохотно. Фет прикинул в уме, когда в последний раз видел адского Николая, и понял, что тот учился в академии лет десять.
- А что там, в академии?
- Профессора, доценты… В другой раз расскажу, - пообещал Колька.
- Господа! - послышался слева надрывный голос. - Можете ли вы взять верхнее "до"?
Это говорил маленький человек в помятой шляпе с еле заметным синяком под левым глазом.
- Мы не берем до, - сказал Колька. - Мы берем после, когда дело сделано. Ты кто такой?
- Я - бывший дирижер симфонического оркестра! - сказал человек в шляпе. - Я отмахал сто двадцать четыре концерта и один маленький дивертисмент!
- Умри! - и отец протянул ему неотпитую кружку пива.
- Благодарствую, - дирижер тут же успокоился и втянул в себя липкую густую пену.
- Что студия Горького? - спросил у Фета Николай. - Не окочурилась? Как заметил товарищ Сталин, "кинокадры решают все".
С кинокадрами у Кольки были связаны теплые воспоминания. В первый день своей трудовой вахты, который оказался и днем последним, отец запустил телефоном в голову директора студии, попав в нее с первого раза.
- Да нет, работает, - пробормотал Фет, пытаясь сглотнуть обильную слюну, которая всегда выделялась у него из-за пива. - Они все… Весь район там.
Случайно встрявший в разговор дирижер пробудил в душе мальчика главную страсть и сдул с подспудного пламени порошок пепла. Он вдруг выдал отцу наболевшее, - как он играет в рок-группе, и ничего не выходит, как навозные жучки приходят к нему во сне, и как отчим сует под нос в качестве альтернативы гнусавого и доверительного.
- А что про них пишут в газетах? - деловито спросил отец, имея в виду навозных жучков.
- Ругают, - сказал Фет.
- Ругают? Значит - во! - и Колька поднял большой палец вверх.
За один этот жест Фет простил ему все - свою тоску, безотцовщину и даже появление Лешека в их доме.
Николай тем временем подошел к одному из столиков и позаимствовал у тамошней шпаны семиструнную гитару.
- Сыграй! - приказал он, передавая инструмент сыну.
- Я не умею, - выдавил из себя Фет.
- Но у тебя же талант!
- Какой талант, ты что? - выпучил глаза сын.
- Я знаю, что говорю! Играй!
Перед такой лестью Фет не устоял. Как бросаются головой с обрыва, он схватил гитару и лабанул первый куплет своей единственной авторской песни "Будь проще!".
- Конец пытке! - сказал дирижер за стойкой, когда музыка прервалась.
На дальнем конце бара кто-то захлопал в ладоши.
- У тебя все так играют? - поинтересовался отец, не выдавая своих чувств.
- Вообще-то, да, - честно ответил Фет.
- А "Мурку"?
- Какую Мурку?
- "Мурку" могете?
- Можно попробовать. - Фет наконец-то догадался, о какой песне идет речь.
- Тогда я дам вам ан-га-же-мент, - пообещал адский Николай.
Последнее слово он произнес по слогам, делая особое ударение на окончании "мент". Видя недоумение сына, объяснил:
- Почему у навозных жучков дела идут в гору? Потому что у них есть ан-га-же-мент. А у тебя не идут. Потому что ан-га-же-мента нет. А будет ан-га-же-мент, будет и музыка.
- Но мы-то не умеем играть! - напомнил Фет.
- Для ан-га-же-мента это не требуется.
Отец допил кружку и приказал:
- Завтра поедем на Ашукинскую. Вас сколько человек?
- Как у жучков, четверо.
- Бери с собой одного. Остальных оставим про запас.
- Кого берем? - уточнил Фет. - Гитариста или барабанщика?
- А того, у кого морда жалостливей, - сказал Коля. - Сбор на Ярославском вокзале в восемь часов утра. У касс.
Не попрощавшись и ничего не объяснив, пошел к выходу, вытирая руки о штаны.
Фет решил его не догонять и убрался из бара через пять минут.
Все складывалось не слишком плохо. Николай, имея за плечами академию и диссертацию, о теме которой он, правда, не сказал ни слова, внушал уважение. Ему можно было верить. Если ехали на Ашукинскую, значит, там, скорее всего, располагался какой-нибудь сельский клуб, и опыт выступления в средней школе мог помочь слабать, как надо. Конечно, вставал вопрос об аппаратуре, но акустическая гитара звучит и без усилителя, так что Фет решил в дорогу не нагружаться. Подозрение внушало лишь превращение квартета в дуэт, но мальчик гнал от себя черные мысли.
Завтра понедельник. Значит, отчим и мама уйдут на смену, которая начинается в 7.15 утра. До Ярославского вокзала на метро - минут сорок. Ничего, успею. И родителям не скажу об этой поездке.
Он набрал телефон Рубашеи как самого трогательного (по внешнему виду) из всего квартета и сообщил о предстоящем ангажементе. Лид-гитарист сильно струхнул, ничего не понял, но все-таки не посмел отказаться.
…Что же Фет помнил о своем отце? Помнил, что мама сошлась с ним благодаря писателю Эриху Марии Ремарку. Мать была в киноэкспедиции в городе Туле, работая в начале 50-х помощником режиссера-постановщика, они снимали там фильм о купеческой жизни то ли по Горькому, то ли по Островскому. Худая, шоколадного цвета гречанка заприметила подвижного и веселого, но неотесанного внутренне туляка, который сыграл рабочий народ в одном из эпизодов фильма, - отец молча стоял на экране, сжимая кулаки. Эти кулаки символизировали мощь нарождавшегося пролетариата, и мама после съемок решила с этими кулаками провести педагогическую работу, объяснить им, что кроме кувалды, наковальни и праведного гнева бывает еще на свете возвышенная поэзия, например Эрих Мария Ремарк, который хоть и был прозаиком, но писал тонко, тепло. Она прочла Кольке вслух пару страниц, и тот как-то сразу размяк, сдался, потому что до этого не читал ни одной книги.
Они неделю бродили вместе под луной, разговаривая о литературе, а на вторую неделю мама от этих разговоров понесла. Фет родился, как и положено, через девять месяцев, со стойким отвращением к литературе вообще и к Эриху Марии Ремарку в частности. Колька уже целый месяц был его официальным отцом, изнывая в неродной для него Москве и шляясь, чтобы развлечься, по бандитским притонам. Ими тогда были нашпигованы близлежащие к студии село Леоново и Марьина Роща. Фет запомнил на всю жизнь гитару с красным бантом, клопов, вылезающих их-под рваных обоев, и бесконечный ряд зеленых бутылок на полу. Отец маялся и брал к бандитам своего маленького сына. На киностудии он проработал всего лишь день, учинив вышеназванный инцидент с телефоном. Потом проиграл маму в карты, потом решил покончить с собой, выпрыгнув из окна. Но, поскольку они в те годы жили на первом этаже желтого, разваливающегося на глазах барака, то с суицидом ничего дельного не получилось, Колька приземлился в высокую траву на корточки, и после этого никто его не видел. То ли он заблудился в траве, то ли подался в какую-нибудь пустыню.
…Наутро Фет уже стоял с гитарой у касс Ярославского вокзала. Скоро явился заикающийся Рубашея, он от волнения не мог произнести ничего кроме согласных, и Фет попросил не тратить воздух впустую.
В начале девятого у касс промелькнул закопченный человек в обрезанных кирзовых сапогах. Не здороваясь, махнул рукой, приглашая ребят следовать за ним.
- А билеты? - спросил его Фет.
Отец постучал пальцем себе по лбу и ничего не ответил.
Они вошли в электричку, встали в тамбуре.
Когда проехали Маленковскую, Колька вдруг сказал:
- Дерзайте, товарищи, теперь можно!
И подтолкнул музыкантов коленкой под зад.
- Это и есть твой ангажемент? - с обидой спросил Фет, оборачиваясь.
- Аудитория отличная, - подтвердил Николай. - Ко всему готовая. А я прикрываю сзади!
Он распахнул перед ними двери и, войдя в переполненный вагон, заорал:
- Уважаемые граждане! Перед вами - инвалиды детства. Проклятая война отобрала у них отцов и матерей! Навозные жучки из Тулы приветствуют вас! Начинай! - шепнул он Фету.
- Вот сволочуга! - пробормотал тот, но не было уже времени отступать и выяснять отношения.
Фет ударил по струнам, с отчаянием заорав:
По переулку бродит лето,
солнце рвется прямо с крыш!..
Рубашея взнуздал свой инструмент, как мог…
В потоке солнечного света
у киоска ты стоишь!..
- поддержал он совершенно чисто, без заикания.
- Спасибо, товарищи, спасибо! - благодарил отец, собирая в кепку серебро и медь. - Сами видите, им лечиться надо, а не с концертами выступать. Но что поделаешь, хотят быть артистами!
Проход через весь состав занял примерно сорок минут. В каждом вагоне они исполняли одну и ту же песню, причем играли раз от раза все чище. Николай, как опытный звукорежиссер, давал указания:
- Рубашейка, не забивай солиста! Федька, не забегай вперед! Ты уже окончил, а Рубашейка еще догоняет!
И под конец произнес уже совершенно немыслимую для себя фразу:
- У тебя размер - две трети, а у Рубашейки - три четверти! Потому и получается нескладуха…
И Фет понял, к своему изумлению, что у Николая - идеальный слух. Более того, за этот неполный час все трое профессионализировались настолько, что звуки, слетающие со струн, уже не были столь безобразно-пугающи, как обычно.
- Контроль! Рвем когти! - и отец смело шагнул на асфальтовый перрон платформы Пушкино.
Вовремя избежав расплаты, они сели на крашенную в зеленый цвет скамейку и начали подсчитывать выручку.
- Это тебе, - и Николай дал сыну мятый жеваный рубль. - А это тебе, он вручил Рубашее полтинник.
- А п-почему т-так мало? - обиделся тот.
- А потому, что у тебя струны дребезжат! Ты ни одного аккорда чисто не взял!
- У меня п-пальцы с-слабые, - сознался гитарист.
- Тренируй! А то я возьму другого. Мне команда нужна - во! - и отец с хрустом сжал кулак. - Если жучки, так жучки! Чтобы с крыльями и быстрее всех!
- Я б-буду с-стараться! - пообещал Рубашея, понимая, что для него это - первый профессиональный день и первые деньги, заработанные на поприще эстрадного искусства.
- А вообще-то вы молодцы. Далеко пойдете, - Николай мечтательно прищурил глаза. - Под моим руководством.
Фет почувствовал себя почти счастливым.
- Но мы хотим играть рок-н-ролл, папа! - возразил для приличия он, - а не эту ерунду.
- Не приживется здесь никакой рок-н-ролл, сынок. Поверь моему опыту. России нужна жвачка. Блатняк. Чем глупее, тем лучше.
- Почему именно блатняк?
- Потому что страна только что слезла с нар. И скоро опять туда залезет, - объяснил Николай.
Фет поразился этому замечанию. Внезапно из газовщика вылез другой человек, прорвался с трудом через задубевшую кожуру и показал на секунду свое лицо.
Показал - и тут же спрятал.
- А сейчас - большой приз. Что поделать, пацаны, заслужили!
- Какой приз? - не понял Фет.
- Чернобурый песец. Меховой зверь. Едем на Ашукинскую! - и отец зашагал к распахнувшей двери очередной электричке.
Через полчаса они были на месте. Ничего не объясняя, Николай направился к общественному нужнику, который распространял манящий аромат на всю округу. Этот чудный, дурманящий голову запах был слышен даже в доме-музее Федора Тютчева, в пяти километрах отсюда. Экскурсанты, принюхавшись, сразу начинали искать желанное место и очень удивлялись, когда им сообщали, что это несет с железнодорожной станции. Дети плакали от разочарования, и грустные мамы несли их в кусты.
Николай подошел к деревянной коробке, открыл хилую дверцу с покосившейся буквой "М" и пригласил ребят за собой.
Внутри у насеста он вынул из стены круглую затычку и, приложив палец к губам, пригласил Фета посмотреть в дырку.
Фет посмотрел и ничего не увидел. Правда, в темноте мелькнуло какое-то смутное движение, тень или отблеск, как в неотчетливом сне.
- Песец! - торжественно прошептал Николай. - Теперь ты смотри! - И поманил рукой Рубашею.
Лид-гитарист недоверчиво взглянул.
- Ну как? - поинтересовался Колька.
- З-здорово! - соврал Рубашея.
- Между ног живет песец. Кто поймает, - молодец! Поздравляю, пацаны! и Николай торжественно пожал им руки. - Теперь вы - мужчины!
…Тем и отличались прошлые общественные нужники от нынешних. В прошлых и стародавних ты мужал прямо на глазах, а в нынешних только деньги зря потратишь. Да еще опухшая от недосыпания женщина вручит тебе какую-нибудь салфетку.
Глава восьмая. Мытарства
Отец сказал, что он будет у газовщиков, что Фет, если захочет, всегда его там найдет. Они расстались на перроне Ярославского вокзала, пожав друг другу руки, словно играли теперь на равных, в одной команде, и проходили по одному делу, так что Фет возвращался домой окрыленный.
Однако дома он почувствовал - случилась какая-то закавыка. Мама была нервной, и поначалу Фет подумал: "Она дергается из-за того, что я где-то шляюсь, а не читаю в кресле отчима роман "Белеет парус одинокий"…" Но быстро понял, что причина здесь совсем другая. Сам Лешек еще не пришел со студии, и нервозность мамы объяснялась с трудом. Получив на кухне свое любимое пюре и нелюбимую котлету, которую пришлось расковыривать вилкой, чтобы узнать, есть ли там чеснок или нет, Фет как-то заразился возбуждением мамы.
Котлета стоила десять копеек, купили ее в кулинарии на Маломосковской улице, причем слепили котлету без чеснока, что являлось тогда величайшей редкостью и исключением. На дворе завершалась чесночная эпоха, и никто в точности не знал, отчего лукообразный овощ кладется практически всюду: в суточные щи, котлеты, колбасу, фарш, салаты, пирожки, люля-кебаб, купаты и даже в нос, когда тот разрывается от насморка. Мужчины благоухали чесноком и давились чесночной отрыжкой. Женщины несли на себе легкий чесночный аромат. Чеснока не клали только в газировку и мороженое, но зато из соленых огурцов, покупаемых на Алексеевском рынке, его можно было добывать тоннами. Говорили, что все это происходит из-за давней любви русского народа к тяжелому духу, но злые языки поправляли, что продукты вообще потеряли вкус и были несвежими. Чтобы наполнить их хоть каким-то содержанием, туда и добавляли чеснок.
- А на третье что? - спросил Фет, оставив на тарелке маленький кусочек хлеба и ложку пюре.
- А на третье - гриб, - произнесла мама, думая о чем-то своем.
Это было странно.
Обычно близкие Фета обличали его порочность, то, что он любит оставлять после себя, как мышь, кусочки еды. Бабушка Фотиния, например, говорила, что все корочки хлеба, которые Фет не доел, будут бежать за ним, как на ниточке. Мама утверждала, что он оставляет на тарелке свое здоровье. Сейчас же, ничего не заметив, она просто плеснула ему в стакан мутной жидкости, от которой шибануло в нос перебродившим квасом.
Эта жидкость могла поспорить по популярности с чесноком и была после него на втором месте. Называлась она грибом и действительно походила на хиросимский атомный гриб, только хранился он не на военном складе, а в трехлитровой банке. Нездорово-серый, колыхающийся, как медуза, на выделяемой им едкой кислоте… Когда, каким ветром его занесло в московские квартиры, из деревень или уездных городов, с Востока или с Запада? Говорили, что он помогает от рака.
- Не буду я пить этого гриба, - пробормотал сын.
Мать тут же, не возражая, вылила в раковину содержимое трехлитровой банки.
И Фет понял - дело плохо.