Жирафа доктора Дулиттла смотрела на меня мягкими, женственными глазами сквозь тяжелые ресницы, которым позавидовали бы дамы от "Элизабет Арден". Почуяв меня издалека, Батька встал на задние лапы и приник к решетке. Я прижался щекой к железной проволоке, и он ткнулся в меня холодным носом, лизнул теплым языком. В собачьих глазах так легко прочитать выражение любви, и, подумав об этой любви и верности, я вспомнил свою мать. Но у моей матери глаза были зеленые. Еще я припомнил великолепную чушь, детище одного превосходного романиста, моего приятеля, сказанную тем тоном, который по-английски определяется хорошим словом supersilious, - смесь снисходительности, привередливости и душевного дендизма: "Я не люблю собак, - сказал он мне, - потому что не люблю покорной привязанности, которую они нам предлагают". Любопытно все-таки, куда может завести человека чувство собственного достоинства.
У меня не было ключа от клетки. Я присел на корточки с одной стороны решетки, а Батька улегся с другой, положив голову на вытянутые лапы и не сводя с меня глаз.
Небо было ясное и прозрачное - рассветное небо над Калифорнией, когда она еще не запружена миллионами машин, еще не запустила свои заводы и они не окутали город непроницаемой пленкой вредоносных испарений.
Я хотел уйти незамеченным. Мне не с кем и не о чем было говорить. Но я потерял всякое чувство времени; так бывает, когда минуты текут безмятежно, вы забываете себя и как будто растворяетесь в деревьях, свете и мягком воздухе.
Было, наверное, около десяти, когда появился чернокожий сторож; в зоопарке все звали его Киз. Это прозвище он получил оттого, что носил на поясе связку ключей и действительно был вроде ключника при клетках со львами, змеиных рвах, крокодильих бассейнах, обезьянниках и других милых уголках "Ноева ковчега". Он был в десятке метров от нас, когда Батька поднял уши, застыл на мгновение, потом вскочил и с рычанием бросился на решетку. В лицо мне полетели брызги слюны. Б ту же секунду я отчетливо представил себе образ, до сих пор не дающий покоя Америке: рабы, бегущие через хлопковые поля; но к нему добавилось и другое - внезапное преображение знакомого существа, мгновенный переход от дружелюбия к дикой враждебности.
Киз подошел к клетке, даже не взглянув на собаку, с сияющей улыбкой на лице - худощавый взрослый мальчик в рубашке с короткими рукавами и с маленькими усиками, прилепившимися над верхней губой, как бабочка. Смутное сходство с Малькольмом X. Впрочем, мне на всех негритянских лицах видятся следы борьбы.
- Hello, - бросил он. - Хороший денек.
Я ответил, не вставая с земли, я избегал встречаться с ним глазами, а Батька кидался на решетку с хриплым рычанием. Изредка он замолкал и, повернув морду в сторону, обнажив зубы, косился на сторожа, а затем снова бросался вперед, с лаем требуя кровавой расправы. Чернокожий улыбался.
- No progress, - сказал я.
Киз посмотрел на собаку, потом вынул из кармана джинсов пачку "Честерфилда", не спеша вытащил сигарету, закурил и еще раз спокойно взглянул на пса.
- White dog. Белая собака, - произнес он.
Я помню, какое раздражение испытал в тот момент. Это действительно звучало несколько легкомысленно.
- Хватит, тут не над чем шутить, - сказал я.
- White dog, - настойчиво повторил он. - Понимаете?
Он продолжал буравить меня взглядом, как будто надеялся обнаружить во мне золотую жилу.
- Да нет, вы не можете знать. Это белая собака. Она откуда-то с Юга. Белыми собаками там называют специально обученных псов, которых полиция натравливает на чернокожих. Дрессировка что надо.
Во мне как будто что-то разорвалось. Потому что это я ее дрессировал. Знаменитые слова Виктора Гюго имеют и оборотную сторону: "Когда я говорю "вы", я имею в виду и себя". Есть хорошая песенка: "Tea for two, and two for tea", ее можно переиначить: "Я - это вы, вы - это я". Этому даже есть название: братство. В котором невозможно не состоять. Никакого запасного выхода.
Внешняя Монголия. Именно туда мне всегда хотелось удрать. Меня, конечно, прельщало слово "внешняя".
- Когда-то они преследовали сбежавших рабов. А теперь их натравливают на манифестантов.
Собака задыхалась. Я тоже, про себя.
- И потом, с таким сторожем жена белого человека может спать спокойно, когда мужа нет дома. Никто ее не украдет.
Киз затянулся сигаретой и с видом знатока посмотрел на Батьку.
- Прекрасный пес, - сказал он и покачал головой. - Но слишком старый. Лет семь. В таком возрасте их уже не изменить…
Он замолчал и, не отводя взгляда от собаки, о чем-то размышлял. Сейчас мне кажется, что именно в тот момент ему в голову пришла идея, которую он впоследствии осуществил, и под этим задумчивым видом крылся назревающий план.
- Be seeing you, - сказал он. - До скорого.
Он медленно пошел дальше; ключи позвякивали у него на поясе.
Батька тут же успокоился и принялся искать блох.
Я отправился в кабинет Джека, но никого там не нашел. Джек был в студии и наблюдал за шимпанзе, снимавшимся в обезьяньей телеверсии "Ромео и Джульетты".
Я вернулся домой. Моя жена ушла на собрание Городской лиги, которая занимается трудоустройством безработных чернокожих. Правда, среди них не очень-то много обычных безработных. Им просто не дают работу, вот и все. Профсоюзы безжалостно закрывают перед ними двери.
Днем в доме одного преподавателя драматического искусства состоялось собрание либералов, участвующих в борьбе за гражданские права, идти на которое я поостерегся. Я объяснил им, что мне и так стоило большого труда избавиться от дискуссий по поводу Вьетнама, Биа-фры, истребления индейцев в Амазонии, судеб советской интеллигенции, наводнений в Бразилии. В конце концов, надо знать меру. Знаете, что такое элефантиаз кожи? Это когда ваша кожа болит за других. Хватит, я отказываюсь переживать по-американски. Должен признаться, что я испытывал сильную антипатию к профессору, у которого проходило собрание борцов за права негров. Я видел в нем типичного калифорнийского phony, это примерно то же, что подонок. Один из тех "прогрессивно мыслящих" людей, которые возмущаются нашим потребительским обществом и занимают деньги для спекуляций недвижимостью. Я боюсь людей, чьи широкие взгляды основаны не на социологическом анализе, а на скрытых психологических травмах. Если молодежь совершенно справедливо упрекает некоторых последователей Фрейда в попытке "приспособить" его теорию к больному обществу, то и противоположный процесс, когда хотят "приспособить" общество к чьей-то больной психике, ничуть не лучше.
И потом, методы обучения этого профессора драматического искусства вызывали у меня отвращение. Я присутствовал на одной из его встреч с учениками, когда он заставил молодого актера, вовсе не гомосексуалиста и даже женатого, обменяться с ним долгим поцелуем. И знаете зачем? Чтобы научить его избавляться от "запретов", особенно тех, что воздействуют на актера, когда от него требуется смешать свою слюну со слюной другого человека. Поэтому я не был на собрании, хотя потом получил о нем подробный отчет.
Их целью было показать нескольким весьма состоятельным белым, от которых следовало получить необходимые для поддержания жизни "школы без ненависти" деньги, какое место занимает ненависть к белым в психике чернокожих детей. Для этого организовали небольшую демонстрацию, позвав нескольких чернокожих детей семи, восьми и девяти лет, родители которых тоже на ней присутствовали. И вот диалог между чернокожими детьми и белой женщиной, которая не только была их другом, но и приютила у себя эту семью негритянских активистов: отца, мать и пятерых малышей. За достоверность пересказа я могу ручаться. Представьте себе злополучных ребятишек, окруженных пятью десятками взрослых белых, в этом подобии анатомического театра.
- Am I a honky, Jimmy? Джимми, я белая дрянь?
- Yes, ma’am, you are a honky. Да, мэм, вы белая дрянь.
- Am I a blue-eyed devil? Я - голубоглазая бестия?
Отметим, что в библии чернокожих мусульман, Книге пророка Илии Мухаммеда, всякое существо с голубыми глазами считается врагом.
- Yes, ma’am, you are a blue-eyed devil. Да, мэм, вы голубоглазая бестия.
- Do you hate me, Jimmy? Ты ненавидишь меня, Джимми?
Здесь в отчете примечание: "Ребенок колеблется. Он беспокойно ищет глазами родителей". Не забудем, что несчастный мальчуган несколько месяцев был буквально осыпан ласками "голубоглазой бестии", которая его допрашивала. Отчет фиксирует: "Ребенок глубоко вздыхает".
- Yes, ma’am. Я вас ненавижу. I hate you… - Пауза. - … sort of. Вроде бы.
Здесь отчет заканчивается. Неизвестно, получил ли Джимми после этого номера конфетку. Но все пили чай с пирожными.
Мазохизм, эксгибиционизм, showmanship, а также старое доброе conning - такое типично американское надувательство, которое обессмертил Марк Твен, способ игры в gaming whitey, то есть в "заводного белого". Потому что на самом деле Джимми никого не ненавидит, и доказательством этому то, что он не удержался и добавил sort of, "вроде бы", и приходится признать, что он вынудил себя сказать: "Да, я вас ненавижу". Это sort of предвещает неотвратимое поражение всех будущих попыток насилия над природой.
По недавним опросам, восемьдесят процентов американских негров заявили, что ненависти ни к кому не испытывают, что подает определенную надежду даже для белых собак.
Все организаторы собрания (за исключением жуликов), каким бы ни был цвет их кожи, продемонстрировали, что роднит их в действительности глупость. "Yes, ma’am, I hate you… sort of".
И шляпа идет по кругу. "Дамы, господа, будьте великодушны. Сын борца за права негров". Джимми гладят по головке. Конфетка.
Но вся надежда Америки - в двух словах: sort of.
Благодарение Богу, я не присутствовал на этом собрании. Я бы точно кого-нибудь укусил.
Это наводит меня на мысль, что надо срочно покупать более прочный поводок. Старый уже основательно поистерся.
После того как я ознакомился с отчетом, мне пришлось совершить часовую прогулку по Беверли Хиллз. Мои друзья думают, что я хожу пешком для поддержания формы. Вовсе нет. Это попытка бегства.
Я вернулся домой с чувством приятной опустошенности, но события вновь захлестнули меня с головой. В десять часов утра мне позвонил Джек Кэрратерс:
- Вы можете приехать немедленно?
- Что? Что случилось?
- Приезжайте.
Он повесил трубку.
Я поехал в питомник.
Джек сидел на своем обычном месте, за письменным столом. Сломанный нос, седые волосы ежиком, пятнышко голой кожи там, где в черепе стальная заплата. Как все те, чье лицо не один раз расплющивали удары, он похож на прусского солдата. Старый каскадер, на его счету более двух тысяч по заслугам отмеченных падений с лошади; на стене - профессиональный диплом в рамочке, между фотографиями Тома Микса и Рентентена. Сдвинутая на затылок бейсболка - как поднятое забрало. Он зажигает сигареты одну за другой и тут же их давит: именно это у него называется "не курить". В нем есть что-то от типичного американского пролетария - благодаря данной ему от природы исключительной физической силе. Он не поздоровался со мной.
- Ну вот что. Я требую вашего согласия на инъекцию. Put him to sleep.
- Почему так внезапно?
- Сейчас увидите…
Старый пес лежал на боку, с окровавленной пастью, и тяжело дышал. Он увидел меня и, не подымая головы, слабо вильнул хвостом.
Мы вошли в клетку. Джек нагнулся и пощупал судорожно вздрагивающие бока.
- Вы лишили меня лучшего помощника, - сказал Джек.
- Киз?
- Да. Двадцать раз в день он проходил мимо клетки, и каждый раз повторялось одно и то же. Приступ бешенства. Этот пес был прекрасно обучен. Видна порода. Киз вроде бы не обращал на это внимания, хотя мне и казалось, что он как-то часто вертится у клетки… Он как будто собирался с духом. Это рычание, понимаете, "La voix de son maоtre", - оно каждое утро заводило его маленький механизм ненависти.
Собака лизнула мне руку, оставив на пальцах след кровавой слюны. Я хотел приласкать его, но колебался. Я знал, что Батька ожидает заслуженной награды. Видишь, я все сделал так, как меня научили…
Я погладил верную голову.
- А сегодня утром Киз надел защитный комбинезон и вошел в клетку. Он расставил все точки над i. Я услышал их вопли, и не знаю, кто вопил громче - собака или человек. Он ее чуть не убил. Бесполезно объяснять вам, что он метил не в собаку, а в тех, кто ее выдрессировал, просто их под рукой не оказалось. А потом…
- Что потом?
Ной рассмеялся:
- Он дал мне в морду. Наконец-то решился. Когда я помог ему подняться, он по одному снял все ключи, положил их мне на стол и ушел.
- Мне очень жаль, Джек.
- Мне тоже. В этой стране полно народу, который о чем-нибудь жалеет. Это ничего не меняет. Вы не сможете переучить вашу собаку, это ясно как день. Лучшее, что вы можете сделать для нее и для окружающих, это усыпить ее. Она непоправимо испорчена. Вы знаете, что я хочу сказать… - Он посмотрел на пса. - Никто не имеет права творить такое с собакой.
- Джек, я бы убил того, кто…
- Понимаете, я не верю в то, что вам удалось бы его перевоспитать, его - тоже. Такое это поколение. Оно уйдет само, по-хорошему. На то оно и поколение, чтобы исчезнуть. Я только не уверен, что у негров есть время и желание ждать. - Он устремил на меня враждебный взгляд. - Так как насчет инъекции, да или нет?
- Нет.
Он кивнул:
- Тогда вы сейчас же его заберете. Я не хочу держать его.
Он слегка прищурил глаза, и внезапно на его лицо со всех сторон набежали морщинки. Я увидел его полуулыбку, загадочно незаконченную, прерванную на полдороге, как всякое выражение этого кое-как залатанного после многочисленных травм лица.
- У меня есть идея. Я знаю один питомник, где нет негров. Они их не берут. Поместите туда своего пса. Я дам вам адрес.
- Идите к черту.
Джек снова слегка кивнул и пошел прочь, бросив только что зажженную сигарету.
Я остался сидеть в клетке рядом с Белой собакой.
Время шло - теперь уже было все равно. Один час, два, - не знаю. Я принял решение, но пользовался этой уверенностью, чтобы отсрочить исполнение.
Я достал из машины поводок, позвонил Чаку Белдену и попросил его одолжить мне револьвер. Потом я вернулся за Батькой.
Он последовал за мной, свесив язык и прихрамывая. Ему с трудом удалось забраться на сиденье. Вероятно, сломана пара ребер. Я помог ему. Мы проехали по бульвару Вентура и срезали дорогу по Лорел Кэнион. Когда мы останавливались на красный свет, люди улыбались славной собаке, смирно сидящей рядом с водителем и наблюдающей за дорогой. В Ван Нисе я проехал на красный свет, чтобы не останавливаться рядом с грузовиком, которым управлял негр.
Я запер Батьку в гараже.
В четыре часа дня Чак принес мне армейский кольт. Я налил себе стакан виски, но пить не стал. Я знал, что после виски не могу позволить себе разъезжать по городу с заряженным револьвером в руках. После спиртного я отпускаю поводок. Поэтому я вылил виски в горшок с бегонией и сел за руль. Я поднял все стекла, и мы поехали через Голливуд по направлению к Гриффитс-парку, в котором я когда-то совершал утренние пробежки, прежде чем отправиться в консульство на Аутпост-драйв.
Поросшие кустарником холмы тогда были избранным местом прогулок для влюбленных в природу и просто для влюбленных; теперь редко кто останавливается в этих безлюдных местах. В крупных американских городах количество преступлений каждый год возрастает на шестьдесят процентов. Один шанс на тысячу, что в вас воткнут нож, но в тех особых отношениях с судьбой, которые каждый себе воображает, мы всегда чувствуем себя под прицелом…
Я остановил машину недалеко от Креста Пилигрима и выпустил Батьку.
Я взял револьвер.
Батька смотрел на меня. Он знал. Ничего не поделаешь - инстинкт.
Он опустил голову.
Я прицелился ему в затылок.
Белая собака ждала.
Моя рука дрожала. На глазах появились слезы. Все поплыло перед глазами. Я выстрелил.
Осечка.
Собака не пошевельнулась и не взглянула на меня.
Я чувствовал себя неудавшимся самоубийцей.
Белая собака подняла на меня глаза, потом отвернулась и продолжала ждать.
Меня начало тошнить.
- Однако, мсье, столько переживаний из-за пса… А как же Биафра?
- Биафра? Вы надо мной издеваетесь?
- Короче говоря, если вам нет никакого дела до Биафры, то вы можете позволить себе так же относиться к собаке. Сейчас существует новая казуистика, которая, оправдываясь Биафрой, Вьетнамом, нищетой стран третьего мира и Бог знает чем еще, освобождает вас от необходимости перевести слепого через улицу.
Револьвер выскользнул из моей влажной руки.
- Иди сюда, Белая собака.
Батька с трудом поднялся, сделал шаг в мою сторону, понюхал дуло револьвера…
Нет, черт побери, никогда.
Какое мне дело до чернокожих? Они такие же люди, как все. Я не расист.
И потом, убить собаку - значит признать себя побежденным, мсье Ромен Гари. Это капитуляция перед противником. Такого со мной еще не случалось. Никому бы и в голову не пришло сдаться, имея в руках заряженный кольт.
На заросшие жестким кустарником холмы сошел голубой туман и смягчил колючий ландшафт. Но мягкость осталась снаружи.
Я закурил гаванскую сигару, стоимости которой хватило бы на то, чтобы одна индийская семья завтракала, обедала и ужинала в течение десяти дней.
Мне стало легче.
Я потрепал Батьку по загривку:
- Прорвемся.
Он вильнул хвостом:
- Они не пройдут!
Он дал мне лапу.
Жаль, рядом не было стены, на которой я мог бы нацарапать пару гуманистических лозунгов.
"Человек себя покажет!"
Когда можно уцепиться за надежду, мне нет равных. "Я - чемпион. Человек победит, потому что он сильнее!"
Короче, я мошенничал как мог. Но главное - я выиграл. Я снова взял Батьку на поводок и открыл дверцу машины. Он прыгнул на сиденье. Конец маленькой психологической драмы.
Я остановился у Шваба и позвонил в питомник. Никто не подошел. Я отыскал номер Джека в справочнике. И признался ему во всем.
- Почему, собственно, вы все это мне рассказываете?
- Подержите собаку, пока я не уеду из Штатов. Я заберу ее с собой.