Вот еще одна, казалось бы, безвыходная ситуация. Но это только лишь "казалось бы". Конечно, мне легко рассуждать сейчас. Милые, родные мои, простите за то, что я так смело рассуждаю теперь. Но знайте - дети даются для испытания. Очень большой грех, если вы не ведете их в жизни. Какое там ведете! Вы их даже не понимаете-Есть старость, а есть мудрость. Старость страшна. Она сидит на скамейках, беззубая, отвратительная, шамкающая, осуждающая все, дряхло хихикающая над всеми, затхлая и ненужная. Мудрость же - спасение. Она помогает юным, молодым, малознающим; она растит, она сильная, не дряблая и не толстая. Мудрость не разлагается даже в самый последний момент и умирает со счастливой улыбкой на губах. Ох, как хочется такой мудрости!..
За дверью послышался шорох и вопль Святодуха. Я сразу пришел в себя. И вдруг понял, что я - это не я. Господи, что делать? Для всех в этом мире три года - не срок. Для окружающих никакой я не Мастер, а вторая степень какой-то там общины вообще ничего не значит. Я даже не знаю, каким языком и образами говорить мне в этой жизни. Все истинно близкое и родное, вся мудрость общины - все показалось далеким и расплывчатым. Стало одиноко и страшно…
До того, как уехать далеко, я какое-то время прожил отдельно от всех, в полуразваленной квартирке, оставшейся после бабушки. И когда мы не виделись долго с матерью, ее ярость и эмоции, поднявшись до самого верха, захлестывали меня вместе с развалюхой.
Мама, купив что-нибудь вкусное, шла на расправу с сыном. Добрая, интеллигентная женщина, переполнившись эмоциями, становилась демоном и как всегда неожиданно появлялась с сумкой на пороге.
Здоров, подлец! - рявкала она и переступала порог, помахивая тяжелой сумкой.
В тот раз были яблоки…
Где ты шляешься? У меня дважды останавливалась печень, а скорая приезжала три раза, - с необыкновенной мощью в голосе и легко перебрасывая сумку из руки в руку, объявила она. - Я только отошла - и сразу тащусь к тебе. Вдруг что с моим мальчиком?.. А ты сидишь здесь с друзьями и что-то жрешь.
Друзей я опускаю вообще, ибо в тот момент они забирались чуть ли не под стол, не выдерживая мощи водяного супердракона.
Я сдохну, а ты не будешь знать, где моя могила! - закричала она, переходя на плач и одновременно швыряя в меня сумку с яблоками. И я не всегда успевал уворачиваться, как в этот раз. Обычный приход мамы, к которой я приходил еще реже. "Что же делать? - подумал я. - Ведь они-то не изменились, а мои изменения ничтожно малы перед окружающей мощью".
За дверью опять рявкнул Святодух, и я вспомнил его явление в нашу жизнь…
Я сидел у себя в комнате и опять что-то ел. Слава Богу, был один. А ел я почти всегда, потому что свою большую оболочку надо было усиленно тянуть по жизни. В дверь робко постучали. И я увидел вошедшую маму. Кусок застрял в горле.
- Здравствуй, сынок, - нежно, почти шепотом, миролюбиво улыбаясь, сказала она.
Поверьте, это был удар. И я подавился. Она долго спасала меня, усердно стуча по спине. До этого могла вылечить одним ударом.
Сереженька, мне нужно поговорить с тобой. Ну, не смотрн на меня такими безумными глазами, - попросила мать. Я задрожал от ужаса.
Что случилось, ма? - спросил я.
Все нормально, сынок, - ответила мать и в первый раз не стукнула, а погладила меня по голове.
- Ну-ну, мама, - продолжал дрожать я.
Сынок, что ты скажешь, если я выйду замуж?.. Все стало на свои места. Я не был мальчиком-паинькой, да и особенно культурным. Поэтому, грохнув кулаком по столу, заржал, как сытый конь. И тут же испугался опять. Мать подняла на меня свои неестественно мягкие глаза и тихо сказала:
Какой ты у меня некультурный…
Это было действительно странно. У меня всегда было такое впечатление, что папа, убегая от нас, всем мужчинам рассказал о страшной маме. Поэтому они всегда боялись даже одного ее взгляда. Кстати, после этого я понял, что мой папа был не из слабаков. Мама была красавицей настоящей, но больше не рисковал никто…
- Кто он? - прохрипел я.
У него удивительное имя, - закатив глаза, мелодично пропела мама. - Его зовут Георгий Серафимович Святодух.
Я никогда не был религиозен, но меня охватил священный трепет. Представилось нечто нежное, даже прозрачное, необыкновенно мягкое, обволакивающее, несущее в нашу семью покой, смирение и спасение. Георгий Серафимович Святодух… Это ж надо!
Он - удивительный мужчина, нежный, он понимает меня, - в трансе продолжала мама: - А какой умный!.. Сереженька!.. - Мама поцеловала меня в лоб. - Приходи завтра днем. Георгий Серафимович хочет посмотреть на тебя.
Она попрощалась и выплыла за дверь, как облако. А говорят: чудес не бывает!
В двенадцать ноль-ноль я стоял перед дверью… Перед этой, возле которой сейчас сидел. Обычно я звонил так, что мама никогда не сомневалась, кто это. В тот приход позвонил только два раза.
Наверное, сын, - услышал я, и дверь отворилась.
Заходи, - чарующе улыбнулась мама. И я с трепетом шагнул в неизвестное.
И вдруг из гостиной трехкомнатной квартиры раздался (я не преувеличиваю) утробный рев.
Ну-ну, - задребезжали стекла в окнах. - Ну-ну, покажи мне своего сынулю.
"Бежать!" - мелькнула у меня первая мысль.
Заходи-заходи, - нежно подталкивала меня мать в комнату. Я зашел в гостиную и увидел. Прости меня, Серафимыч, хотя я тебя очень люблю и уважаю, но это правда. Увидел нечто ужасно огромное, похожее на гориллу, которая легко могла бы разорвать слона. Моя мама, которая сразу стала жалкой и крошечной, засеменила к тебе, села рядышком, наполовину утопив свою красивую голову в твоем мохнатом плече, а я стоял по стойке "смирно" и, открыв рот, смотрел…
В понимании моей мамы это и был сверхмужчина. Настоящий красавец. Я не спорил.
Серафимыч зажал мою пухлую лапку в своем кулачище. Вставать ему было не нужно, он дотянулся до меня и так, да и роста, хоть он и сидел, был со мной одного. Я почему-то уверен, что меня он про себя называл, конечно незло, но шпендиком.
Ну, Серега, отдашь мне свою мать? - пророкотал он. "Ха! - подумал я. - Есть ли на этом свете человек, который что-нибудь тебе не отдаст?"
Сереженька, - пропищала из-под плеча моего двоюродного папочки мама, - Георгий Серафимович тридцать лет проработал на корабле, в машинном отделении. Даже в Китае был.
"При чем здесь Китай?" - подумал я, но понял происхождение утробного рокота, который должен был перекрывать стук машины.
Сила победила силу. Эго не значит, что зажила моя мама в гармонии и счастье. Она продолжала воевать. От меня отцепилась - так, лишь иногда наседала, для профилактики. Они воевали теперь вдвоем. Со мной она всегда побеждала, что было ей неинтересно.
Я тогда еще не понимал, что женщина всегда хочет быть побежденной человеком, которого любит и которому отдает себя. Она хочет, чтобы ее победил (конечно, не кулаками) тот, кто рядом. А сейчас понимаю - Серафимыч спас ей жизнь. Еще тогда замечал: мать аккуратно, чтоб он не догадался, выходила на конфликт. Потом внимательно и долго вслушивалась в дребезжание стекол, в утробный рокот и ненадолго успокаивалась. До следующего сомнения и тревоги.
Мне кажется, что уже тогда я начал догадываться: в мире есть какой-то закон, какой- то особенный маленький секрет в отношениях людей. Бедные мои папа и мама, а ведь вы так любили друг друга! Знаю, знаю… Покойная бабушка рассказывала: мама где-то работала, а этаж был четвертый… Так вот, папуля забирался на тополь, серебристый, пирамидальный… Растут у нас такие высокие… Забирался только для того, чтобы увидеть в окно маму. Может, я и не прав, ну, не полез бы Святодух туда! Позвал бы снизу. Сто процентов, что дозвался бы. А что еще нужно было маме?..
Я все еще сидел возле двери и пытался вспомнить звездные знаки Серафимыча. И вдруг вспомнил. Быстренько сосчитав по гексаграмме, я усмехнулся: очень образно он был там выведен. Последняя фраза в определении была такова: "Бойся ударов гориллы во всем".
"Как раз для мамы", - подумал я.
Из-за двери вдруг неприятно дохнуло агрессией. Я инстинктивно стал лицом к ней. Три года не ощущал агрессии, да и сама она была сейчас какая-то интересная и, как вдруг стало ясно, приходила раньше того, кто агрессивен. Дверь резко отворилась. Серафимыч был на пределе и поэтому - очень смешной. Хотя в своей ярости он был прав… Я понял, что остановить его словами не успею. Мама испуганно выглядывала из-под руки Святодуха.
Ну что, сынок? - рявкнул он и кинулся на меня. Ну, уж чему-чему, а этому меня хорошо научили. Мой двоюродный папуля хотел схватить меня и задавить сразу. Но вместо меня схватил воздух, а так как опереться на воздух у него не хватило мастерства, то Серафимыч, конечно же, по всем законам природы рухнул на пол. Впрочем, что для него было это падение? Тем более, я ему не помогал, а просто отошел в сторону. Вскочил он так легко, что я удивился. Покраснев от смущения, Серафимыч снова двинулся вперед. За дверью засопели возбужденные соседи.
- Прекрати, Серафимыч! - воскликнул я.
Я тебе щас дам Серафимыча, - засопел он. И вот тут я совершил непростительную ошибку. Нельзя было этого делать. Святодух теперь всегда будет меня бояться, что ни объясняй. Я схватил его левой за две руки, а сам повернулся к матери.
Ма, это я, - пробормотал жалкий и гонимый сын. - Смотри, ма, - я отодвинул край фуфайки и поднял рубаху. На правом боку у меня большой рваный шрам с детства. Мать ахнула, увидев вытатуированного дракона. В левой руке у меня, противно вереща, трепыхался Серафимыч.
И вдруг со страшным криком "Сын!" мать бросилась ко мне на шею.
Сколько же горя я тебе принес! - вырвалось из сердца. Мать целовала меня, заливаясь слезами.
Ну, пусти, - собрав силы, снова пророкотал Серафимыч, и я разжал руку. Святодух лихо отработал свой проигрыш, вызвав у нас восхищение, - занес обоих на руках в квартиру.
Вот до чего доводят отчаяние, разлука и горе, - задумчиво, для себя все объяснил Серафимыч. - Ай-яй-яй, горе с разлукой, - повторял он.
А когда мы с матерью оторвались друг от друга, то увидели его сидящим на полу. Добрый Святодух, растрогавшись, смотрел на нас, держа руки в тазике с холодной водой. Видно, я перестарался.
Ах ты. Боже мой! - всплеснула руками мама.
И вдруг я увидел, что она снова стала мамой, как будто и не было разлуки. В глазах засветились искры непостижимой энергии, всегда пугавшей меня с детства.
Только моя мама (я в этом глубоко уверен) могла одним вздохом, одним восклицанием изменить всем настроение в противоположную сторону. Она в самые неловкие моменты появлялась вовремя, и что бы ни было, ее восклицания разряжали любую обстановку.
Ах ты, Боже мой! Худенький ты мой, маленький… Кушать, быстрее кушать!
Серафимыч с готовностью ухнул и встал с пола.
Бедный мой, бедный, - причитала мама. - Все потом расскажешь, все потом… Ты же Бог знает на кого похож, - нараспев причитала она, на ходу щипая меня.
"Ни в чем не изменилась, - радостно думал я, - даже такой гигант, как Святодух, полностью не укротил кипучую энергию моей мамы".
Открылся холодильник - и через мгновение кухонный стол был похож на поле битвы, по которому кусками и в разных позах были распластаны младшие братья. У меня затряслись ноги. Я отвык от этого зрелища. Рядом, рухнув на табуретку, захрустел чьими-то костями Серафимыч. В то мгновение я окончательно понял: один мир сменился другим.
Много было совершено ошибок. Но то, что я сделал тогда, было единственно правильным. Тогда еще мое сердце было в общине.
"Что же делать? - думал я. - Как объяснять? Ведь это же безумие… Три года не есть ничего подобного, три года обретать здоровье и силу, очищать нервы, мышцы, научиться мгновенно сокращать и расслаблять их…"
От убийства отвыкаешь быстро. Какая разница, убиваешь ли ты, либо поощряешь его, поедая убитого?
Как же вовремя я остановился и не убил свою бедную маму этими объяснениями. Передо мной выпала удивительная дилемма: съесть уже убитого кем-то либо самому убить свою мать.
Я вспомнил общину. Что же будет, если я начну сейчас все объяснять? Даже самым ясным, самым убедительным языком женщине, которая считала, что потеряла сына; женщине, которая живет пониманием, что основная радость и здоровье - это еда; женщине, которая не убивает своего сына, - откуда ей это знать? - а кормит, отдавая самое лучшее. И нет больше для нее счастья, счастья матери, чем смотреть на чавкающее, сопящее за столом чадо.
Я содрогнулся. А ведь мог бы этого не понять. Мог сделать непоправимую глупость в первый же день. И я зачавкал, радостно и возбужденно, будучи глубоко уверенным, что все младшие братья меня за это простят.
Моя мама, глотая слезы радости, была абсолютно уверена, что доставляет мне величайшее удовольствие. Как же мы любили тогда друг друга! Она знала, что совершает доброе и правильное. И я знал, что совершаю подвиг. Это был редкий момент, когда мы вдвоем одновременно были счастливы. Может быть, даже единственный раз в жизни.
Но любое состояние не может длиться долго. И я поплелся в ванную, отяжелевший, отупевший, с трудом представляя, что буду рассказывать потом.
О прогресс! У тебя есть свои плюсы. Я плескался в собственной грязи, пуская пузыри, делая воду то горячее, то холоднее, страшно удивляясь этим способностям носатого крана. А еще больше удивлялся тому, как всего лишь за три года все это отошло от меня, многого не понимая в свой первый домашний день.
Когда я вышел из ванной, то к искреннему удивлению услышал радостное мамино объявление: "А сейчас - чай!"
"Действительно, так всегда и было, - подумал я. - А что будет теперь? Бедный ты, Сережа!" - думал я, пьянея от липкого сладкого чая, еле ворочая языком от набившейся в рот плюшки. Было такое впечатление, словно я проглотил груду камней, которые, оборвав все внутренности, дошли до колен. Ноги стали тяжелые, ватные. Мозг сжалился надо мной, услышал: "Иди, родной, поспи…" Едва дотащившись к кровати, провалился в пустоту.
Пробуждение было неописуемое! Перед этим снилась какая-то чушь, и все время одно и то же: кто-то маленький и противный, пока я медленно поднимал руку (это был поединок), ухитрялся несколько раз ударить меня в нос. Но самый сильный удар был в живот. И так повторялось бесконечно…
Открыв глаза, я увидел здоровенную хрустальную люстру и понял, что она обязательно сейчас на меня упадет. Потом вздрогнул, закрыл глаза и заплакал. Так горько и страшно плакал последний раз, наверное, в детстве. Я даже не пытался сдерживаться. На второй день, еще никого не увидев, даже не начав жить снова в том мире, в котором не был всего лишь три года, я плакал, мне было больно: болел позвоночник, желудок, болело все… И тогда я наконец-то понял, в какой странный и безумный мир попал.
Увидел наперед, ощутил, что со мной будет дальше. Совсем не понимал, что делать и как жить. Знал только одно: этот мир не такой, как я. За короткий срок он стал чужим. Мне не хотелось жить по глупому блуждающему беззаконию, где женщины стали мужчинами, а мужчины не знают этого. Где едят больше, чем им нужно. Где боль называется насыщением. Где любовью можно убить. Где убивают и искренне радуются этому, думая, что делают добро.
В общем, мне было больно и страшно. И это пробуждение я запомнил навсегда.
Когда проснулся, мать уже хлопотала на кухне. Я встал, скрипнув кроватью. Мать спокойно зашла в комнату, без стука, без вопроса. Я содрогнулся. Мелькнула мысль: "Вот и началось…"
Ну что, милый, пора завтракать. И ты все расскажешь, - улыбаясь, объявила громким голосом она.
Стол был таким же, как и до сна. Я сел за него, налил чай, в котором было столько сахара, что он мог сойти за клей для бумаги.
Не могу, ма, - сказал я, отодвинув чашку. - По-моему, вчера отравился… - Это была моя первая глупость.
Не может быть! - возмутилась мать. - Что ты говоришь! Все было свежее.
- Да нет, ма, - поправился я. - Просто эти три года я ел немножко меньше и не так жирно.
Бедненький, - запричитала мать, - если бы ты знал, а какая я больная…
И тут мать взгромоздилась на своего любимого конька. Я затронул самую излюбленную ее тему. Конечно, ее нельзя было назвать здоровой женщиной. Она была действительно больная. Но как же мама могла об этом рассказывать! Она наслаждалась, перебирая каждую колику, каждый прострел в позвоночнике, каждую боль, которую называла то режущей, то тянущей, то давящей.
"Интересно, - подумал я, - как мать удивится в свое время, узнав, что легко быть здоровой и молодой!"
Я тогда еще не понимал, что столкнулся еще с одной, не менее сильной, не менее глубокой школой. Намного позже разобрался: если забрать у нее все болезни и изощренную, наперченную, подслащенную еду, она просто сойдет с ума. Что останется у нее и еще у тысяч таких же? Что у них останется? Взрослые дети? Глупые мужья? Смешно, но это не сочетается с хорошим здоровьем. Бедные женщины, простите нас, что мы, "ведущие", сделали для вас и из вас. Мы, мужчины, ради которых и для которых вы появляетесь на свет. Что дали мы вам, кроме болезней, убогих детей, которым наплевать сначала на нас, а потом - и на вас? Так что же мы дали вам, кроме абортов и ненависти к нам? Почему вы нас должны любить, не изменять нам? И как страшен ваш девиз: "А жить то с кем-то надо!" А эти слова: "С этим плохо, а с другим, может быть, еще хуже будет!" Где взять такую силу голоса, чтобы прокричать на весь мир: "Простите, женщины, мы - убогие!"
Я сейчас открою один секрет, поскольку прошло много времени с того момента, тяжелого пробуждения под хрустальной люстрой… У меня нет друзей среди мужчин. Может быть, я не прав, но ведь я не Учитель. Я просто знаю, почему дружу с женщинами. Мне сейчас нужно изложить один из законов Космоса, передать слова дедушки Няма: "В этом мире все стало подвергаться изменению, гиблому и неизбежному, потому что имя его - деградация. Так вот, женщина деградирует меньше всего: природа. Космос дали ей самую большую силу. Женщина зачинает, вынашивает и рожает. И любое изменение в ней было бы трагедией".
Есть удивительная сила в слове "женщина". Эта сила показала себя в вере в дом, семью, мужа (если только в него можно верить), в детей. Женщина творила чудеса, отдавая себя тому, в кого верила и от кого хотела иметь детей. Не надейтесь, герои мужчины, что вы имеете хоть малейшее право, оттопырив губу, осуждать женщин. Я дам вам хороший совет: когда увидите то, что вам неприятно в ней, то, что вызывает у вас негодование или даже отвращение, - подойдите к зеркалу и внимательно посмотрите на себя. И поэтому я кланяюсь перед тобой, женщина. И целую тебе ноги. Я преклоняюсь перед тобой, женское начало, за то, что ты не сошло еще с ума, увидев то, что породило.
Тут мое сознание вернуло меня к действительности Я с радостью заметил, что могу не слышать того, чего не хочу, но не теряю ход событий и смысл.
Рассказывай, рассказывай, - несколько раз попросила мать.
Не хочется описывать ту чушь, которую я рассказывал. Мои ответы на вопросы матери. Наверное, я действительно сердцем был еще в общине. Не знаю даже, почему тогда так удачно оберегал мать. Мать слушала, ахала, охала. Но была еще самая неприятная проблема: почему я совсем не привез денег. И вот тут я наплел.