Шуру подмывало встрять, объяснить молодому человеку, что связываться с Германом, по меньшей мере, опасно: под его чутким руководством можно влипнуть в такую историю – мало не покажется!
В это время Герман посмотрел на неё своим змеиным взглядом, и Шура будто приросла к булыжной мостовой, а язык прилип к гортани, одеревенел, словно какой-то зубной врач сделал замораживающий укол. Даже руки отнялись. Вероятно, Герман сотворил с ней такое, чтобы не мешала соблазнять ищущего свой путь. Тем не менее, Шура во все глаза смотрела на собеседников. Сейчас она могла только слушать.
– А что мне делать с этим ангелом? – пожал парень плечами. – Зачем он мне, если не секрет?
– Как что? – удивился Герман. – Принесёшь домой, поставишь на подоконник. Если чего надо – потри банку рукавом, как положено, глядишь чего и исполнит.
– Так уж прямо исполнит? – недоверчиво хмыкнул парень. – Этот лохотрон уже давно известен.
– А тереть баночку с верой надо, даже с любовью, – проникновенно убеждал Герман потенциального покупателя. – Именно с любовью всё надо делать, только тогда убедишься – лохотрон ли это. Уйти от тебя он не сможет, только крышку не открывай.
На площадке уличного ресторанчика стало шумно. Там свои артистические данные стал демонстрировать сам Сын Юриста, и собеседник Германа оглянулся на шум. Продавец ангелов между тем собрал банки в большую черную сумку. Парень снова обратился к нему.
– Слушай, ты не сказал, сколько я должен?
– Эх, ладно, – махнул рукой Герман. – Тебе – даром! Бери, пока даю. И даже благодарить меня не надо, потому как я ангелов в банки сажаю только ради того, чтобы их с людьми сблизить.
– Значит, ты даришь мне Ангела? В банке!
– В банке, в банке, – устало кивнул продавец.
– А почему даром? Ты ведь продать хотел? – вопросительно посмотрел на него парень.
– Нравишься ты мне, – мило улыбнулся Герман. – Так что бери, пока дают. Дарёному коню, сам знаешь…
Он кивнул парню на прощание, взвалил собранную сумку на плечо, и зашагал, не торопясь в сторону Смоленки. Молодой человек постоял ещё какое-то время посреди улицы, любуясь переливами разноцветных огней в банке, потом побрёл вслед Герману, что-то бормоча под нос, иногда приостанавливаясь. Неожиданный подарок явно выбил его из обычной жизненной колеи.
Гипнотическая Германова заморозка держала Шуру возле ресторанчика ещё минут двадцать. И только она почувствовала, что может двигаться, тут же – сначала с трудом, постепенно расхаживаясь – отправилась вслед парню. Она не знала что скажет, но решила догнать, предупредить. Однако ей не повезло. Ни Германа, ни его собеседника не было в помине. Шуре даже показалось, что кто-то хохотнул у неё над ухом. Оглянулась. Никого.
Что ж, у каждого свой путь, а Шуру давно ждал учитель отца Агафангела.
Мастерскую Павла Петровича она отыскала легко и тот первым делом, как на Руси водится, принялся потчевать Шурочку чаем.
– Нет уж, душа моя, – наставительно говорил он, разливая чай по глиняным, вероятно, самодельным чашкам. – Чай у меня особый, я бы даже сказал – волшебный. Мы немедленно должны его откушать: он на семи травах заваренный, может вернуть к жизни даже усопшего, так что отказываться не след.
Шура с улыбкой посмотрела на хозяина.
– Тогда считайте, что проблема бессмертия решена, – резонно заметила гостья. – Никакого эликсира долголетия и бессмертия искать не стоит. Достаточно лишь обратиться за помощью к вам.
– Не совсем, – улыбнулся в ответ её собеседник. – От этого чая могут ожить только истинные его любители. К их числу я постараюсь вас приобщить, душа моя.
И он усадил гостью в удобное плетёное кресло.
Растрогана таким вниманием Шура "уговорилась" на чай, к которому ещё был подан цикорий, несколько плодов которого пришлось съесть по настоятельной просьбе хозяина.
Его примечательная внешность – а-ля Крылов – забавляла немного гостью: седая всклокоченная шевелюра, пушистые длинные бакенбарды, пронзительный хитрый взгляд… даже жилетка имелась. Причём, именно такого глухого покроя, как носили в девятнадцатом. Может, он ещё и басни пишет? – про лисицу там, или про виноград? На худой конец – про ворону? Ну, хватит, хватит, – одёрнула себя Шура. Хозяин, добрая душа, за ней так ухаживает, "фильдеперсовым" чаем потчует, а она…
За чаем как-то сама собой возникла беседа об искусстве иконописи, об их общем знакомом монахе Андрее – Павел Петрович по-прежнему называл отца Агафангела мирским именем – и ещё о многом таком, о чём Шура раньше даже представления не имела. Хотя всё это была жизнь: здешняя, сегодняшняя, тутошняя.
– А знаете, душа моя, Андрея ведь чуть сана не лишили, – таинственным шёпотом сообщил Пётр Петрович.
– Как это? И почему вы его зовёте Андреем? – удивилась Шура.
– Это мирское имя отца Агафангела, – поморщился хозяин мастерской, – я до того привык к нему, что к новому имени, пусть даже трижды православному и красивому, как-то душа не лежит. Хотя переучиваться, конечно, придётся, потому что фактически Андрей умер, исчез, испарился. Умер в тот самый момент пострига. Ведь исполняющий инициацию настоятель монастыря держит в руках Евангелие и ножницы. Но перед постригом священник трижды роняет ножницы, а неофит обязан поднять и подать ножницы священнику, исполняющему мистерию пострига, дабы подтвердить, что не отказывается распрощаться с прошлой жизнью и, не умирая ещё, прожить другую, наиболее праведную жизнь. Теперь уже всё, нет Андрея, есть иеромонах Агафангел.
– А если его чаем оживить? – улыбнулась Шура.
– Ах, душа моя, вы, я вижу, из тех, кому палец в рот не клади, – добродушно рассмеялся Пётр Петрович.
– Да, я прелесть что такое! – Шурочка даже не удивилась собственной наглости, как будто всё так и должно быть.
Просто в мастерской художника царила добрая ласковая атмосфера доверия и понимания. Такое редко встречается в нашей бедной стране. А в последнее время – и того реже.
– Так вот, – продолжил хозяин мастерской. – Случай с игуменским наездом на Агафангела вообще беспардонностью попахивает, если не сказать хуже. Признаться, от владыки Панкратия я такого не ожидал.
– С каким наездом? – подняла брови Шура, поскольку не знала о всяких там закулисных новостях православного островного монастыря.
– Когда Андрея, то есть иеромонаха Агафангела чуть сана не лишили, опираясь на вполне "законные" не церковные законы. Вы, душа моя, слыхали про последнюю перепись населения? А знаете, что она – всемирная?
– Конечно, – кивнула девушка. – Естественно, что у нас сразу же отыскались какие-то диссиденты, которые были ужасно "против". Я читала анкету, сама отвечала на вопросы. Ничего там страшного нет. Причём, все требуемые данные давным-давно имеются в любом паспортном столе, в ЖЭКе, например, или у районного участкового. Причём, и по радио, и по телевидению рассказывали причины переписи и нашумевших дополнительных номеров ИНН. Это просто для всеобщего упорядочения дел.
– Don’t listen to them. They do not know, what they are saying, – поднял указательный палец вверх Пётр Петрович. – Зачем было тратить огромные суммы на оплату переписчиков, организационную часть и прочее, когда гораздо дешевле было бы сделать запрос по месту жительства? И времени, и денег затратили бы втрое меньше – это уже просчитано. Здесь же надо было от каждого получить добровольное согласие.
– Зачем? Может быть, это заурядная отмывка денег? – пожала плечами девушка. – Слуги народа привыкли воровать у того же народа, на то они и слуги! А привычка – вторая натура.
– Ну, душа моя, ты меня удивляешь, – поднял брови Павел Петрович. Он даже не заметил, что перешёл в разговоре на "ты". – Само собой, элемент отмывки имеет место – к мудрецу ходить не надо, но тут дела чуть посерьёзнее.
С книжной полки он артистичным движением достал толстую книгу, открыл, нашёл нужное место и принялся цитировать:
"И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон. Он действует пред ним со всею властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелела; и творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми. И чудесами, которые ему дано было творить перед зверем, он обольщает живущих на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив. И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.
И он делает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть".
– Это Библия, – догадалась Шура. – "Откровения Иоанна Богослова". Я еще в школе читала, только… – она мучительно потёрла виски, – …только не помню ничего почему-то.
– Результат на лице, – констатировал Павел Петрович, – читать читала, да толку – чуть! Вся закавыка в том, что поклониться зверю надо добровольно. Добровольно поставить свою подпись, где скажут, и – получите свеженький номерочек, заменяющий личность. Скажем, каждый человек должен лично согласиться на вшитый под кожу крохотный микрочип, который сможет для начала послужить вместо не теряемого паспорта. А от всемирной переписи до единых электронных паспортов всего полшага, глазом моргнуть не успеешь, как все народы послушным единым стадом будут маршировать на заклание. Почему же нельзя?! Все идут, и все живут хорошо! Им, хорошим, даже дышать разрешают!
– Но я вообще-то не собираюсь брать никакой номер и, если надо, всегда сумею отказаться, – попробовала возразить Шурочка. – Вы ведь сами сказали, что нужно личное согласие.
– И это говорит человек, предки которого погибли в сталинских казематах? – ахнул хозяин мастерской. – Тогда совершенно неповинные подписывали что надо и где надо, а ведь были "верными" большевиками! Всё до единого верили в "светлое коммунистическое завтра", которое тоже наступит завтра и это "завтра" никогда не кончится. Нет, вообще-то может кончиться, но только для "Золотого миллиарда" – именно в такое количество достойных людей определил себя достойный Запад. Смею вас уверить, что ни единого русского, а тем более православного, в этом миллиарде быть не может и не должно! Весь оставшийся в живых земной шар, должен обихаживать и ублажать "Золотой миллиард". А уничтожение русского народа началось ещё с 1917 года, когда те, что до сих пор не выпускают штурвала власти из своих грязных лап, завладели Россией!
Шура закусила губу. Но откуда он знает?
Бабушка рассказывала, что когда забрали деда, она сразу же собрала чемодан для себя, и он спокойненько стоял в прихожей справа от входной двери пока не пригодился. Но бабушке посчастливилось вернуться.
– А откуда вы?… – замялась Шура.
– Exclusive information from most reliable sources, – усмехнулся Пётр Петрович. – Для этого не надо быть семи пядей во лбу. Достаточно иметь одну голову на плечах. "Имеющий уши да слышит". Но вернёмся к нашим баранам, то есть, к отцу Агафангелу.
Святейший наш Патриарх ничего не имеет против переписи, хоть прекрасно знает, куда заносятся номера анкет переписанных. Но и его понять можно: если бы он, допустим, на предложенное правительством мероприятие ответил отказом, то в стране тут же вспыхнула бы гражданская война. И самая настоящая, против которой все чеченские ужасы покажутся детской забавой.
Тут важно другое. Некоторые иерархи церкви восприняли непротивление Патриарха, как прямое указание к действию. Один из них – игумен Валаамского монастыря, митрополит Панкратий. Он решил провести перепись среди братии, чтобы все дружно… под красными знамёнами… Это Христовы воины, что ли? Естественно: среди монашества бунт. Ну, а отец Агафангел как раз один из противленцев. В то время Андрей, то есть иеромонах Агафангел временно исполнял обязанности настоятеля Валаамского подворья на Москве и во всеуслышанье заявил:
– Сам не буду переписываться и братию не дам! Монахи-де, христово воинство, а не жидовско-масонское стадо с личными лагерными номерами! Валаамские монахи должны хранить веру, а не религию!
К сожалению, он бесповоротно прав, ведь когда душа опустошается, любая религия превращается в идолопоклонство, а если мысли подчиняются бессмысленному материализму, то философия и теософия испаряется как дым, как утренний туман.
Последствия не замедлили сказаться. Сейчас он ждёт решения своей участи, хотя в принципе поступил верно. Разве имеет право игумен заставлять монахов заниматься мирскими делами, ведь церковь у нас отделена от государства? Так что всемирная перепись и монашество – вещи едва ли совместимые. С другой стороны еврейско-масонской братии не нужна сильная Россия. В этом-то всё и дело.
– Кому? – в очередной раз удивилась Шура?
– Мировому правительству, – хмыкнул Пётр Петрович. – Заметь, любой взлёт национальной идеи в России тут же объявляется великорусским шовинизмом, но попробуй, скажи что-нибудь против жидов?! Такой вой поднимется, аж до самой Стены Плача. Дескать, холокост! холокост!
И все надругательства над православной церковью, начиная со времён исторического материализма, проводились с одной целью: истребить Россию, русский дух, насадить западничество, жидовскую продажность, подлость. Именно с этой целью искажают переводы Священного Писания, в символику икон и Богослужения пытаются ввести сатанинские обозначения и символы.
Даже крестины пытались когда-то заменить "звездинами", да ничего путного из этого не вышло. Опять спросишь: зачем? Да затем, что Православие – как кость в горле у так называемого мирового правительства. Армагеддон – это вовсе не сказки. Он давно здесь. Война идёт с незапамятных времён. И чем больше людей одурманит чёрное антихристово облако, тем скорее будет победа Зверя над Духом святым, то есть длинного американского рубля над твоей русской совестью, стыдом и болью за отечество.
Ведь был уже во время революции на земле "другой зверь" – Ульянов-Бланк. Он до сих пор не похоронен. Когда-то, ещё до рождения этого душегубца, отец Серафим Саровский говаривал: "Тогда у нас будет Православное царство, когда отбиты будут три масонских нашествия, прославлен в мире святых последний царь и преданы земле "сатанинские мощи""! Сатанинские мощи планета Земля не принимает. А разрушенный храм? Вон он, новенький, отстроенный! Пол у него выложен могендавидами и вокруг креста на главном куполе – то же самое!
Правда новый храм отстроен не в Иерусалиме, но в Писании нигде конкретно не указывается ни числа, ни названия города, где будет стоять храм, так что в данном случае это вполне может быть и Третий Рим. Кстати, ещё отец Серафим сказал как-то, что в мир пришёл Антихрист. Это было за тридцать лет до наступления двадцатого века, а кто в то время родился? А родился младенец Володя Ульянов-Бланк, будущий Ленин.
– Членин, – поправила собеседника Шурочка.
– Что? – не понял тот.
– Нет, ничего, – улыбнулась девушка. – Просто я со школы ему такую партийную кличку выдумала.
– Занятно, – согласился Пётр Петрович. – Но я ещё не закончил. Так вот. Ульянов-Бланк был у власти три с половиной года, Потом Сталин отправил коллегу в Горки залечивать сифилис. Так что нечего ожидать какого-то Машиаха, мы живём в апокалиптическом государстве, а, сколько нам дано – никому не узнать. Единственно, уже давным-давно известно, что наша жизнь пока продлена из-за заступничества Богородицы.
Видишь, душа моя, какое время настаёт. И сейчас, именно сейчас людям снова нужны будут иконы, храмы, молитвы. Пока ещё есть время… есть время для покаяния. А есть ли?
– You are saying outrageous things. Shouldn’t we find a more suitable subject for table talk? – решила блеснуть Шурочка знанием английского. Она где-то понимала, что сейчас словесные изыски неуместны, но ничего не могла с собой поделать.
Павел Петрович кивнул головой. Потом сидел некоторое время молча, склонив голову. За окошком по неведомо как подкравшейся ночи стал сеяться нудный долгоиграющий дождик.
– Ох, заболтал я вас, – опять перешёл на "вы" хозяин. – Поздно уже.
Шура взглянула на часы.
– Да. Метро закрывается через пять минут.
– Значит, – снова поднял вверх указательный палец Пётр Петрович. – Как говорят наши лучшие друзья, в данной безвыходной ситуации есть два выхода: я вызываю такси, или же вы остаётесь, и мы продолжим чаепитие. Итак?
Портрет стоял на письменном столе перед Робертом. Сам он сидел подле на стуле и внимательно изучал черты, вылепившиеся под лёгкой Шурочкиной кистью. Портрет пока никак не реагировал на нового хозяина, позволял себя разглядывать и восхищаться, словно античной диковинкой, необыкновенным раритетом, определённым увлечением Роберта. Только иногда в этих античных раритетных нарисованных глубоко посаженых глазах вдруг проскакивала весёлая, почти незаметная красная искорка. Будто пламя онгона играло в необычных глазах своего хозяина. Причём, пламя проскакивало на рисунке, где никаких отражений посторонних бликов быть не могло. Не показалось ли? Конечно, показалось, ведь не может же… хотя… хотя в этом мире, тем более в этом государстве коммунистического глобализма может и уже сплошь и рядом случается невозможное.
Выросший в небогатой еврейской семье Рэбе – так назвала его мать – постоянно страдал от нехватки денег. Эта проблема всегда маячила на горизонте, как призрак коммунизма, не давала жить спокойно и стала комплексом малолетнего мыслителя.
Сначала поиски денег на пачку сигарет, на бутылку пива… О портвейне за два сорок две Рэбик даже не мечтал. То есть, мечтал, конечно, как мечтал увидеть раздевающуюся женщину. Для этого Рэбик с пацанами частенько бегали в ближайшую баню, где у дворовой шпаны имелись свои дырки и щёлки, позволяющие заглядывать в женское отделение. Но с постоянной нехваткой финансового стимула жизни у юноши развивалась жадность, зависть, а кроме того определяющей чертой характера или довеском был ещё разноцветный букет всяческих недостатков.
Когда его сверстники, например, вели девушек в кино, в кафе, Рэбик рвался на части, чтобы найти для своей пассии денег на шоколадку, поэтому девушки не задерживались возле него дольше, чем на вечер. Однажды он пристал к матери с животрепещущим денежным вопросом, на что та ответила: