Герман подошёл к портрету. Долго смотрел, не мигая, не шевелясь, затаив дыхание. Хотя до завершения работы было ой как далеко, но основные черты уже прописались. Бывают такие люди, про которых при самом мимолётном взгляде можно с определённостью сказать, что он из королевской семьи. То же являла собой фигура портрета. На холсте вырисовывался вовсе не схематический иконный образ – он был довольно реален, притягивал взгляд и странным делом завораживал, словно удав гипнотизировал кролика перед завтраком.
На Германа смотрел мужчина, резкие черты лица которого отнюдь не отталкивали, а наоборот привлекали случайно взглянувшего на изображённого здесь князя нашего несовершенного мира. Присмотревшись к портрету, хотелось поговорить с ним, как с живым, и пожаловаться на какие-то случающиеся неурядицы, которых каждому хватает в этой жизни.
Герман протянул к портрету обе руки, едва не касаясь холста пальцами. Вдруг мгновенная молния проскочила от портрета к его пальцам. Даже послышался характерный треск электрического разряда. Запахло озоном. Удовлетворённо кивнув, Агеев отправился на кухню готовить завтрак для своей рабочей лошадки, которая всё ещё мирно посапывала под красно-синим пледом.
Несколько месяцев напряжённой работы настолько вымотали Шуру, что она решила бросить это грязное дело или просто отложить на потом, благо, что Агеев отчёта за проделанную работу никогда не требовал. Однако просто забросить не законченную работу не получилось. Портрет звал, приказывал, заставлял, и девушка снова бралась за кисть.
В такие минуты ей становилось страшно, потому что во время работы у художницы вошло в моду разговаривать с портретом, как с живым. Потом налетал ужас! Очень уж смахивает это состояние на синдром Кандинского – Клерамбо, от которого недалеко и до "психушки". Действительно, пора к психиатру. В самый раз.
Но с другой стороны, изображённый на портрете, чуть-чуть смахивающий выражением глаз на Германа Агеева, не простой человек. Это ведь повелитель, может быть, даже ангел. Им дана сила смущать души человеческие, а кто как не Герман делает это профессионально и красиво?!
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но неутихающее стремление к работе помогло добраться до конца сказки. Портрет был практически закончен, но об этом не знал даже Герман. Шуре надо было одной пообщаться со своей работой, чтобы понять – что же всё-таки родилось на свет Божий из-под кисти художника?
Шурочка зажгла сильный "Юпитер", который хранился у неё специально для освещения робот. С холста смотрел на девушку вовсе не урод с рогами, не страшилище из ночного кошмара, каким принято было до сих пор изображать дьявола или любого инфернального ангела. Человек на портрете, вернее аггел, имел довольно правильные черты, и чуть заметная улыбка приглашала просто поболтать. Настоящий римский патриций. Но при взгляде в его глаза становилось жутко: образ сразу же выдвигался из рамы, приближался, и уже нельзя было с уверенностью сказать: изображение ли это, либо восковая фигура, сбежавшая из музея мадам Тюссо?
Шура стояла возле мольберта, вытирая промытые кисти. Портрет позвал. Стоило только откликнуться – и он сразу обретал власть над духовным миром девушки, даже над волей. Но сейчас ни общаться, ни работать не хотелось, поэтому Шурочка не реагировала. К тому же в прихожей пропел электрическим соловьём звонок. Кто бы это мог быть? У Германа – свой ключ, а других гостей вроде бы не ожидается. Накинув на мольберт кусок холста, который тут же свалился на пол, Шура отправилась открывать.
– Кого там черти…
На пороге стоял Телёнок.
Его крепкое упитанное тельце, закутанное по случаю холодов в модное кашемировое пальто, из-за ворота которого ненавязчиво так выглядывал белый батистовый шарф, маньячило на пороге, всем своим видом выказывая мировую скорбь и покаяние за чуть ли не полугодовое отсутствие. В руках у пришедшего незваного гостя была великолепная чайная роза на длинной ножке, тоже закутанная, но не в дорогую обложку, а в постоянно скрипящий целлофан, с которого струились разноцветные – в завитушках – ленточки.
– Ага, – кивнула Шура, – розоносец…
Не давая больше сказать ей ни слова, Телёнок разразился несвойственным для него словоблудием:
– Принцесса! Дела моего датского королевства не позволяли явиться раньше, но сердцем… Сердцем я был здесь. А где же ещё!!! Разве ты не чувствовала этого? Разве не знала, что идти мне отсюда больше некуда? Есть лишь только один выход возвратиться назад! – он заискивающе заглянул в глаза, прося подтверждения и утверждения, что его ждали в этом доме и, вполне возможно, не желали навсегда отказываться от исчезнувшего.
– Долго разучивал? Спиши слова, вдруг пригодится, – Шура была верна себе и не могла, просто не имела права не цапнуть Робика за заднюю пятку. Тот сразу стушевался, снова принялся усиленно мять целлофановую обёртку розы и молчал, как нашкодивший первоклассник.
Шура стояла, прислонившись к косяку, смотрела на этого влюблённого – влюблённого? – пингвина и откровенно забавлялась. Потом решительно забрала у него розу в сразу переставшем скрипеть целлофане.
– Сломаешь ведь, медведь. С цветами так не обращаются, а я, между прочим, тоже к ним отношусь. Ладно, проходи, – сменила она гнев на милость, и отправилась выпрашивать у Хламорры высокую вазочку с узким горлышком – память о путешествии по Африке. Вазочка нашлась на удивление быстро. Роза была устроена и пристроена на полу возле пня. Топтыжья шкура покосилась на цветок стеклянными глазами, но ничего не сказала. Да и что она скажет? Хозяйкино желание – закон.
После обычной рабочей ночи, потом короткой дрёмы прямо на полу, прислонившись спиной к батарее, чувствуя её ребристую тёплую поддержку, словно "заветное плечо друга", необходимо было привести себя в порядок. С приходом Робика в Шурочке немедленно проснулась нежная любящая женщина. Красивая. Где-то, даже чуть кокетливая. Да и не вертеться же, в конце концов, перед Телёнком в непотребном виде! Он сказал: Принцесса? Значит, надо соответствовать. Всегда. А с его длительным отсутствием разберёмся. Вернулся же! Теперь никуда не денется. Во всяком случае – пока.
Меж тем Роберт разделся, повесил свой кашемировый макинтош на ствол берёзы, исполняющей в берлоге роль вешалки, подхватил принесённую с собой хозяйственную сумку и отправился на кухню. Там, гремя посудой, вытаскивая из сумки ананасы, кишмиш, апельсины и шампанское, Роберт тщательно продумывал дальнейшую линию поведения, поскольку понимал, что прощение ещё надо заработать. Не то, чтобы влюбился, – баб в городе по десять рублей ведро на каждом углу, – а было что-то в Шурочке такое… Это "что-то такое" заставило безоговорочно вернуться. От непривычного перенапряжения задымилась голова, и Роберт махнул на всё рукой: будь что будет, куда кривая вывезет. И ни к чему бежать впереди паровоза, теряя тапочки. А если сразу не прогнала, то, возможно, не забыла, а если не забыла, то всенепременнейше простит – на то она и женщина, чтобы уметь прощать.
Отваривая лобстеров и нарезая салат из свежих овощей, он всё ещё многодумно морщил лоб, но тут на кухне показалась Шура.
– Шампанское… ананасы… – хмыкнула хозяйка. – Ты решил устроить "Серебряный век" с ананасами в шампанском? А заодно прочитать что-нибудь из Игоря Северянина: "Это было у моря, где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж…". И сразу после этого "вспомнить", как мы познакомились, и как ты не пошёл купаться, потому что сторожил моё платье?
– О, нет, принцесса! Шампанское – это так, для разгону, а под лобстеров, – Роби артистичным движением вытащил из сумки, как фокусник кролика из цилиндра, бутылку "Реми Мартина", и торжественно водрузил на стол посреди другой прочей снеди. – Вот. Даже поэты Серебряного века не могли такое попробовать, хотя вряд ли отказались бы.
Шура посмотрела на него отрешённым взглядом, вероятно, не только Телёнка мучил вечный сакраментальный вопрос: что делать? быть или не быть? любит – не любит?
– Под лобстеров, милый мой, идёт "Мартель", – усмехнулась девушка. – Или "Виллаж Комб-о-Жак". А на худой конец просто водка. Ты бы ещё сюда пива добавил – самый кайф!
– Есть, – виновато промямлил Роби. – Есть и пиво.
Он запустил лапу в бездонную сумку свою, вытащил две бутылки "Золотой бочки" и матовый пузырь "Абсолюта".
– Русскому человеку от водки, окромя пользы, никакого вреда!
– Молодец, – вздохнула Шура, поджав губы. Потом запахнула глубже белый пушистый халат и отправилась одеваться, по пути прихватывая растасканные Хламоррой по квартире вещи.
Маленькая комната в её двухкомнатном Эдеме служила жилищем толстому антикварному шкапу красного дерева с точёными оборками по краям. Такие, верно, делали ещё во времена Екатерины Великой. Поэтому для обычной городской квартиры, хоть и внеплановой планировки, шкап был велик, всем своим видом намекая, что он-де екатерининский и никак не иначе.
Шкап таил в своём солидном брюхе различные, в большинстве своём экстравагантные Шурочкины тряпки. Отдельное место в его утробе, как Иона во чреве кита, занимала настоящая Зингеровская машинка с ножным приводом. Одно время она стояла в углу, исполняя роль тумбочки, но комнату постепенно стали заполнять картины Шурочкиного пера, то есть кисти, поэтому всё свободное пространство пошло под стеллажи, на которых пылились до времени законченные шедевры и подмалёвники.
Зингеровская машинка долго сопротивлялась, предлагала себя как воистину необходимую тумбу под краски, банки с кистями и тому подобную мелочь. Но, кончилось тем, что Шурочка вычислила эту машинкину хитрость и отправила её на бессрочное заключение, поскольку во внутренностях шкапа поместилась бы ещё не одна такая особа без малейшей помехи другим обитателям деревянного пузотёра.
Перебирая одёжки, Шура испытывала давно уже забытое, можно сказать, – со школьной скамьи – чувство праздника. Необычного праздника. Нет. Не надо приставать к Телёнку с расспросами: "Где тебя носило?" и "Что ты, милое, делало?" Вернулся ведь. А обетов никто никаких не давал. И, если вспомнил, то вернее всего, останется.
Тем не менее, Шура не стала надевать свои модерновые изыски. По случаю Телёнка Роби на свет Божий было извлечено строгое вечернее платье на тонких, будто паутинка, бретельках. Правда, строгим его можно было назвать с большущей натяжкой, так как всё оно пылало невидимым чёрным светом и, просвечивая, выгодно подчёркивало фигуру хозяйки. Тем более что Роби явился в белом двубортном костюме, так что чёрное платье как нельзя лучше раздует аромат гармонии. Или гармонический аромат? А, всё равно. Главное – вернулся!
Шура откинула гобелен, прикрывающий вход в "гардеробную" и предстала пред Телёнком во всём величии гламурной принцессы. Роби к этому времени уже успел выбраться из кухни и, курсируя по квартире среди Шурочкиных диковинок – не появились ли новые? – наткнулся на мольберт. Телёнок с нескрываемым любопытством принялся разглядывать последнюю работу художницы, ставшей ему любимой женщиной.
Портрет, вылепившийся уже из небытия, притягивал взор, манил к себе, как магнит, не вступая ещё с любопытствующим в диалог, но, парализуя его, подчиняя себе одним только взглядом глубоко посаженых глаз, да вот ещё чуть заметной улыбкой, пожалуй. Телёнок и раньше интересовался изобразительным искусством, но эта работа явно не оставила его равнодушным.
– Пленённый магией искусства, – услышал он за спиной Шурочкин голос, ирония которого живо напомнила давний вечер их знакомства.
Да, Шура была той же: ядовитой, насмешливой, яркой, неповторимой. Той же? Вряд ли – за время разлуки она удивительно похорошела, просто чудо какое-то. Или просто он не сумел разглядеть её сразу? Это больше похоже на правду. Во всяком случае, оставалось только радоваться, что его приняли, и что он сможет доставить желанной и любимой хоть чуточку радости.
Роберт повернулся к ней. Повернулся и в очередной раз застыл, обалдело разглядывая статную статскую даму, явившую себя с какого-то светского раута. Как же всё-таки она умеет себя подать! Даже то, что густые Шурочкины волосы не были собраны в причёску, не портило всеобщей картины. Казалось, та изюминка, тот шарм, обнаруженный Телёнком ещё в первую встречу, удвоился, утроился – против такого оружия устоять трудно, почти невозможно. Да и стоит ли? Ведь если женщина смогла покорить мужчину, то достигла той самой ступеньки, где всем женщинам за прекрасно выполненную работу раздают слонов.
– Подбери грудь, рыцарь! – Шура легко шлёпнула Телёнка по животу грустно улыбнувшись.
– Знаешь, я… мне…, – ожил тот. – Я в Париже был.
– Вот как? – удивилась Шурочка. – В Париж, вообще-то, не уезжают по-английски. Впрочем…
– Да. Знакомая пригласила, – закивал Роберт. – Приезжаю, а у неё несчастье – муж скончался. Во попал. Представляешь?
– И что?
– Ну, там похороны надо было помогать организовывать и прочее, – сел Телёнок на любимого конька болтологии. – А во Франции мужчины обязаны на похороны чёрные кепочки надевать, шапо называются. Так вот, я у прохожего спросил, где шапо можно купить? А он, подлец, безоговорочно показал мне двери какого-то магазина. Я не удосужился прочитать вывеску и доверчиво, без всякой задней мысли, захожу, спрашиваю: "Са фе комбьень нуар шапо?". А мне продавец по-нашенски: "Вы, – говорит, – можете по-русски, я всё понимаю". Ну, я ему снова: "Сколько стоит чёрный шапо?" А он: "Вам именно чёрный? Но почему?". "У моей знакомой, – говорю, – муж скончался, так что я должен, просто обязан надеть…". Представляешь, мужик так и обмер. Потом, очухавшись, говорит: "О, как это тонко! Я недооценивал русских. Воистину, удивительная нация!". А всё просто. Оказалось, что у французов слово шапо означает не только кепи, но и презерватив… а магазинчик оказался аптекой.
Шура слушала, доверительно склонив голову, а когда Роби добрался до конца, откровенно расхохоталась. Потом обняла его обеими руками, заглянула в глаза.
– Трепло!
– Трепло, – согласился тот.
– Надеюсь, ты захватил из Франции шапо? Иди сюда, – и она потянула его на топтыжью шкуру.
Шкура не возражала. Пользуясь этим, любовники оккупировали выбранное пространство, казалось, на всю оставшуюся жизнь. Роберт, оказывается, очень соскучился вдали. Такого запаха женского тела, таких ласк, таких обворожительных взглядов ему очень не хватало. Роберт даже представить себе не мог, как он мог обходиться без своей волшебной и единственной?
Шурочка тоже присматривалась и принюхивалась к рыцарю с небольшой осторожностью, а потом со всё возрастающим чувством собственничества. Нет, конечно, не навсегда. Нет ничего вечного. Но сейчас, здесь, этот мужчина был только её личной собственностью, и отнять "любимую игрушку" не смог бы никакой дикий зверь.
– Сашенька, – Шура доверчиво положила голову на плечо Робику и он одной рукой перебирал её волосы, – Сашенька, я ведь, правда, не мог приехать…
– Молчи! – Шура снова улыбнулась и приложила указательный палец к его губам. – Ты же пришёл, значит… А ничего это не значит! Давай выпьем, Роби! Надеюсь, ты не против?
Роберт был не против. Скорее, наоборот. Для многих мужчин выпивка во время секса является тонизирующим напитком. Этаким эликсиром смелости. И Телёнок также считал, что в любом деле должна быть изюминка или та же незаменимая капля смелости.
Любовники вместе отправились на кухню, забрали коньяк, фрукты, хрустальные мерзавчики и вернулись к Топтыжке. Роберт разлил по мизерным стаканчикам коньяк. А Шурочка тут же попыталась угостить коньяком и голову Топтыжки, который косился на людей стеклянным глазом. Но шкура вежливо отказалась. А Телёнок тем временем, стащив у водяного матраца простыню, закутался в неё на манер римского патриция и прошёлся по комнате. Потом остановился поодаль от мольберта, поднял палец правой руки вверх, будто собирался произнести речь риторика, но вовремя свёл всё к минимуму.
– Ты здорово рисуешь, – резюмировал он, кивая на портрет, ухмыляющийся со своего насеста. – Я ведь даже не видел твоих работ.
– Это моя вина? – вскинула Шурочка обиженный взгляд. – Шляешься где-то у чёрта на рогах, а потом… потом претензии высказываешь, будто я скрывала от тебя, что пишу картины!
– Девочка моя, – тут же принялся обороняться Телёнок. – Девочка моя, я же, правда, очень занят был. И если приехал, значит, всё не просто. Значит, так с нами и должно было случиться. Разве я не прав?
– Вот только этого не надо! Занят был! Приехал не просто так! Не оправдывайся! Не ври! Никогда не ври мне! Терпеть этого не могу! – глаза у Шуры сверкали праведным огнём. – Будешь врать, – забудь сюда дорогу! Может быть, в нашей встрече и есть что-то мистическое, я пока не разобралась. Но, скорее всего, натаскался невесть где, и явился ко мне раны зализывать.
– Да я что, да я…, – стразу принялся мямлить Роби.
– Лучше скажи, помнил меня? – хозяйка уставилась на собутыльника блестящими глазами подвыпившей женщины. – Впрочем, нет. Можешь не отвечать. Я и так знаю: помнил, иначе бы не пришёл. Так?
Телёнок согласно кивнул.
– Вот и славно. А на твои парижские дела мне наплевать. Я последнее время только вот с ним жила, – Шура кивнула на мольберт. – Этакая мистическая, зримая, виртуально-сексуальная связь. Представляешь? Дёрнул же меня чёрт его портрет писать!
– А это кто? – полюбопытствовал Роберт. – На первый взгляд ничем от нормального человека не отличается, несмотря на ярко выраженный маниакальный синдром, но… мне бы не хотелось с ним у тебя встретиться. Кто тебе позировал?
– Успокойся, Телёнок, – улыбнулась Шура. – Он у меня здесь, – художница постучала себя по голове. – Заказал один знакомый портрет князя воздушного написать. Просто, как я его представляю.
– Кого? – закашлялся Роберт. – Как ты сказала?
– Сатаны, – спокойно ответила Шура. – Чудак, неужели не знаешь, что у него второе имя – Князь Воздушный?
– Да, знаю, – кивнул Роберт. – Так в Писании сказано.
– Прикинь, он меня достал уже! Теперь и я знаю, почему во все века подданные ненавидели своего князя!
– Вот как?!
– Ты представляешь, – запальчиво продолжала Шура. – Написанный портрет у меня оживает. В действительности оживает! Я с ним разговариваю, как сейчас с тобой! Ещё немного – и свихнусь. Я уже подумывала, не сходить ли к психиатру? Докатилась! Слава Богу, работу уже закончила и не хочу, чтобы этот подлец у меня в квартире оставался. Надо позвонить Герману, пусть забирает свою икону.
И уже с истерическим надрывом добавила:
– Я не хочу больше писать его! Не хочу! Не хочу! Слышишь?!
– Так брось, в чём же дело? – миролюбиво заметил Роберт. – Тем более, говоришь, что закончила уже эту работу.
– Тебе хорошо советовать, блин, а он не даёт!
– Кто? – не понял Роби.
– Он проклятый! – Шура снова кивнула на портрет. – Хорошо хоть, закончила его почти… Он не опускает меня, будто из-под палки заставляет дописывать свою проклятущую рожу!
– Слушай, ты действительно заработалась, – задумчиво произнёс Роберт. – Никогда нельзя сгорать на работе. Это ни чему хорошему не приводит. Я тут в один вояж собираюсь. Поехали со мной, а?
– Куда?
– На Валаам. Потом еще в два-три монастыря.
– Ой, Телёнок! – захохотала Шурочка. – Ты в монастырь собрался?! Ой, умираю! Из тебя монах, как из меня китайский император!