– Значит, будет твоя? – поинтересовалась Алина, мой вопрос оставляя без ответа.
Я снял с себя полотенце, прошел в спальню, протиснувшись мимо Алины, и начал одеваться.
– Я тебя прошу! Прекрати! – натягивая носки, сказал я.
– А я ничего еще не начинала, – не меняя позы, сказала она.
– Вот и хорошо! Давай одевайся!
В ресторане Алина продолжила свои игры: держа в левой руке бокал с вином, используя вилку как клюшку, она гоняла туда-сюда по своей тарелке кусочек мяса. Она была сосредоточена, что-то нашептывала себе под нос, хмурила тонкие, выщипанные брови.
Я исподволь поглядывал на нее и в который раз утверждался в мысли, что большей белиберды, чем декларация исключительной индивидуальности и неповторимости каждого отдельно взятого человека, придумать невозможно. Все настолько одинаковы, что похожесть, даже слитность вызывали тоску. Приемы, манеры оказывались неразличимыми, знакомыми, предсказуемыми. Небольшие различия в жестах, в том, что некоторым видится как бы человеческой сердцевиной, на самом деле легко поддавались классификации.
Вот Алина мельком взглянула на меня, якобы обиженно улыбнулась, вновь опустила глаза. Возможно, в ней, как и в любом другом человеке, где-то глубоко-глубоко и сидело ее собственное уникальное естество, но добраться до него было невозможно, и, по большому счету, ничего нового ее неповторимое в себе не несло.
Я попытался вспомнить: кто из встреченных мною выбивался из общего ряда? Кто был особенным, частным? Нет, таких не было. Были лишь те, к кому у меня, такого же, как и все прочие, было якобы свое, личное отношение. Например, Лиза – но и она, и мое отношение к ней, и моя память о ней были вовсе не моими: подобное встречалось тысячи раз, повторялось лишь с небольшими вариациями, легко вписываясь в общий реестр.
Уронив вилку, Алина отпила из бокала, поверх его края посмотрела на меня, мелкими глотками допила вино, поставила бокал на стол.
– Что ты так смотришь? – спросила она. – Налей-ка лучше еще винца! Что-то последнее время хочется напиться...
Я послушно отложил нож и вилку, взял бутылку и наполнил Алинин бокал доверху.
– А себе? – Алина подняла брови. – Ты не хочешь выпить?
– Я за рулем...
– Сейчас, положим, не за рулем... – Алина приложилась к бокалу. – А, все равно – выпьешь ты, не выпьешь... Последнее время... Да, лет так примерно пять... Или даже больше... Хочется напиться. Отключиться. Ничего не видеть. Не слышать. Не знать. Может, ты хочешь водички? Хочешь? Эй, официант! Официант!
– Не шуми. – Я оглядел полупустой зал. – Я заказывал воду.
– А почему они не несут? Официа-ант! Эй!
На нас обернулись. Из глубины ресторана появился официант – здоровяк высоченного роста с набриолиненными волосами и закрученными и поднятыми кверху, на манер императора Вильгельма II, усами. На официанта Алина посмотрела с явным удовольствием.
– Скажите, почему вы не несете воду? – капризно произнесла она.
– Пепси? – Официант наклонился к Алине.
– Минеральной, – сказал я.
– Да! Минеральной! – подтвердила Алина. – И еще одну бутылочку вина!
Официант вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул.
– Две! Две... – развивая успех, сказала Алина, и официант, получив еще один мой кивок, отошел от столика.
– А как же воспитательная кампания? – спросила Алина. – Ведь ты, как тебя зовет Кулагин, геноссе, решил, что я пьяница. Алкоголичка. Ведь так? Генрих! Ну почему ты такой скучный?
– Скучный? – переспросил я.
– Ужасно, ужасно скучный! И пожалуйста, Генрих, не молчи!
– Разве я молчу?
– Тебе все надоело, да? – перебила Алина. – Ну так порадуйся хоть чему-нибудь! Такая вкусная еда, такой прекрасный день, была такая прекрасная ночь. И вино такое вкусное!
Подошедший официант поставил на стол две бутылки вина и бутылку минеральной воды.
– Открыть? – спросил он.
– Открыть! – подтвердила Алина. Официант откупорил бутылки.
– Что-нибудь еще?
– Ничего! Иди, иди! – Алина ощерилась, дождалась, пока официант отойдет, чуть наклонилась вперед и щелкнула пальцем по лежащему на краю стола черному конверту.
– Зачем ты взял это? – спросила она. – Ты всегда таскаешь с собой свою работу? Словно хочешь в нее вжиться, да? Хочешь в нее проникнуть, правда? Она для тебя ценнее всего на свете, точно? Ты без нее не можешь? Она тебе заменяет все, верно, а, Генрих? – Алина перевела дух, откинулась на спинку стула. – Ты, наверно, скоро сможешь придавать объем этим плосконьким. Будешь делать вот так... – Она громко выдохнула, округлив при этом губы. – Начнешь их одушевлять. Поселишь их у себя. Тут, кстати, в этом конверте, великолепные шлюхи. Одна из них – твоя заказчица. Заметил? Она себя так испортила строгим костюмом! Ведет деловые переговоры, рекламные кампании, а потом... – как скинет свою униформу, как оголится, да как... Слушай, может, я тебе надоела? Генрих! Ну Гена! Ну скажи!
– Хватит! – Я не выносил сцен. В них, вне зависимости от исполнителей, все было проиграно наперед. – Прекрати! Ты мне не надоела, но...
– Вот видишь – но! Но! – Она налила себе полный бокал и выпила его залпом. – Ладно, обо мне не будем. Ты лучше скажи: зачем ты согласился на эту работу? Ты же не ретушер! Ты фотограф, художник. Ты – мастер! Так, во всяком случае, о тебе говорят многие. И вдруг соглашаешься на ремеслуху. Почему?
– Это не твое дело, – сказал я. – Твое дело позировать, получать за это деньги и ни о чем не спрашивать!
Да, так говорить с Алиной не стоило, но она начала выводить меня из себя.
Алина взяла салфетку, вытерла губы, бросила салфетку на стол и встала, одновременно сняв со спинки стула висящую на ней сумочку.
– Сладкого я, пожалуй, не буду! – сказала Алина. – Счастливо оставаться!
Я проводил ее взглядом: легкой походкой Алина удалялась по проходу между столиками, и ее фигура начала теряться в полумраке. Вот она толкнула дверь, в помещение ресторана на мгновение ворвался солнечный свет.
Я медленно налил себе воды, выпил, закурил. И потянулся к конверту.
Да, я действительно старался не расставаться со своей работой. В особенности если это касалось той, когда предстояло ретушью убрать дефекты, восстановить пропущенное.
С негативами мне удавалось сделать то, что я не мог сделать с окружающим. А окружающему не хватало резкости. Определенности линий. Четкости акцентов. Тени повсеместно были непроработанными. Фон поглощал фигуру, или же фигура забивала фон. С окружающим я ничего поделать не мог. Оно постоянно оказывалось беднее того, что я был способен выжать из самого дрянного негатива. Если же моими усилиями негатив становился хорошим, годным для качественной печати, то уже не воссоздателем утраченного ощущал себя я. Тогда сам себе я казался всесильным творцом, а мечтал о том, чтобы сделать один огромный панорамный снимок, запечатлеть на нем всех и вся и, положив негатив на широкий, с подсветкой рабочий стол, раз и навсегда исправить все недостатки. Черт, это могло бы получиться неплохо!
Я раскрыл конверт, вынул фотографии, выбрал из них одну и положил на край стола. После чего из маленького конверта с негативами выбрал нужный. Сомнений быть не могло: женщина, что сидела на капоте белой машины, и Минаева, бывшая у меня утром в мастерской, – один и тот же человек. Алина была права.
Я спрятал негатив, закурил новую сигарету. Женщина на капоте была просто великолепна. Даже не верилось, что снимал отечественный фотограф: снимок был профессионально, со вкусом отрежиссирован, все тени проработаны, лицо Минаевой светилось, чуть тяжеловатые груди были само целомудрие. Даже улыбка ее была целомудренна.
– Красивый девушка! – произнес кто-то у меня за спиной, и я повернулся на голос.
К столу подошел высокий плотный человек в пиджаке канареечного цвета, казавшемся еще более ярким по контрасту с очень смуглой кожей.
– Смотрю – сидит клиент с девушкой, девушка уходит, он начинает фото рассматривать, на фото – другие девушки. В чем мать родила! – Канареечный пиджак взялся за спинку стула, на котором сидела Алина. – Не помешаю?
Я пожал плечами, и канареечный уселся напротив.
– Ты здесь часто бываешь, – сказал он. – Всегда с красивой девушкой и всегда с какими-то фото. Я хозяин всего этого, про своих клиентов много знаю, про тебя – ничего. Поспорил с друзьями – кто ты?
– Ну и кто?
Канареечный был забавен, несмотря на то, что ничем не отличался от других канареечных, красных, малиновых и зеленых.
– Я сказал – куколок поставляешь. Потом, правда, понял: твои девушки на таких не похожи. А уже поздно!
– На сколько спорил? – Я отпил глоток воды, погасил сигарету в пепельнице.
– Всегда на много спорю. Для азарта. Машину твою посмотрел. Машина у тебя, извини, – тц-тц! Сам ты какой-то... Не знаю теперь. Аслан, наверное, выиграет.
– А что Аслан сказал? – усмехнувшись, спросил я. Его "тц-тц!" означало "шестерку" во вполне пристойном состоянии.
– Фотограф, сказал. Верно?
– Верно. Но сегодня – ретушер. Представитель вымирающей профессии.
– Ретушер? Почему вымирающей?
– Компьютеры везде... Вот, смотри... – Мне захотелось продолжить разговор с канареечным.
Я взял из конверта негатив с Минаевой и поднял его так, чтобы негатив можно было видеть на просвет.
– Видишь, какие пятна? Подкрасим, подскоблим вот тут, вот тут, царапинку прокроем прозрачной красочкой. Или на фотографии – здесь, здесь и здесь исправим, потом переснимем, потом отпечатаем вновь. Получится все равно плохо. Коровы не летают. И негатив и позитив – дерьмо. Снимок хороший, а дальше – халтура. Вот эта тягомотина и называется – ретушер.
– И хорошо платят?
– Пока не жалуюсь. Сам видишь – твой постоянный клиент.
Канареечный откинулся на спинку стула, в раздумье посмотрел на меня.
– Слушай, а убрать кого-то с фото можешь?
– И убрать, и добавить... – уже утратив интерес к канареечному, произнес я. Честно признаться, я таких никогда не любил.
– Минутку! – Он вскочил и быстро потрусил в сторону кухни. – Минутку!
Он вернулся действительно через минутку, держа под мышкой большую фотографию в широкой золоченой раме.
– Вот смотри. Я и мои друзья, – сказал гордо канареечный. – Перед открытием, да? Стоим все вместе. Как братья! Ей-богу, как братья! Но, понимаешь, двое тут оказались совсем чужими. Предали. Обманули. Можешь убрать?
Почему-то я ощутил холодок меж лопатками, затылок заломило, во рту пересохло. Не понимая, что со мной происходит, я быстро допил воду, прикурил новую сигарету, сделал глубокую затяжку, от фотографии перевел взгляд на канареечного и кивнул.
– Кого? – спросил я.
Канареечный вынул из лацкана пиджака значок и его булавкой надколол сначала одного, потом другого из изображенных на фотографии.
– Этих! Кушал с ними вместе, а они!..
– Без проблем! – твердо произнес я, но понял, что со мной происходит: мне было страшно.
Глава 4
По дороге из ресторана я пытался понять: какая муха укусила Алину? С чего это она, раньше ни на что не претендовавшая, ни во что не вмешивавшаяся, вдруг ни с того ни с сего полезла мне в душу? Неужели причиною были подсунутые мне в качестве заказа негативы с девицами и сама заказчица, эта Минаева?
Получалось, что так. Получалось, что Алина, прежде проходившая по разряду спокойных и неревнивых, теперь могла быть отнесена к разряду другому – к разряду существ нервных, озабоченных к тому же правом собственности. Такое изменение маркировки меня расстроило: я успел с Алиной сжиться, успел, как бы разложив Алину по полочкам, привыкнуть к тому, что всегда можно было на этих полочках найти. Видимо, я был настолько удивлен и раздосадован, что даже проехал перекресток на красный и незамедлительно был остановлен, но, заплатив не торгуясь, тем самым как бы откупился и от мыслей об Алине. Я больше о ней не думал.
Вернувшись в мастерскую, я первым делом закрепил негатив с Минаевой на ретушерском станке и включил подсветку. Глаз привычно перевел цвета негатива в цвета позитива, отметил те пятна, которые следовало убрать в первую очередь. Отойдя от рабочего стола на несколько шагов и наклонив голову, я посмотрел на негатив: Минаева словно приветственно кивнула, я как бы в ответ покачал головой – мол, не бойся, голубушка, сделаем по высшему классу – и отправился на кухню: поставить воду для кофе.
Наливая воду в турку, я думал, однако, не о заказе Минаевой.
Я думал о просьбе владельца ресторана. Фотография в раме стояла у задрапированной длинной стены мастерской. Большая групповая фотография, сделанная не без умения. Все персонажи выглядели естественными, все улыбались, все были полны жизни.
В особенности – двое наколотых иголкой значка. Эти не просто улыбались, а скалились. Сам хозяин стоял между наколотыми, обнимал их за плечи, такой же жизнерадостный, такой же улыбчивый. Он словно толкал двух своих бывших друзей по направлению ко мне. Словно говорил: "Вот они. Познакомься!"
Я часто бывал в этом ресторане. Не потому, что ресторан был уж очень хорош. Просто располагался в удобном месте, цены в нем были не так уж высоки, а вышибала неожиданно оказался соседом – из тех новых соседей, склонявшихся на сторону Андронкиной и прочих, кто мое вселение и последовавшую за ним экспансию воспринимал как минимум спокойно.
Но что-то неясное, угрожающее, загадочное виделось мне в нем, в людях, которые там работали, в тех, кто ошивался около.
Да, именно – ошивался!
Я поставил турку на плиту, закурил и вспомнил, как, сопровождаемый хозяином, вышел на улицу, в теплый, солнечный день.
Несмотря на устроенную Алиной сцену, настроение мое было превосходным, шел я небрежно, помахивая черным своим конвертом, хозяин нес фотографию в раме. Все было прекрасно, но вот двое стоявших возле ресторана мне не понравились. С первого взгляда они были из разряда обыкновенных, ищущих какой-нибудь, ради стакана, если повезет – бутылки, работенки мужичков. При появлении хозяина они затоптали окурки и приняли выжидательные позы.
Хозяин небрежно от них отмахнулся:
– Будет, будет работа. Сейчас придет машина, погрузите!
Вроде бы обычная сцена, но я, словно подчиняясь властному: "Посмотри!", полуобернулся и, замедлив шаг, заметил, что внимание мужичков было приковано вовсе не к хозяину. Оба смотрели на меня, смотрели совсем не характерными для перебивающихся случайной работой людей взглядами.
Я не мог этого объяснить, но смотрели они как-то не так!
Не так!
– Завидую я тебе! – раздался над моим ухом голос хозяина. – Не имеешь дела со всякими. Слушай, научи меня убирать пятна! Я быстро схватываю. Научи, а?
Я отпер дверцу машины, бросил конверт на сиденье.
– Научу. – Он уже начал мне надоедать. – За бессрочный кредит. На двоих.
Пока этот канареечный напряженно соображал, согласиться ему на такие условия или нет, я, глядя через его плечо, заметил, что мужички, отойдя к кустам, переговариваются с каким-то человеком, скрывающимся за ветвями.
– Идет! – наконец ответил хозяин. – По рукам!
Мы пожали друг другу руки, я забрал у хозяина фотографию в раме, поставил ее на заднее сиденье, сел в машину.
– Когда будет готово, мастер? – наклонился он к окошку.
– Когда? – не глядя на хозяина, а продолжая наблюдать за мужичками, медленно проговорил я. – Сегодня у нас... Привезу! На днях... Готовь столик!
Я завел двигатель, сдал назад, развернулся.
Здание ресторана стояло несколько в стороне от жилых домов, посреди небольшого парка. До того как ресторан торжественно, с разрезанием ленточки был открыт, здесь располагались: пельменная, диетическая столовая, вновь пельменная, пивная "Голубой Дунай" (протухшие креветки не только надолго придали всему кварталу некий портовый аромат, но стали причиной преждевременной смерти многих квартальных кошек), военно-патриотический клуб "Юный десантник". Все предшествовавшие ресторану заведения – о его истории мне поведал словоохотливый вышибала – закрывались или в результате настойчивых требований санэпидемстанции, или по причине выходящего за допустимые пределы воровства, или – так было с пивной – после того как депутация жителей квартала побывала у последнего (и в хронологическом, и в историческом аспектах) секретаря райкома: секретарь был язвенник, пил только водку и с пониманием отнесся к нежеланию сухопутных, по сути, жителей квартала обонять дух морских просторов. Исключение составил военно-патриотический клуб: помещение у юных десантников было куплено, а их самих, чтобы не гнали волну, устроили в подвале дома по соседству.
Чтобы выехать на улицу, мне предстояло объехать парк. Проезжая мимо мужичков, я попытался разглядеть того, с кем они переговаривались, но тот, как бы разгадав мое намерение, еще дальше отступил в кусты.
Уже при выезде из парка на улицу мне пришлось резко принять вправо: навстречу на большой скорости промчалась ярко-красная "семерка".
– Идиот! – процедил я сквозь зубы.
Тогда я и не подумал, что это была машина Кулагина, что вел ее сам Колька, а рядом с ним сидела Минаева, сменившая деловой пиджачок на легкое платье с глубоким вырезом. Если бы тогда я развернулся, если бы вновь подъехал к ресторану, то обнаружил бы и еще одну интересную деталь: когда машина Кулагина остановилась у крыльца ресторана, стоявший за кустами плечистый крепыш вышел из своего укрытия и кивнул Кулагину, а Кулагин кивнул в ответ.
Все мы сильны задним умом. Если бы я раньше повнимательнее понаблюдал за своим агентом, за Колькой Кулагиным, если бы я задумался над некоторыми странностями в его поведении, над тем, что Кулагин часто знал о таких вещах, знать о которых он не мог никак, да если бы я посерьезней отнесся к своим собственным странностям, многого не случилось бы.
Очень многого.
Я заварил кофе, наполнил большую керамическую кружку, вернулся к рабочему столу. Негатив был сильно испорчен: из-за повреждения желатинового слоя пользоваться прозрачными красками было нельзя. Пришлось ретушировать со стороны подложки и, погрузившись в работу, я про кофе забыл.
Обработав пятна кроющей краской и отложив кисточку, я опустил правую руку на лежавший на столе металлический шар. Вот так, катая шар по столу, мне всегда удавалось привести мысли в порядок, успокоиться, а заодно и охладить уставшие от работы руки. Но, случайно взглянув на свой шар, я увидел отражение фотографии в раме. Зачем я согласился еще и на эту работу? Мало мне было мороки с ретушью девок, рекламирующих автомобили?
Я встал из-за стола и, в раздумье разглядывая фотографию, подошел к ней, присел на корточки.
Не в первый раз мне показалось, что черно-белое плоскостное изображение имеет и цвет и объем. Не тот объем, что присущ доступным предметам, от которых можно отойти, которые можно отбросить, оттолкнуть, от которых можно отвернуться. Это был объем всасывающий, манящий войти в него и в нем раствориться.
Почти веря, что моя рука не натолкнется на поверхность бумаги, я протянул руку, но меня спас телефонный звонок.
Я зажмурился, не открывая глаз, поднялся, подошел к стоявшему на столе аппарату. Высветившийся номер оказался незнакомым, и я предоставил ответить автоответчику:
– Спасибо, что позвонили, но меня нет дома. После гудка оставьте сообщение. Спасибо!