– Баш на баш, – сказала девка, катая по лицу, по шее Марии ледяные жемчужины наглых, чуть выпученных глаз. – Ты у меня японский жемчуг сперла, да еще порвала, рассыпала весь. А я у тебя – твое ожерелье забираю. Взамен. Поняла?!
Мария стояла неподвижно. Пальцы ее перебирали теплые Федины хрусталинки.
– Ты же не хочешь в суд, бомжиха, да?! Да что там суд! – Девка победно оглянулась вокруг. – Какой суд! Я сама тебе буду суд! Мне только моим ребятишкам мигнуть…
Бодигарды стояли молча, избычившись.
Мария задрожала.
Девка взяла ее за запястье и крепко, жестоко рванула ее руку вниз. Оторвала ее ладонь от шеи.
"Ну я же не буду с ней бороться… Она же – сильнее… моложе… крепкая девка… сытая… вон какая ядреная… да и глупо – бороться… глупо…"
Девкины пальцы, в лайковых перчатках, уже шарили по Марииной горячей коже, уже расстегивали застежку, уже снимали с ее шеи хрустальную низку.
Мария смотрела, как девка, нагло смеясь всеми голубыми, сверкающими зубами, надевает себе на шею ее, Марии, радость, счастье.
– Отдайте, – прошептала Мария хрипло, бессильно, – отдайте…
– Пошли! Хватит! Все!
Девка круто повернулась, и пола шубы хлестнула Марию нежным, небесно-серым мехом по беспомощно дрожащей руке.
Она пошла вперед, к выходу на платформу, так же широко, по-мужски, шагая, и светлые ее волосы, заколотые высоко на затылке, золотом светились в стеклах и зеркалах вокзального зала, и могучие дядьки, подхватив чемоданы, побежали вслед за ней. И шуба ее развевалась. И губа оттопыривалась. И вокзальные часы показывали время ее уходящего поезда. И медная люстра пылала всеми медными сотами, и ее золотые пчелы жужжали над равнодушной толпой.
И Мария стояла недвижно, и корзина валялась у ее ног.
Шея ее была голая и пустая.
Овчарка лаяла хрипло, надрывно.
И вот замолчала.
И такими же широкими шагами, промеряя вокзальный каменный, гладкий, ледяной пол, шли к ней, к Марии, два человека в милицейской форме.
– Пошла!
Толкнули в спину.
И Мария пошла вместе с ними.
Вышли на площадь. Марию подвели к машине.
Тупо глядела Мария на милицейскую машину, с синей полосой вдоль светлого бока.
– Что стоишь! Садись! Бродяжка! Такой красивый вокзал только портите, бляди!
Ее снова толкнули в спину.
Она закарабкалась в раскрытые задние двери. Влезла. Села.
Молоденький милиционер вскинул свежее, гладко выбритое, румяное от мороза лицо. Прищурясь, оглядел Марию.
– Ну что? Сидишь? Хорошо сидишь. А насидишься еще лучше. – Сплюнул на снег. – Закрываю, Сашка! Давай, заводи, а то масло на морозе застыло уже.
Парень закрыл, с лязгом, железные дверцы.
Марию обняла темнота.
И кожа пахла, так пахла чернотой, темнотой.
– Не бейте меня! Пожалуйста! Не бейте!.. Не бей…
– На тебе! На! На!
– Я ничего не сде… не бейте!.. По-жа…
– На еще! На! Получила?! Воровка! Бомжи проклятые! Всю страну испоганили! Работать не хотите?! Да?! По вокзалам слоняться?! По сумкам у людей шарить?! Н-на!
– Не бейте же меня! Я ничего…
Все кружилось, плясало.
На губах было солено, мокро, горько.
На щеках – тоже.
Она не чувствовала груди, живота. Скосила глаза; поглядела вниз и вбок. На груди, на свитере, расплывалось странное темное пятно.
Пятно расползалось по овечьей шерсти свитера, по сухим цветам и травам, по засохшим пчелам и паукам, по высохшей, связанной костяным крючком, жизни ее.
Она полетела куда-то, стремительно, бесповоротно, когда поняла: это – кровь.
Голос услышала над собой, молодой голос:
– Хватит с нее, Сашка. Остановись. Она свое получила.
Хриплое дыхание донеслось до нее. Парень, что бил ее, устал, и она тоже это поняла.
– А мы – свое?!
– Ты… серьезно?.. Бомжиха… с вокзала… старая…
– Разуй глаза. Она не старая. Потрепанная только, сучка.
– Хочешь – валяй, с гондоном только, чтоб не заболеть.
– Ну это понятно. А у тебя есть?
– Что – есть?
– Гондон, дурак.
– Я не дурак. Есть. На.
– Подсобку Витькину открой мне. И помоги ее дотащить.
ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:
"Художник никогда не писал портреты. Но на одном из слайдов, которые удалось спасти в пострадавшей от пожара мастерской Михайлова, сохранилось изображение женщины. Судя по всему, это набросок реально существовавшей натуры. Женщина сидит в старом кресле, около горящей печи. Печная дверца открыта, и языки огня освещают длинную черную юбку натурщицы, ее бессильно брошенные на колени руки, ее щеку и шею. Глаза женщины – в глубокой темной тени, они неразличимы. Щека, озаренная огнем, розовеет. Пальцы, кажется, шевелятся, так живо, легкими мазками, они написаны.
На голой, золотисто-теплой шее неизвестной сверкают, освещенные оранжевым печным пламенем, бусы из мелкого прозрачного камня. Это не портрет, а скорее, беглый этюд к портрету, так и не сделанному никогда".
ИНТЕРМЕДИЯ ГЛЯНЦЕВАЯ ОБЛОЖКА. МОДНЫЙ ЖУРНАЛ
Золотые кольца волос.
Золотые кольца вьются, вьются.
Золотые кольца вьются, ложатся, струятся, падают на белые обнаженные плечи.
Плечи белые, как драгоценный алебастр.
На белом алебастре плеч – острые огни, играющие грани.
Красивое лицо глядит с обложки вполоборота. Глядит из-за плеча.
Шея безупречно гладкая и гибкая.
Шею охватывает нитка остро, цветно играющих в ярком свете софитов, мелких бус.
Бриллианты? Аквамарины? Александриты?
Перламутровые губы легко и загадочно улыбаются.
Улыбка эта говорит: все на свете легко и празднично, все блистает и искрится, все – праздник и свет!
Это солнечный хрусталь.
Это солнечный горный хрусталь, изящно ограненный, обнимает красивейшую в мире шею красивейшей девушки.
Мы все знаем ее имя.
Теперь в моде будут не бриллианты от Gucci. Не жемчуг от Kenzo. Не золото от Armani.
Теперь в моде будет мелкий, как бисер, простой хрусталь – такой же чистый, как светлые, счастливые, сияющие глаза Той, что его носит!
ПРАЗДНИЧНЫЙ САЛАТ ИЗ-ПОД НОЖА ЗВЕЗДЫ
СЕКС И НЕМНОГО ПЕРЧИКА…
ДВЕСТИ ДВАДЦАТЬ ДВЕ ПОЗЫ ИНГРИД ОВЦЫНОЙ
ХУДЕЕМ ВМЕСТЕ С ЭЛЕН АРСАН!
СОФИ ДИМИТРЕСКУ – НОВАЯ ДЖОКОНДА
ПРИМАДОННА ЗАЧАЛА РЕБЕНКА В ПРОБИРКЕ
БЕРЦЫ, ПРОСТРЕЛЕННЫЕ НАВЫЛЕТ
БУДЕТ ЛИ РЕВОЛЮЦИЯ В РОССИИ?
МАРИЯ ВИТОРЕС И ИОАНН: САМЫЕ СЕКСУАЛЬНЫЕ
КАК ЗАРАБОТАТЬ МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ ВО ВРЕМЯ КРИЗИСА
ПЕДОФИЛЫ В ИНТЕРНЕТЕ
ПОЭТ ГЕОРГИЙ ИВАНОВ ПРЕДСКАЗАЛ АТОМНЫЙ ВЗРЫВ!
ЗЕМЛЯ ТАНЦУЕТ АРГЕНТИНСКОЕ ТАНГО
ЧЕРНЫЙ СНЕГ. ПОСЛЕДНИЙ КРИК
Я перестал верить.
Я перестал верить во все это.
Во все это дело.
Революция? Какая? Для чего? Кому? Во имя кого? Во имя чего?
А не дерьмо ли все это?
Вот мы возьмем власть. Ну, победим – и возьмем. Как телку берут. Бабу берут.
Ну, выебем ее, власть.
Ну и дальше что?
Сами будем владычить, да?
Судя по всему – да.
Да, да, да. Да?!
А как?! Как мы будем это делать?!
И, главное: кто?
Кто из наших будет – сможет – это – сделать?!
Ну, удержать власть.
И потом – править!
Все переделать! Все – на хер изменить! Перевернуть на хер!
Кто это сможет?! Кто?!
Я, честно, не знаю.
Никакой не Еретик.
И никакой не Степан.
У меня такое чувство – что мы сможем только все порушить к едрене матери.
И все. И ничего не возвести.
Потому что мы не знаем, как возводить. И что возводить.
Что строить – не знаем.
Мы не строители.
Хотя Степан и кричит: у нас есть программа, у нас есть программа!
Какая, на хуй, программа?! Этот набор барабанных лозунгов, похожий на все эти остальные наборы?! Свобода – равенство – братство – справедливость – образование всем – медицина всем – земля всем – работа всем – деньги, блядь, всем?!
Деньги. Самое главное – деньги всем.
А откуда мы деньги всем – возьмем?! Банки раскурочим?!
На улицах – из мешков – доллары-рубли – повытрясем?!
И завопим: налетай, народ, расхватывай, кто сумел, тот и съел!
А сожрете – не взыщите: больше у нас нет. Все! И нас нет, и банков нет.
И денег тоже нет.
И страны, на хер, тоже нет. И ничего – нет!
А что, страна – это что, тоже деньги?!
Да. Страна – это деньги. Это не люди, нет, не-е-е-ет! Это – только деньги. Это ее деньги – в банках, на счетах и в кубышках.
Это наши деньги.
Это то, за что мы все воюем. До крови. До погибели.
Это то, на что все продается и покупается. Ярмарка, еп твою мать!
Вечный рынок. Торг сучий.
А революция – что такое революция?
Может, это тоже торг?! Тоже – рынок?!
У кого дороже лозунги. У кого больше денег на партийных счетах. Кто больше оружия купил! Кто – больше – народа – в партию – завербовал! Кто – круче – политиков – подкупил…
У, бля-а-а-адь… Это и есть революция?!
Как хочется заорать: не верю!
Но ведь это, черт, так похоже на правду!
Ну, не бойся ты. Ну, давай, скажи себе: это правда. Это правда.
ЭТО ПРАВДА.
Это и есть правда. Наша последняя правда. Моя последняя правда.
И никто из наших, никто, никто не хочет ее вслух – себе – сказать.
Потому что человек должен чем-то опьяняться.
Водкой. Наркотой. Куревом.
Лозунгами. Партией. Революцией.
"Общества без революций не бывает!" – кричал нам Степан.
Ну, не бывает. Ну, хорошо, не бывает!
Но себя-то, и, блядь, друг друга-то зачем обманывать?!
Чтобы собой – гордиться?
Чтобы на себя гордо в зеркало смотреть: епт, гляди-ка, какой я революционер!
Да, мы живем плохо.
Народ наш – живет – плохо.
А власти врут, что – хорошо.
Немногие живут хорошо. И все это прекрасно знают.
Но разве можно сделать всем хорошую жизнь – революцией?
Революция – это кровь. Это, в общем-то, смерть.
Может, мы, пацаны, так хуево живем, что не жизни, а только смерти уже хотим?!
Нет. Вранье! Мы хотим жить.
Но – не так, как наши родители живут.
И не так, как мы сами сейчас живем!
Мы живем как скоты, это ясно.
Только шлюхи, петухи и пидоры живут хорошо.
А мы – скоты.
И мы хотим быть людьми.
И, если нельзя жить людьми, так дайте хоть помереть людьми.
Вот за этим, наверное, так я думаю, эта революция и нужна.
А больше ни за чем таким.
Черный дождь всю осень шел.
А теперь идет черный снег.
Черный снег, черт! Да он же белый! Что я, совсем уже…
Нет, я не пьяный, нет…
Мать только жалко.
Глава восьмая и последняя
"…а кто привезетъ къ монастырю на торгъ орехи, яблоки, макъ, лукъ, чеснокъ, хмель, золу, деготь и тотъ товаръ ценити, а оценя, имати рублевая пошлина, кто учнетъ продавати лубья или сани или колеса или на возахъ сено и дрова, и лучину, и у техъ людей имати зъ десяти лубовъ лубъ, а съ саней и съ колесъ и съ возу сена по денге, а съ воза дровъ по плахе, а со ста поленъ лучины по полену…"
Перечень денежных пошлин и натуральных поборов ярмарки Макарьевского Желтоводского монастыря, начало XVII века от Рождества Христова
СЕНСАЦИЯ! СЕНСАЦИЯ!
АГЛАЯ СТАДНЮК ВЫХОДИТ ЗАМУЖ!
СЧАСТЛИВЫЙ ИЗБРАННИК ЗВЕЗДЫ – ИЗВЕСТНЕЙШИЙ МОДЕЛЬЕР ПЛАНЕТЫ ДЖЕРЕМИ СКОТТ!
К СВАДЬБЕ ЖЕНИХ СДЕЛАЛ НЕВЕСТЕ УМОПОМРАЧИТЕЛЬНОЕ ПЛАТЬЕ ИЗ СЕРЕБРЯНЫХ ПЛАСТИН, УКРАШЕННОЕ НАСТОЯЩИМИ ГИГАНТСКИМИ ТРОПИЧЕСКИМИ БАБОЧКАМИ, А ТАКЖЕ ОДНИМ ИЗ ЗНАМЕНИТЕЙШИХ БРИЛЛИАНТОВ МИРА "ROXOLANA"!
ОН ПОДАРИЛ ЕЙ ПОИСТИНЕ КОРОЛЕВСКИЙ ЗАМОК НА БЕРЕГУ ТИХОГО ОКЕАНА!
ОН ПОДАРИЛ ЕЙ ЛУННЫЙ КРАТЕР ТИХО СТОИМОСТЬЮ В ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ!
"Как вы, Аглая, чувствуете себя в качестве невесты?"
"ГРАНДИОЗНО!"
"Кто приглашен на свадьбу?"
"ВСЕ ЗВЕЗДЫ!"
"А вы что подарили любимому жениху?"
"Я ПОДАРИЛА ЕМУ СЕБЯ!"
1
– Ну, привет, Степан.
– Привет.
Обменялись рукопожатием. Степан оглядел унылые стены.
Он и скуластый крепкий широкоплечий мужчина, что пожал ему руку, они оба были в пустой комнате, в здании тюрьмы, где он сидел.
Они давно не виделись.
И вот увиделись.
И Степан прекрасно знал, что он сейчас ему скажет.
– Ты должен жить, – тихо сказал сидящий напротив. – Пусть погибают щенки. Тебе нельзя с ними. Это верная смерть. Ты должен жить. Вожди должны всегда жить.
– А чернь – погибать, да? – тихо спросил Степан.
– Чернь – это значит народ, так?
– Народ… – усмехнулся Степан. – Я бы на твоем месте не бросался так просто этим словом.
– Я и не бросаюсь. Я просто хочу сказать тебе: мы еще свое возьмем.
– Свое возьмем, – эхом отозвался Степан.
Мужчина покопался за пазухой. Протянул Степану сверток.
– Бери. Здесь паспорт, виза, билет на самолет. В Нью-Йорк. Америка – не самое плохое место, чтобы там переждать смутное время.
– А у нас сейчас – смутное время?
Степан не протягивал руку. Не брал то, что ему протянули.
– Не цепляйся к словам. Прямо отсюда полетишь. Из Стригино. "Люфтганзой". Не надо ехать в Москву, в Шереметьево. Пересадка во Франкфурте. Разберешься.
– Разберусь. – Степан по-прежнему не протягивал руку. – А деньги?
– Как же я тебя, да без денег в Америку отправлю? Ты шутишь, братец.
– Я не шучу. Просто – спрашиваю.
– Здесь двадцать пять тысяч долларов. Надеюсь, на пару месяцев тебе хватит. Хорошо потусуешься.
Холодные, ледяные, хрустальные глаза Степана воткнулись в лицо мужчины, как два лезвия.
– Хорошо. Потусуюсь. Давай.
Он наконец протянул руку.
Сунул сверток в нагрудный карман.
– Рубаха уже грязная, извини, – похлопал себя по воротнику. – Не мылся тут сто лет… Воняю, как бомж.
– Сейчас выйдем отсюда, я тебя к себе увезу, там помоешься как следут… выпьем.
– Как мы отсюда выйдем? Из тюрьмы?
Глаза Степана разрезали бесстрастное лицо мужчины.
– Очень просто. Ногами. Я купил всех твоих тюремщиков. И судей твоих. И адвокатов твоих. И прокуроров. И губернатора твоего. Захочу – и президента твоего нового куплю. Все у меня – вот где!
Он показал Степану крепко сжатый кулак.
– И я тоже? – холодно спросил Степан.
– И ты тоже, Татарин, – так же внезапно холодно, ледяно отчеканил мужчина. – Не забывай о том, что ты, дорогой мой, – мой проект.
– Твой?
Лицо Степана было неподвижно, только углы губ дергались, будто бы он нюхал гадость.
– Кремлевский, если тебе так больше нравится. Только ведь я – не Кремль. Я – это я. Просто я. И ты об этом знаешь лучше всех.
Степан смотрел прямо на него. Старался смотреть прямо.
– Тогда я не пойму одного. Зачем – я – тебе?
Мужчина быстро, крепко и цепко охватил веселыми, хищными глазами лицо Степана, его плечи, руки.
– Потому что ты сильный. И любишь власть. А я люблю тебя… как сына. Не красней!
– Брось. Не ври. Не извивайся. Я не верю этому: люблю, любовь. – Степан сплюнул, будто сдувал табак с губы. – Это все – бабам говори. В напарники берешь?
– А ты – сейчас только догадался?
– Хороши мы с тобой будем, если…
Оборвал. Не договорил.
– Страна у нас тоже ничего. Хороша. Но плохо лежит. Обнищала бабенка. Колготки дырявые. Эта шлюшка побежит за любым, кто ей хорошую денежку кинет, а потом кулак покажет.
– Ой ли? Ты не знаешь наш народ.
– А ты – знаешь?
– Я – знаю.
– И я тоже знаю. Мы оба знаем.
– И какой он, наш народ?
Теперь задергались углы губ мужчины. Поползли вверх.
– Бедный.
Он уже открыто, широко, зубасто улыбался.
Встал со стула. Встал и Степан.
Мужчина насмешливо спросил:
– Я забыл, Степушка, ты какую водку любишь больше всего?
– Мне по хрену. Лишь бы закуска была нормальная.
– Закуска будет нормальная.
2
– Эй! Пацаны!.. Что вы делаете… ну что…
Ему в рот всунули что-то вонючее, мягкое.
Голоса над ним метались, вспыхивали, как фонари.
– А это – тот?!
– Тот, тот, давай кончай его…
– Ты, слышь, ты – Петр Строганов, да?!
Он ответил одними круглыми, выкаченными из орбит глазами.
Он глядел в лицо своей смерти.
Отвратительное было у нее лицо. Черная рожа. Ледяная.
– Слышь, давай живей, не тяни кота за хвост, седня праздник, между прочим, меня моя телка в гости пригласила…
– А этого тебе кто заказал?..
– Да эти… кто ж еще…
Кто – он уже не услышал.