– Папа! – Оля вошла в кухню, укутанная в какую-то длинную домашнюю тунику. Эдди, тоже одетый по-домашнему, теснился за нею. Оля поцеловала меня и поставила у моих ног ковровые туфли. Потом она обернулась к мужу, взяла у него коробочку, схваченную лентой орденской расцветки и протянула барышне Куус. Это было славная импровизация. Машенька залилась румянцем, а я сунул ноги в туфли и перецеловал всех.
– Что теперь? – спросила Оля. Я кивнул Машеньке, и она выставила из холодильника все, что хоть как-то напоминало праздник.
– Остановись, папаша, – сказала дочь. – Мы ведь и съедим и выпьем, а с чем ты останешься в Новый год?
Тогда я забрался в холодильник сам и добыл оттуда похожую на таблетку баночку крабов.
– Это что, – сказала барышня Куус, – Мы вот с Александром Васильевичем к педикам ходили…
Ольга расхохоталась так, что старик у себя в комнате перестал свистеть. Выбралась из-за стола, обняла Машеньку, поцеловала звонко.
– Ты богатый! – сказала она, сверкая глазами. И я на миг снова ощутил, что Кафтанов благодетель, Кнопф – смешной недотепа, а зять мой – Ван дер Бум.
– Наливай, Бум, – сказал я.
Мы выпили и заели со смаком. Дочь перекусила пупырчатый корнишон и сказала, что если я и вправду разбогател, нечего деньги проедать.
– Вкладывай, – посоветовала она, водя вилкою над столом. – Вот, например, наш ресторан… Скажи, Эдди.
– Great!
Оленькина рука с вилкой сделала нырок, подцепила белый с розовым крабовый лоскут.
– Все по справедливости, – сказала она, – и на вывеске ты тоже будешь. Да!
Я покосился на барышню Куус. По-моему, идея с рестораном очень ей понравилась. Я налил по второй, и мы, наконец, выпили за ресторанный бизнес на побережье.
– Фотку повесь немедленно, – велела дочь, – а то я тебя знаю…
Я взял рамку и стал прикладывать ее к стенкам. – Ну, не в кухне же, – сказала Ольга, – При этом они с Манюнечкой странно переглянулись.
В прихожей стоял старик. Он приставил к уху ладонь и вслушивался в шум разговора. Завидев меня, приложил к губам указательный палец и повел головою, показывая, чтобы проходил. Господи Ты, Боже мой, что сейчас складывалось у него в голове!
В комнате я уселся на краешек тахты. С обратной стороны рамки отодвинул задвижечку, вынул фото, из брошенного на спинку кресла пальто достал револьвер и сильно ударил рукояткой в стекло.
В кухне без меня успели выпить и неловкость мою простили легко.
– Папаша пьян, – сказала Ольга. Я сел между ней и Манечкой, и обе тотчас опустили головы мне на плечи.
– Оленька, – спросил я, – ты сама покупала билеты?
– Папаша пьян, – повторила дочь, – папаша не помнит. Мы получили билеты в Амстердаме, в аэропорту.
– И обратные?
– И обратные.
Мои голландцы хмелели на глазах. Нужно было спешить. В берестяном кармашке на стене я отыскал обрезок открытки.
– Звони, – велел я Оле. – Звони, благодари, проси обменять билет. Скажи, что родной отец задерживает тебя на две недели. Тебе не нравится?
– Great! – сказал Эдди, а дочь влепила мне шумный пьяный поцелуй. Потом она пристроила на столе телефон и накрутила пражский номер. Говорили по-английски. Минуты через полторы Оленька ударила трубкой по аппарату.
– Буквоеды! – выдохнула она. – Договор. Мерзавцы! Куда ты смотрел? – напустилась она на Эдди и прибавила кое-что по-голландски, так что с Ван дер Бума хмель соскочил. Впрочем, договор у ребят был с собой. В этой бумаге братья-славяне по-английски сообщали, что полученные у них билеты обмену и возврату не подлежат. Эдди и Оленька негромко заспорили по-голландски, я же призадумался, и мысли мои были невеселыми. Выходило, что и день, и час отлета из России определены кем-то неведомым. Но если спокойно подумать, в этом не было ничего особенного. Любое заграничное турне имеет финал. А иначе – это уже скитания. А скитания – это совсем другая история. Да, не было причин тревожиться из-за того, что ребятам предстоит вернуться в Хорн в назначенный день. Но что мне было делать с назойливым мельканием Кнопфа около их поездки? Что-то здесь от меня ускользало…
Я попытался представить себе злодейства, соразмерные, так сказать, Владимиру Кнопфу. Получилось собрание смехотворных гадостей, и вот тогда-то я и понял, что ни черта я не знаю о Кнопфе. Я машинально наполнил рюмки, чуть-чуть придвинулся к Машеньке и снова стал думать о Кнопфе. Теперь я искал основу его злодейств не в нем, вернее всего, корень злоумышлений таился в школе. И не просто в школе, а в самых дебрях кафтановской педагогики. Кстати сказать, рафинированный Кафтанов со своим презрением к "коллеге Кнопфу", как и я, не понимал в нем ни черта…
Тут я почувствовал, что Оленька буравит мне локтем бок, а прочие с полными рюмками дожидаются моего возвращения в застолье. Оказалось, что и старик уже сидит у стола, и Эдди отчаянно подмигивает ему.
Выпив, все ужасно развеселились. И даже ощущая несоразмерность этого веселья, я вместе со всеми летел куда-то, теребил зятя, кричал ему что-то из историй Оленькиного детства. Воспитанный Эдди кивал, вздувал нижнюю губу. "Great!" – говорил он мне. И тут же сам рассказывал что-то старику. Оленька с барышней Куус тесно придвинулись к углу, и дочь моя рассказывала барышне что-то обо мне. Ах, как сверкали глаза у Машеньки!
Наконец, я заставил себя замолчать, дождался, пока слабеющее внимание Эдди сосредоточилось на старике, и вышел из кухни.
В комнате я надел пальто, и карман с револьвером приветственно хлопнул меня по ляжке. Я взял денег, уложил фотографию детей и вернулся в кухню. Машенька обернулась на звук моих шагов.
– Да-да, Александр Васильевич, – сказала она, – Уже пора, уже вечер.
Оленька сделала широкий прощальный жест и зевнула.
На улице у самой земли сновал легкий морозец, и нога оскальзывалась на ледяных кляксах. Мы с Машенькой прокатились по застывшей луже, она спрятала лицо у меня на груди и проговорила:
– Александр Васильевич, миленький, это все школа. Они к вам присосались, а зачем? Вы – добрый… Ну, ладно, если вам не нравится, что вы добрый, пусть вы будете какой-нибудь другой, только вы же все равно… ничего не понимаете. Этот ваш Кнопф, он же с вами сделает, что хочет. Он глупый, вы умнее в тысячу раз, но он что-то знает. А вы – как маленький мальчик.
Я успокаивал Манечку, как мог, и когда мы расставались у ее дома, голос ее был чист и свеж. Впрочем, на улице стемнело, и трудно было заглянуть в Манечкины глаза.
* * *
Под уличным фонарем я достал трубку и набрал номер мансарды. Анатолий отозвался быстро, но голос у него был недовольный.
– Какие разговоры, – сказал он, – приезжай.
Удивительно. Мне показалось, что он занят, и ему не терпится вернуться к своему занятию.
– А приехал бы ты часа через полтора, а? – и явно обрадовался, услышав, что раньше, чем через два часа я до мансарды не доберусь. Тут же под фонарем я поймал грязный "Фольксваген", и через двадцать минут мы затормозили у школы. В Алисиной комнатушке горел свет.
Не знал я тогда, не знаю и сейчас, что я надеялся услышать у Алисы. Верне всего в школу меня погнали Машенькины слова о том, что "Кнопф знает". Но неужели же я думал, что этим своим тайным знанием Вова Кнопф делится с Алисой? Однако шел-то я к ней.
Из-за Алисиной двери доносился ее голос, но слов было не разобрать. Двери у Кафтанова в хозяйстве были хороши. Я подумал, что Алиса говорит по телефону, и решил не мешать ей. Алисина речь длилась, длилась, и мне начало казаться, что она распекает кого-то. Немного погодя в этом распекании появился извиняющийся оттенок, и не успел я как следует этому удивиться, как грянул голос Кнопфа. Одноклассник мой гремел и рокотал, как с трибуны, но замечательной выделки двери не подвели и тут. И все-таки я был уверен: Кнопф безжалостно обличает Алису. Да к тому же делает это так, словно некто третий не должен пропустить из его обличений ни слова. Несомненно, интуиция моя, придавленная событиями дня, понемногу оживала. А как иначе объяснить, что молчаливый третий, перед которым распинался Кнопф, нисколько не заинтересовал меня? Но было тут и другое, куда менее лестное для меня объяснение: с той минуты, как я услышал голос Кнопфа, я все пытался сообразить, как мне избежать встречи с ним. Просто уйти было решительно невозможно – охранник немедленно доложит, что господин Барабанов топтался у двери. Неожиданно сквозь дверь отчетливо прозвучало: "…цать часов, тридцать минут". Вурдалачий голос Алисиных настольных часов проходил даже сквозь двери, а клавишу на них, скорее, всего нажал Кнопф по своей гадкой привычке хватать на чужих столах что ни попадя.
Я опустил руку в карман, натолкнулся на револьвер, пошарил в другом, достал записную книжку. "Алиса, – написал я, – я совсем забыл вернуть ключ от медкабинета. Он у охранника. К ночи ключам от дома лучше быть на месте".
На улице я подумал о том, что завтра не миновать разговора об этом ключе. Но не до этого мне было.
У Варахтина в парадной стояла холодная темень. Я осторожно повел рукою над бетонным полом под лестницей, и оплывшая свечка уткнулась мне в ладонь. Огарок стоял в жестяной лодочке. Мой покойный друг вручал светильник позднему гостю.
На самом верху я отворил дверь в мансарду и как вкопанный встал на пороге. Тьма, непроглядная тьма стояла в убежище Бобы Варахтина, и даже ледяным сквозняком тянуло мне навстречу. Две звезды, повисшие над Петроградской, как две белые искры, блестели сквозь крошечное окошко, и на миг показалось мне, что никогда не было жизни в этих выстуженных стенах.
Все же я собрался с духом и несмело подвигал жестяным светильником. Из темноты, слава Богу, выступили мне навстречу знакомые предметы: прекрасный Бобин сундук с латунными углами, сизая офицерская шинель и подзорная труба, которую Боба давным-давно выпросил у меня.
– Закрой дверь, – раздалось из темноты, и я закрыл дверь, и свет вспыхнул. Анатолий стоял в узком коридорчике, и страшного вида маленький клинок торчал у него из кулака.
– Ты топал по ступеням, как слон.
Анатолий прикрыл окошко фанерой и, придерживая больной бок, пошел вглубь мансарды. Стукнула створка окна, и сквозняк прекратился. Я сказал ему, что сам Варахтин, царство ему небесное, побоялся бы войти в свою мансарду.
– Две звезды в кухне, сквозняк, как в подворотне…
– Ухм, – сказал Анатолий и прилег, – Если выкрутимся, научу кое-каким штукам.
Чем-то в мансарде пахло. Вернее сказать – воняло. Анатолий посмотрел, как я вожу туда-сюда носом.
– А знаешь, твой Варахтин форменный маньяк. Ты не думай, я не сбрендил, башка-то у меня цела. Только уж больно тошно одному валяться и ждать, когда тебя дорезать придут… Придут, придут, уверенно покивал мне Анатолий. – Что из этого выйдет, другой вопрос. Ну вот, я от скуки пошарил в этой голубятне. – Тут он сполз с постели и кривясь и морщась отправился в дальний конец комнаты, куда скатывался косой потолок. Вдоль низкой стены на веревочных петлях висело забрызганное краской рядно, и Анатолий отвел его, и открылись книжные полки Бобы.
– Тебе нужно лежать. Не то и дорезать некого будет. А полки эти я видел сто раз.
– Твоя правда, – сказал Анатолий и забрался под плед. – Но скучно, а к тому же тебе лежать не надо, вот и сделай милость, сними книги со средней полки. Не ленись, Барабанов, тебя раненый просит.
Я свалил на плед десятка три захватанных книжек, и Анатолий велел мне вытянуть оголившуюся полку из пазов. К моему удивлению, полка не поддалась. Но когда я, повинуясь Анатолию, отделил от торца ее хитро приставленный кусочек дерева, стало видно, что сквозь толщу доски, наискось, ввинчен в стену металлический штырь. Пока я выкручивал его, мне в голову пришло, что художник Варахтин, Господи меня прости, совсем не случайно умер от инсульта. Что у него в голове-то делалось?
– А? Что скажешь, друг Барабанов? – проговорил Анатолий, когда я потянул за правую стойку, и полка отъехала с аккуратно вырезанной частью стены и открыла глубокую нишу. Потешная артиллерия стояла там тесными рядами.
– Заметь, как воняет, – сказал Анатолий, – Твой художник для стрельбы из этих фигулек смешивал спецпорох…
– Бог с ним, с порохом, Анатолий. Пусть он себе воняет. Посмотри лучше, что я принес.
Я подал ему Ольгину венчальную фотографию, и болезненная гримаса пробежала по лицу Анатолия. Он принялся двигать и поворачивать снимок так и сяк и, наконец, отбросил его на колени.
– Не она, – сказал он, – снимок, да, настоящий. Но не она. Это сходство, знаешь ли, мне очень не нравится. Где ты был? Откуда эта фотка?
Он выслушал меня, печально присвистнул и велел выгребать из ниши несметную Бобину артиллерию.
– Стволы длинные и прямые. Гильзы от нагана. Короткие, как мортиры – от "ТТ". Лафеты. В натуре таких не бывало, но зато смотри: я кручу этот винтик, и ствол шевелится. Можно целиться. Твой псих отливал лафеты из свинца, пушка выпалит и не перевернется.
– Может быть тебе и пострелять захочется? Сейчас самое время.
– Ты не знал своего друга, пока он был жив, – сказал Анатолий строго. – Разве нельзя немного пострелять, чтобы узнать его хотя бы после смерти? Видишь, на каждой пушечке номер? Подними банку с порохом, возьми тетрадь.
Я схватил тетрадь, швырнул ему в ноги, так что подпрыгнули захватанные книжонки.
– Стой! – сказал Анатолий негромко. – Зачем ты принес эту фотку? Сдается мне, ты попал в переплет, и такого с тобой еще не было. Но ты воображаешь, что я тебе дам адресок, и уж там-то тебе объяснят, что делать. – Тут он сделал непристойный жест и перевел дух. – И заруби себе это на носу. И еще заруби себе на носу: когда что-то происходит впервые, нельзя продолжать делать то же, что и вчера. Так? А раз так, возьми тетрадь, как велено, и расставляй орудия, как написано.
Чудны дела твои, Господи!
Здесь, в мансарде Бобы Варахтина, я едва не забыл все на свете. Я расставлял по всей комнате нумерованные пушечки на свинцовых лафетах, закладывал в них хитроумные Бобины заряды и протягивал от ствола к стволу шершавые пороховые нити. У безумца Варахтина постоянно толклись люди, значит, свои артиллерийские феерии он разыгрывал по ночам, один… Разве можно было сравнивать жалкую застольную пальбу по мутноватым Бобиным стопкам с огненным представлением, которое давал нам сейчас усопший Варахтин.
Концы пороховых нитей я свел к Анатолию, и он, сверяясь с партитурой в тетради из тайника, поджигал их по очереди. Пушки выбрасывали снопики огня, и на миг становился виден лафет и краешек жерла. Ракеты из Бобиных арсеналов ослепительно сгорали в полете, и щербатый пол казался полем битвы. Мы с раненым лежали, распластавшись, друг подле друга, и казалось, что вот-вот грянет из-за головы яростный ответ невидимого врага.
– Ну и ну! – сказал Анатолий, когда я зажег свет. В комнате стоял дым, и последние пушечки пофыркивали в дальнем углу. На широкой прислоненной к двери доске выложено было дробью "Б.В".
– Ухм, – сказал Анатолий, – не знал я этого "Б.В"., вот жалость-то. – Мы все еще лежали рядом, и он спросил, не поворачивая головы: – Ты был сегодня в школе?
Я отчего-то замешкался, но потом кое-как рассказал ему о невнятном разговоре за Алисиной дверью.
– Эти разговоры нам еще боком выйдут, уж ты поверь мне. Если он к Алиске подбирается, значит – все Кафтановские выкрутасы понял. Ты в виду имей, что эти штучки с невестами-женихами вовсе не Ксаверий придумал. Ксаверий сидел в своем Томске, был директором школы, и никто его знать не знал. Алиска, хитрая голова, придумала эту замануху и таскалась по всяким начальникам, обивала пороги, и все – зря…
В общем, как я понял, не ходить бы Алисе прекрасной по петербургским тротуарам, не будь в ее идее именно толики божественного безумия.
Поначалу, правда, всех, с кем она заводила разговор об отроческом супружестве, брала оторопь. К тому же первоначальный замысел основывался на девичьем выборе.
Очень подозреваю, что именно этот стихийный феминизм и распугал всех вокруг Алисы. Мужики на нее смотрели как на лазутчицу и диверсантку, тетки боялись провокаций, и все вместе гоняли ее по кругу.
Тем временем Олег Заструга километров за тысячу от Алисы почувствовал первые нефтяные деньги и с великой осторожностью принялся ощупывать зыбкую почву вокруг себя. Тогда-то, как я понял, они и познакомились с Наумом, который где-то в Сибири работал по распределению. Но помянувши раз Наума, Анатолий спохватился, и больше уж о нем речи не заводил. Я же помалкивал, потому что дело и без того выходило интересное.
Заструга неутомимо вращался в обществе, дружил со всеми, а сам, подобно киту, цедил фуршетную публику, как океанскую воду, и планктонные крохи оседали где следует. Таким образом Алиса и попала ему на глаза на какой-то сумасбродной конференции. Говорю сумасбродная, потому что бедную дамочку к этому времени перестали выпускать к микрофону где бы то ни было. А тут – доклад.
После доклада, разумеется, были вопли и изгнание с трибуны, но Заструга Алису приметил. Тем более, что на руках у него уже была Анюта, а Алиса, несмотря на безмерную свирепость, хороша была, как Божий день. Тут Анатолий пояснил, что конечно же, была у Анюты и мать, но с ней Заструга, измаявшись от ревности и обид, расстался бесповоротно, и неродную дочь оставил за собой. "Это, я доложу тебе, был ход, и какими он от нее выкупами откупался, про то нам с тобой не узнать".
Однако после встречи в кулуарах Заструга понял, что строить Алисе куры дело рискованное, и перевел разговор в деловое русло. Но было уже поздно. Алиса безвозвратно влюбилась в Застругу, о чем сам Заструга по великой Алисиной гордости не знал до сих пор. "Понимаешь теперь, – говорил Анатолий, – если Алиска Кнопфа слушает, значит, он прищемил ее крепенько".
Одним словом, Алисины идеи пришлись впору великим замыслам Заструги, но сам он не любил обременительных частностей. Потому наш магнат, чтобы прекратить суету и мелькание, взял Алису на службу, а сам занялся поисками исполнителя.
Теперь надо сказать, что такое великие замыслы Олега Заструги. Мне они сначала показались совершенно детскими. Даже явная жестокость их была какая-то невсамделишная. А дело все было в том, что в ранней молодости студент Горного института на Васильевском острове Олег Заструга прочел "Записки Цезаря о галльской войне".
Русского человека литература вообще может сгубить в два счета. В голове его прочитанная книжка принимает ни с того, ни с сего все свойства реальности, и реальность эта начинает требовать действий. Вот у нас все тоскуют о людях с размахом и о том, что они больше водятся в протестантских странах с умеренным климатом, а я думаю, это Бог нас хранит. Или книги мы не те читаем…
Но как бы там ни было, Заструга оказался именно человеком с размахом. Жирная нефть шла из скважины, а он не находил себе места от того, что вокруг на земле, покрытой болотами, тайгой и городами, все шло не так разумно, как мог бы устроить он. Нужно было только договориться с такими же, как и он, властителями, но черная измена и корысть не давали довести до конца ни одно дело. Заструга начинал уже попивать втихомолку, когда впечатления юности вернулись самым неожиданным образом.