Приземлились замечательно. За штурвалом Ту-4 был летчик-испытатель высочайшего класса. Выходили из самолета не по трапу, а по складной лесенке с веревочными поручнями. Спускаться было непросто, но все сошли без приключений. Насколько хватало глаз, кругом простиралась темно-серая равнина, залитая еще не жарким утренним солнцем. Как выяснилось позже, они совершили посадку на секретном военном аэродроме в стороне от эпицентра землетрясения. Чего-чего, а секретных военных аэродромов на территории СССР уже тогда было предостаточно.
– Товарищ генерал-лейтенант, с прибытием! – ловко откозырял старший по званию среди встречающих. – Командир разведбатальона подполковник Петров!
– Вольно! – скомандовал генерал и по-свойски обнял молоденького подполковника. – Как отец, Юра?
– Отец в Ашхабаде, приедем – увидите, – отвечал тот, несколько смущенный объятиями московского генерала.
– Знакомься: главный хирург – генерал Папиков, начальник тыла – генерал Горшков, операционные медсестры – старшие лейтенанты Наталья и Александра.
Подполковник кивнул всем по очереди, а при взгляде на Александру его совсем юное лицо вытянулось, и в молодых ясных глазах мелькнуло нешуточное удивление.
– Не удивляйся, мы все фронтовики, – перехватив взгляд подполковника, сказал Иван Иванович. И только тогда Александра поняла, что подполковника удивили ее орденские планки. Таких наград у него не было.
– Я тоже фронтовик, – смущенно пробормотал подполковник Петров, и теперь уже Александра кинула на него изумленный взгляд – слишком молод был подполковник.
Ираклий Соломонович остался дожидаться разгрузки самолетов, а Иван Иванович, Папиков, Наталья и Александра поехали с младшим Петровым на место назначения. Ехали двумя виллисами: в одном Иван Иванович, Александра и Петров за рулем, а во втором – Папиков с Натальей и водитель сержант. Машины были открыты, встречный ветер приятно холодил лица, дорога стелилась под колесами такая ровная, что не чувствовалось тряски. И можно было разговаривать, не напрягая голоса.
– Что нас ждет? – спросил Петрова Иван Иванович.
– Словами не передать, – отвечал тот, – тысячи погибших… Я и на фронте такого не видел.
XVIII
Вольготно расположившаяся на заднем сиденье виллиса, Александра удобно облокотилась о свой снятый с плеч походный мешок с пожитками и с удивительным спокойствием на душе любовалась бегущими по сторонам гладкими темно-серыми землями пустыни, которые подполковник Петров назвал "такырами". Нежась под лучами еще не жаркого солнца, Александра иногда вглядывалась в высокое светлое небо без единого облачка и даже без единой птицы, насколько хватало глаз. А когда она не смотрела в небо и на пробегающие безжизненные пространства по сторонам машины, взгляд ее упирался в бритый затылок юного подполковника, в его молодую, крепкую загорелую шею, и волей-неволей она рассматривала русые волоски на его шее, дышащие молодой жизнью поры его кожи. От сидевшего за рулем подполковника просто-таки веяло неизжитыми силами, и каждый волосок на его открытом ветру затылке, казалось, источал радость существования.
"Октябрь, а такая теплынь – красота! – подумала Александра, устав разглядывать затылок юного комбата и смежая веки. – Какая здесь благодать, не то что в Москве! Как там моя мамочка? Наверное, молится за меня…"
Молодой Петров погнал машину быстрей. Их разговор с Иваном Ивановичем относило встречным ветром, и до Александры долетали только обрывки: "…Гарнизон почти весь… кричат до сих пор… грузовиков много – ими спасаемся… мечеть… ЦК партии… электростанция… сортир круглый… тюрьма – две стенки… на гробы досок столько нет… отец велел в мешки…" В конце концов Александре надоело прислушиваться, и она заснула. Ее разбудил неприятный запах серы.
– Фу, какая вонь! – громко сказала Александра.
– Разве это вонь?! Это запах! – обернулся к ней от руля подполковник. На его загорелом лице просияла белозубая мальчишеская улыбка. – Здесь недалеко серные рудники – оттуда ветром наносит. Сейчас отъедем – перестанет, – продолжал Петров. Чувствовалось, что ему приятно разговаривать с Александрой и потому, что она хороша собой, и потому, что фронтовичка, да еще и при таких орденах. – А вон и железка рудниковская блестит, – кивнул он направо, – от основной ветки прямо на рудники отходит колея. Там грузят и в Россию гонят платформы с серой.
Александре невольно вспомнились станция Семеновка, Дяцюк, тендер, в котором она ехала до Москвы. Она даже открыла было рот, чтобы сказать, что составы с серой ей знакомы, но подполковник опередил ее.
– А во-о-он блестит! – указал он рукой. – То основная ветка, она с северо-запада идет прямиком на Ашхабад. Присмотритесь, здесь она еще целая, а ближе к городу рельсы узлами завязаны, вокзал на земле лежит… Мы с северо-запада и подъезжаем, километров тридцать осталось… Я поднажму. – И Юрий Петров утопил педаль газа.
Александра представила себе лежащий на земле вокзал с вывеской "Ашхабад", блестящие под солнцем, завязанные узлом рельсы и подумала: "Фантазирует парень с перепугу – у страха глаза велики". Она еще раз вгляделась в беззащитный затылок комбата и опять задремала под нежными лучами благословенного солнышка в шуме встречного ветра от быстрого хода машины, несущейся по идеально ровной поверхности земли, которая казалась такой прочной, такой надежной…
Александра проснулась от того, что встречный ветер вдруг сошел на нет. Машина приостановилась.
Подполковник Петров разговаривал с вышедшим из встречного студебекера лейтенантом, разводящим патрульных, которых он развозил по степи.
– Приказано ставить патрульных через каждые сто метров, в два кольца. Вся тюрьма бежала, только рецидивистов две шайки, – доложил лейтенант. – Многие вооружены: отделения милиции ограблены. Говорят, есть даже переодетые в милиционеров. Ну ничего, мы такое оцепление выставим, не то что мародер, мышь не проскочит.
– Я в курсе, – прервал словоохотливого лейтенанта молодой Петров. – Исполняйте! – И он взял под козырек, забыв, что без головного убора, что пилотка заткнута у него под погон на левом плече.
– Есть! – козырнул в ответ лейтенант, гордый тем, что поговорил с сыном командующего, и направился к студебекеру, в крытом брезентом кузове которого было довольно много вооруженных солдат со скатками шинелей через плечо.
– А шинели им зачем в этой жаре? – спросила Александра.
– Тут пустыня: днем жара, а ночами холод, – с готовностью обернулся к ней подполковник. – У солдат и сухой паек, и боекомплект, и санпакет – все при себе. Это не мои, это четвертый батальон, а мой батальон в городе разгребает…
– А-а, – произнесла Александра, не очень поняв, что может разгребать в городе целый батальон. Тогда ей и в голову не могло прийти, что "разгребают" много батальонов, а не один батальон подполковника Петрова.
Молодой Петров погнал машину быстрее, и Александра не стала его ни о чем расспрашивать. Не спалось. Сквозь ресницы полуприкрытых век она смотрела, как медленно наплывает им навстречу Ашхабад. Как сказал еще в самолете Папиков, в переводе с персидского Ашхабад – город любви. Сначала казалось, что приближается действительно город. Почти все деревья были целы, и издали их можно было принять за силуэты строений, но чем ближе подъезжали они к Ашхабаду, тем отчетливей становилось видно, что домов между деревьев нет… Они действительно лежат на земле разновысокими грудами, а все деревья в желтовато-белесой пыли, и такая же пыль на дороге… Пухлый, проседающий под колесами слой пыли…
Подполковник не въехал в сам город, а погнал машину по краю. Он сделал это нарочно, чтобы его пассажирам поменьше бросались в глаза тягостные подробности.
– Какие прямые улицы, и сколько солдат на развалинах! Что они там делают? – спросила Александра Юрия Петрова.
– Людей вытаскивают, – сухо отвечал тот, – чаще мертвых, иногда живых. А улицы прямые потому, что город застраивался в конце прошлого века по генеральному плану. Одни улицы идут параллельно хребту Копетдага, а другие – строго перпендикулярно к ним. Удачно получилось: почти весь парк автомобилей остался в сохранности. Грузовики или под открытым небом стояли, или в фанерных гаражах – все целенькие. Ими спасаемся, а со вчерашнего вечера и войсковая техника подходит. Объявлена полная мобилизация… Работы много, сами увидите.
Хотя машина и шла краем города и молодой Петров гнал ее на большой скорости, Александра все же не могла не увидеть, как много тел лежит по обочинам улиц.
– Это все мертвые? – прикоснулась она к правому плечу Петрова.
– Нет, вперемежку, – отвечал тот, – так лучше. Когда было приказано по одной стороне класть живых, а по другой – погибших, то иногда путали. А так – никакой путаницы.
– Да, он прав, – вступил в разговор Иван Иванович, – так лучше, больше внимания каждому. – Он закрыл глаза, и его рябое темное лицо, как всегда, стало непроницаемым.
После этих будничных слов генерала все, что она видела из мчащейся машины, показалось Александре адскими декорациями. Наступал момент спасительного запредельного торможения нервной системы: когда ты видишь, осязаешь, обоняешь, осознаешь, но не воспринимаешь всю полноту отрицательных эмоций. Александра закрыла глаза и задремала, как за прозрачным щитом, за пределом человеческих возможностей.
А когда машина резко остановилась и Александра открыла глаза, прямо перед ней по-прежнему был крепкий затылок молодого подполковника. Так ей и запомнился на всю оставшуюся жизнь подполковник Петров: своим коротко стриженным затылком, каждый волосок которого дышал молодостью. Вечером стало известно, что в районе аэропорта выстрелом в затылок он был тяжело ранен мародером. По приказу отца его тут же отправили в Ташкент. Он умер в самолете над Средней Азией.
А пока до вечера было еще далеко, подполковник Юрий Петров только что привез с секретного аэродрома на центральную площадь Ашхабада гостей из Москвы.
XIX
– Приехали, – сказал Петров. – Вот ЦК партии.
На первый взгляд, большое белое здание было невредимо. В третьем часу ночи с 5-го на 6 октября там шло заседание (по примеру кремлевского вождя в те времена чиновники часто работали по ночам), и все заседавшие начальники остались живы, здоровы и благополучны.
Подъехал и встал рядом с машиной Петрова виллис, в котором были Папиков и его сероглазая Наталья.
– Ну, я так понимаю, товарищ генерал-лейтенант, – обратился Петров к Ивану Ивановичу, – я так понимаю, что вы с главным хирургом пойдете представляться командующему, а девушки подождут.
– Да, пойдем представимся, – сказал Иван Иванович, грузно поднимаясь с сиденья.
Иван Иванович, Папиков и Петров вошли в здание ЦК, а Наталья и Александра остались их ждать. Александра переложила свой вещмешок к Наташе и пригласила ее:
– Пойдем посмотрим, что здесь к чему.
– Спасибо. Я на фронте насмотрелась, да и по дороге хватило впечатлений.
– Мне тоже не очень хочется, но я пойду.
Не хотелось, однако она почему-то пошла. Почему? На этот вопрос она не могла ответить ни в ту минуту, ни много лет спустя. Пошла – и все, будто лунатик по карнизу.
Прямо от здания ЦК компартии начиналась обширная площадь имени Карла Маркса, на которой в дни торжеств проходили военные парады и демонстрации трудящихся. К площади примыкал широкий бульвар. Здесь, на центральной площади города, сейчас была развернута сортировочная площадка для пострадавших. Раненые стекались сюда со всего города сами или их привозили на студебекерах. Здесь врачи определяли степень тяжести ранений каждого пострадавшего, а медсестры вешали на них карточки из квадратиков картона: № 1 (срочно), № 2 (отсроченная операция). Пострадавших с биркой № 1 санитары разносили вдоль бульвара по импровизированным операционным столам – добытым из развалин дверным полотнам, установленным на каких-нибудь ящиках. Все ближайшие улицы были заполнены ашхабадцами, их впускали на площадь партиями – иначе бы никакой сортировки не получилось. Многие были полураздеты или в изорванном платье, босиком. Каждый оберегал свою рану и был сам в себе, некоторые тут же падали, и санитары оттаскивали их на край площади. "Война научила, – подивилась Александра относительному порядку, – в общем, все делают по уму". Многоголосый шум, приглушенные стоны, работающие двигатели грузовиков, которые подъезжали и отъезжали по оцепленной солдатами, специально оставленной для проезда улице, отрывистые команды распорядителей, слепящее горячее солнце, застывший в полном безветрии, пока еще легкий, сладковатый, ни с чем не сравнимый запах тлена человеческого, – все это, вместе взятое, быстро накрыло Александру удушливой волной сонной одури. Она старалась не глядеть людям в глаза, смотрела себе под ноги на желтовато-белесую пыль, на прах города. Лишь один раз подняла Александра голову: вдруг рядом прозвучал заливистый детский смех. Оказывается, детей в этом углу площади были сотни. Никто из них не плакал. А белолицая русая девочка лет трех звонко смеялась в ответ на рожицы, которые корчил ей черноволосый черноглазый мальчик чуть постарше. Когда Александра услышала этот смех и увидела голубоглазую девочку в светлых локонах, сонную одурь как рукой сняло. Невольно она улыбнулась девочке и хотела приостановиться, но толпа понесла ее дальше. Она не сопротивлялась. Потом Александра узнала, что все собранные в этой части города дети дожидались отправки в разбитый для них на севере лагерь и на тот момент уже были сиротами, к счастью, живыми и здоровыми, если, конечно, не считать царапин и ссадин. И многих из этих детей ждала долгая жизнь, а одного восьмилетнего мальчика, потерявшего накануне мать и двух братьев, даже царство в самом прямом смысле этого слова и золоченые памятники при жизни.
Сонная одурь уступила место какому-то странному пограничному состоянию между сном и явью. Александра шла по тенистому бульвару среди мохнатых от пыли деревьев, по бульвару, где стояли импровизированные операционные столы и кипела работа по биркам № 1. Порядка здесь было больше, чем на площади, и хирурги, и операционные сестры – все в белых халатах, белых шапочках, масках. "Война научила, – опять отметила Александра, – все делают правильно". Она шла, опустив глаза и забредая сапогами в желтовато-белесой пыли, как в воде. Запах тлена был и здесь. Видимо, он овладел уже всем городом, и Александра подумала: "Люди работают без противогазов последние часы, скоро не смогут".
– Шить! – услышала она негромкую команду. Господи, голос был так знаком… так знаком, что стало неясно, на том она свете или еще на этом… Сказать, что она остановилась по своей воле, нельзя. Правильнее будет сказать, что ее просто вбили в землю… Александра подняла глаза: метрах в трех от нее, посредине бульвара, за столом шла операция. Прямо на нее смотрела круглолицая операционная медсестра, но Саша не увидела ее лица, оно слилось в белое пятно, а разглядела в подробностях только стоявшего к ней спиной хирурга, который уже начал шить. С той секунды она больше не видела и не слышала ничего вокруг, весь мир сосредоточился для нее на этой спине, на потемневшем от пота белом халате, надетом поверх обнаженного по пояс тела, – Адам всегда надевал халат на обнаженное тело, так делали многие хирурги.
Ее толкали, требовали "не разевать рот", "не путаться под ногами", она сносила все безропотно. Она не знала, сколько прошло времени; не понимала, день на земле или ночь; не представляла, в каком столетии живет и живет ли вообще или ей все это только мнится… Она видела, как между лопаток по спине хирурга стекает пот, оставляя свежий темный след на халате; видела движения операционной сестры к его лицу – конечно, та промокала чистым тампоном пот с его лба и носа, чтобы капли не попали на операционное поле.
Наконец, он закончил шить, положил на стол ножницы, полоснувшие острым бликом в тяжелом, напоенном тленом стоячем воздухе, повертел затекшей шеей и стал медленно-медленно поворачиваться к Александре.
Не шелохнувшись, не чувствуя себя ни живой, ни мертвой, она стояла под пыльной свечой пирамидального тополя.
В просвете между белой шапочкой и белой маской, закрывающей рот и нос, на нее взглянули в упор два эмалево-синих глаза, чуть-чуть раскосых. Эта раскосинка, как и прежде, не портила их, а придавала какой-то оттенок необыкновенности… Он повел взглядом по Александре, потом левее, потом правее… Он явно кого-то искал и не находил… Не найдя, стал медленно-медленно, как летающий во сне, поворачиваться назад к операционному столу, пока еще пустому. Ни до этой минуты, ни после, ни разу в жизни Александра не испытывала такого парализующего страха, но все-таки выкрикнула:
– Ад…
Адам повернулся к ней от стола резко, всем корпусом. Всмотрелся в ее лицо, в ее погоны, в наградные планки, опять в лицо и сделал первый неуверенный шаг к ней навстречу. Нет, они не упали в объятия друг друга, а лишь приблизились вплотную и взялись за руки. Руки были ледяные, бесчувственные, но способные держать крепко.
– Ад… – чуть слышно смогла выдохнуть Александра. – Адам…
Так устроена женская память, что обычно женщины помнят все в мельчайших деталях: кто что сказал, кто где стоял, кто куда бежал, кто во что был одет. А Александра из того важнейшего в ее жизни дня 7 октября 1948 года помнила лишь смутные обрывки, опаленные зноем и пропитанные сладковатым запахом смерти и любви, о которой недаром сказано: "Сильна, как смерть, любовь". До встречи с Адамом она хорошо запомнила только веселое, удивительно чистое личико смеющейся девочки, а потом, после встречи, была какая-то куча всего вместе: слепящее солнце, нарастающий запах тлена, шум, гам, суета, студебекер, на котором подъехал к зданию ЦК Горшков с фотоаппаратом на шее.
– У летчиков вименял, – радостно сказал он, увидев Александру с Адамом, – давай, я тебя первую щелкну. Маску снимите, товарищ, – обратился он к Адаму. Оказывается, с тех пор, как Александра увела его от операционного стола на бульваре, тот так и шел в маске.
Адам снял маску, и Горшков сфотографировал его и Александру, держащихся за руки, как трехлетние дети. Когда Александра уводила за собой Адама, работавшая с ним операционная сестра крикнула:
– Куда вы, товарищ местный?
– В распоряжение командующего, – громко сказала ей в ответ Александра. И многие оглянулись им вслед с недоумением.
Едва Горшков сфотографировал их, как из парадного подъезда ЦК вышел командующий Туркестанским военным округом генерал армии Петров и с ним Иван Иванович, Папиков, подполковник Петров-младший.
– Разрешите обратиться, товарищ генерал армии! – подбежал к командующему Ираклий Соломонович.