Дивился Кондрашов весне тутошних мест. "Вертикальная весна" - так придумалось, потому что всякому бугорку да всякой ямке особая весенняя порция. Здесь вот, положим, на сосновых буграх к полудню - почти летнее солнышко. Вон отрядники и полушубки, и ватники поскидали на сухую хвою, аж некоторые уже в одних рубахах навыпуск. А деревня Тищевка, в часе ходьбы отсюда, намного ли ниже, а там дорога, что промеж домов - чистый гололед, в огородах серый, пористый снег чуть ли не сплошь. А далее к болотам за плетнями - вообще зима, но ведь тоже с причудами, потому что черные пятна высматриваются, знать, метром выше - вот тебе и другое весеннее отношение.
А зимник, где нынче мерзнут в дозоре отрядники, там весной и не пахнет. Промерзшее болото холод источает в воздух пока без всякого ущерба для серого, лишь чуть-чуть местами пористого льда. Хотя кто его знает, что свершается в болотной утробе, да и сама эта утроба - загадка природы. Почему везде твердь, а где-то смертельная, вязкая провальность, глубины которой никто не знает. Мужики с гордостью говорят, мол, коль паровоз засосет, и труба торчать не будет.
Напомнив Зотову о смене дозора, Кондрашов оставил капитана проверять отрядное вооружение, а сам направился в землянку пулеметчиков. Прошлой осенью, уходя в деревни, оружие смазав, тряпками каждый ствол обмотав, спрятали в тайнике, о котором знали только несколько самых проверенных… Но особо, в отдельности от прочего прятали пулемет. ДПМ-36 - так именовался он официально, а по-народному- "козлик". К награде бы представить Василия Ковальчука да напарника его Ивана Титова за то, что, убегая от немцев, дотащили на себе и пулемет, и пару секторных дисков… Сами по себе шли, никто их спины не прикрывал, не до того было, и не зацепили их ни пули "шмайссера", ни осколки минометные… Благодарность перед строем Кондрашов, конечно, высказал и руки жал и сорокапятилетнему Ковальчуку, и двадцатилетнему Ваньке Титову, воображавшему себя Петькой, что был при Чапаеве, поскольку считал Ковальчука в военном деле поумней всех отрядных начальников.
Еще бы! Ведь Ковальчук был, по его рассказам, пулеметчиком на тачанке самого батьки Махно и имел от батьки кое-какие подарки - к примеру, часы с крышкой и музыкой. Двадцать лет прошло, а музыка и по сей день играет, только ногтем крышку отожми.
Как этот махновец, постоянно трепавшийся на опасную тему, гордости за свое махновство не скрывавший, как он выжил?
- Привет махновцам! - провоцируя, возгласил Кондрашов, перегнувшись по поясницу и втискиваясь в крохотную землянку.
- Были махновцы, да все вышли. Здравия желаем! - ответил за обоих Ковальчук.
- И куда ж они вышли? По малой нужде, что ль?
Ковальчук приподнял лампу, подсвечивая проход в единственно свободный угол, где обычный пень, но ровно срезанный, подтесанный и для устойчивости слегка привкопан в землю.
- Не тот человек был Нестор Иваныч, о ком с посмешкой говорить можно, - с достоинством произнес Ковальчук, ветошью протирая нутро патронника.
- Ну, с батькой-то все ясно, - говорил Кондрашов, усаживаясь на пень, пару раз стукнувшись головой об жердевое перекрытие, выгибая спину по-кошачьи, чтоб впредь уберечь голову. - Но вот ты-то, Ковальчук, ты ж махровый москаль по роду, за что ж тебе от батьки такая милость была?
До ответа Ковальчук не снизошел. Запальчиво ответил Ванька Титов, ординарец пулеметчика и второй номер по пулеметному расчету:
- А за то, что никто так с тачанкой управляться не умел, когда артиллерийский обстрел поперек наступлению.
- Точно, - подтвердил Ковальчук, - никто. Как только первый ба-бах, Нестор орет: "Коваль, на передок!" Я тогда "максима" по боку и за вожжи.
- "Максим"-то, поди, английского производства. Батька, рассказывали, английские френчи обожал?
- И то брехня, и другое. А "максимы" у батьки все были нашенского, "соколовского" изготовления, четырехпудовые и на колесах. А про френчи, так милей жупана для батьки ничего не было, если не по форме. А когда по форме - что тебе Наполеон. Сам товарищ Фрунзе, когда вручал батьке золотое оружие, виду его позавидовал.
- И что же он против советской власти?..
- А еще бы! Подставили батьку, чтоб полег в первых рядах и удар на себя принял, и чтоб не было больше никаких батьков в Красной Армии. Для Красной Армии, может, оно и правильно, только Нестор Иванович хотел быть сам по себе, еще и по крестьянскому вопросу имел расхождения. Большевики - они что? Они за мировую революцию. А за чей счет? За мужиковский, ясное дело.
- Ну а ты?..
Ковальчук отмахнулся досадливо:
- Чё я? Предал я батьку. Как он по новой против Советов попер, я деру… Против силы не попрешь.
- Против силы или против правды? - допытывался Кондрашов.
Ковальчук протер руки тряпкой, воды испил из кружки, услужливо поданной Титовым, губы отер этой же тряпкой.
- И за батьку, и за правду… Я, командир, четыре года канал копал. Мне сам Максим Горький руку жал за тройную норму.
- Врешь ведь! Где это ты мог Горького видеть? В Кремле, что ли?
- Врать обычаев не имеем, - отвечал Ковальчук спокойно. - А Горький мне на смотровой руку жал, когда он со всякими партийными цельной кодлой на канал приезжал смотреть наш трудовой… как его… ентузиазм.
Врет, твердо решил Кондрашов. Но стоп! Как он сказал?
- Слушай-ка, Ковальчук, ты сейчас что сказал-то, а? Похоже, проговорился ты, братец. "Против силы не попрешь", - говоришь. А я только что хотел тебе особое задание поручить. А если против нас сила встанет, значит, можешь "не попереть"?
Носасто-глазастая физиономия бывшего махновца надвинулась на Кондрашова. Шевеля толстыми губами, Ковальчук словно временно речью иссяк. Лампу головой заслонил - Кондрашов видел только нос с раздутыми ноздрями, - отшатнулся.
- Я в твоем отряде был? А не был я в твоем отряде. Хочешь знать, я вообще необязанный, потому как пупок подорвал на том самом канале, чтоб на свободе помереть, а не в бараке. Я к вам пристроился, когда вы через деревню мою шли, никто и не заметил, кроме Ваньки. За день до того у меня на задах чьи-то наши солдатики своих прикрывали. Первая же немецкая мина али снаряд, не понял, прямо в мой дом. Жене и снохе одной балкой головы вдрызь. Второй снаряд - по окопчику с солдатиками, троих на три стороны пораскидало. Пулемету хоть бы что, откинуло только. А немцы деревню обходом, наперехват пошли. Я тот их окопчик раскопал, как положено, земля мягкая, почти без глины. Там всех вместе пятерых похоронил. После цельный день сидел на бревнышках в обнимку с пулеметом, пока вы не появились. Больно шибко вы драпали, не успевал за вами с таким грузом, вот Ванька и подсобил, и теперь он мой второй номер, как положено. А про "не попрешь"? Так ты, командир, хрен с пальцем не путай, в гражданскую свои со своими разбирались, а тут немец, да еще, говорят, фашист. Про фашиста расскажешь мне, что за зверь такой, после того как заданьице твое исполню, хотя что б там комиссары ни говорили, батьку Нестора любил и любить буду, потому что он, может, и неправильно, но за народ был, а кто с ним был, то доказывать не надо, что за народ… Еще, хошь знать, я после батьки с Буденным в Польшу ходил на тачанке, за что благодарности имел, а вот за батьку да за язык свой проклятый - канал.
- Не знал… - только и нашелся, что сказать, Кондрашов.
- Так что говори свое задание.
- Тогда, значит, так. Придем мы скоро в одно место. Большого боя там вроде бы не ожидается, но пострелять придется. Так вот твоя задача - глазом опытным глянуть по приходу да точку для "козлика" твоего отыскать такую, чтоб вся окрестность была обстрелу доступна. Потому как всякие неожиданности могут быть, когда дело нехитрым кажется. Вывернется, откуда не жди, фриц - та-та-та… Вот тебе и потери, а людей у нас, сам знаешь, каждый в счет.
Ковальчук был явно разочарован "заданием". Покривился слегка, пробурчал.
- Нехитрое дело. Только этот мой "говорун", - похлопал по стволу пулемета, - он для фронтальных дел предназначен…
- Фронтов на нашу с тобой долю еще достанется, - отвечал Кондрашов, крепко сжимая кисть руки пулеметчика. - И прости, если что не так говорил. Командир я, как говорится, самоделашный. Настоящий, он бы за это время уже все бы про всех знал.
- Не плачься, нормальный ты командир, только… Только кое в чем я с тобой не согласен.
- Да ну? Говори, обсудим.
Ковальчук тщательно протер ладони ветошью, хитроватый взгляд кинул на командира, губы многозначительно пожевал.
- Ты свою речугу помнишь, самую первую, еще когда только в болота заперлись? Ну, это когда живых пересчитали и первое построение делали? Ты тогда все "за Родину!" да "за Сталина!", оно все правильно, только вот напоследок, дескать, хрен сдадимся, последнюю пулю себе. Это помнишь?
Кондрашов не без стыда припомнил свое первое выступление в роли командира. Больно по-геройски выступал. Больше от радости, что жив остался.
- Так я насчет "последней пули". Дурак придумал, а ты повторял. Как это последнюю себе, а не врагу? Неправильно! И последнюю врагу, одним меньше останется, или не так?
Замешкался Кондрашов с ответом.
- Ну, я ведь что имел в виду, что не сдадимся в плен…
- Стоп, то уж будет немец решать, пристрелить или в плен взять. Главное - одним меньше. А плен, это как посмотреть. Под Воронежом дело было, шел я на тачанке справа от батьки, снаряд - бах! кони мои кверх копытами, и я колесиком по ковылю. Взяли меня красные. Ну и что? На третий день убег и назад к батьке. Тогда он и взял меня на свою тачанку. А когда с Буденным от поляков драпали из-под Варшавы, опять же прихватили меня, и опять убег до красных. По-умному, с плена всегда утечь можно, а тогда как бы двух зайцев: и "последнюю" по назначению использовал, и сам по новой в строю…
- А если не удастся сбежать? Тогда что? - Кондрашов аж напрягся весь от ереси бывшего махновца.
- Что? Тогда сиди себе в плену да лови шанец. Плен - дело не позорное, если воевал до упору. А себя стрелять глупо. Фрицу подарок. Ему пулю сбережешь. А на войне и пуля всякая на счету.
Кондрашов непримиримо качал головой.
- Война нынче другая, неправильно рассуждаешь. После сведу тебя с капитаном Никитиным, он тебе лучше меня растолкует, какая теперь война пошла. Неправильно… При себе держи такие разговорчики. Настроение ты мне испортил, Ковальчук, вот что тебе скажу…
Заскрипела дощатая дверка с одной петлей посередине, объявился Валька Зотов.
- Николай Сергеевич, обыскались вас! Опять у нас тут… Короче, идем в штаб?
- Рассказывай, - приказал Кондрашов, когда отошли от пулеметной землянки.
- Ну уж нет, - замахал руками Зотов, - при всех разговор, чтоб не было шороху, что я вас сподтишка настраиваю. Капитан и так уже, на меня глядючи, губой дергается.
- С капитаном, значит… Ты имей в виду, что Никитин - самый ценный человек у нас, умно с ним вести себя надо, как Фурманов при Чапаеве.
- А то! - обиделся Зотов. - Я уж и так, и этак, так ведь уперся же… Понимаю, боевой… Но злющий!.. Кого хошь шлепнет, если не по-евонному…
- Никого он не шлепнет, успокойся. Сам-то на взводе, да?
- Ну, есть немного. Посты я поменял. Сколько ждать-то будем? Переморозим людей. Может, часов через пять менять?
- Твоя забота, сам решай, чтоб только без лишнего шума, никак нам нельзя нынче обоз спугнуть. Оружие позарез нужно. У меня, - по кобуре похлопал, - два патрона в остатке.
- Ну и шажок у вас, товарищ командир, я за вами, что дворняжка, вприпрыжку…
В штабе не только Никитин, но и танкист Петр Карпенко, командир заболотского взвода, и капитан Сумаков - второй капитан в кондрашовском отряде, человек настолько неприметный, что Кондрашов и лица бы его не припомнил, если б речь зашла в отсутствие… Старшина Зубов, формально назначенный при расселении по деревням командиром тищевского взвода, роль свою "взводную" исполнял добросовестно, успешно совмещая ее с прямыми "старшинскими" обязанностями. Тридцати лет от роду, выглядел старше, с офицерами держал себя на равных, но без панибратства. Боевой опыт у него, безусловно, был, но никто о том от него и слова не слышал. Знать, у многих, как и у Зубова, имелись свои причины не распространяться относительно личных "успехов" в той войне, что началась для всех одинаково - постыдным сюрпризом.
Капитан Сумаков - совсем "темная лошадка" малого офицерского "корпуса" отряда имени товарища Щорса, на корточках перед раскрытой топкой раскуривал трубку, набитую какой-то вонючей дрянью, и, как ни старался выдыхать прямо в топку, вонь расползалась по блиндажу, а он лишь виновато оглядывался… Знать, приперло…
Никитин притулился в углу, и, когда свет лампы падал на лицо - танкист Карпенко, пригнув голову, расхаживал туда-сюда, - глаза его сверкали… И не столько злобой, сколько обидой. Так показалось Кондрашову, при появлении которого в блиндаже все быстро переместились к столу, и лишь Сумаков замешкался с трубкой, оставил в потухшей топке.
- Ну что, отцы-командиры, опять разногласия? Брать Берлин или разбомбить до каменной крошки? Лично я за то, чтоб разбомбить.
Нет, настрой сбить не удалось.
- Кто доложит ситуацию?
- Известно кто - политрук, - тихо, не без ехидства сказал капитан Никитин, - он у нас ответственный за военную политграмоту.
- Могу и я, - отвечал Зотов, на капитана не глядючи. - В общем, такое дело. Сегодня еще двое из мобилизованных на построение не явились…
- Не мобилизованные, а призывники! - резко перебил капитан.
- Пусть призывники. Короче - есть мнение, что, когда до дела дойдет, все попрячутся и разбегутся. А дальше - тут уже и разногласия. Мои ребята гарантию дают, что хоть сегодня всех попрятавшихся отыщут и в отряд приведут. И присяга чтоб. А уж после присяги другой спрос. А вот капитан Никитин требует, чтобы отыскать и при деревне хотя бы двоих расстрелять показательно за дезертирство. Лично я против. Другие пусть сами скажут.
- Чего стоим? Ноги строги. А все великие мысли на заднице рождались. Ньютон, к примеру, сидел под яблоней, когда его яблоком по башке. И Архимед в ванне… Ванны тогда сидячие были. Не хватает? Ну, я, как командир, поторчусь на ногах, мне сейчас уши важнее - мнения слышать да решения принимать.
Хотя блиндаж и строился под Кондрашова, только все равно просчет - голова упиралась. Но если ноги пошире, по-командирски расставить да фуражку снять, то самый раз.
- Вот так. Сидим, значит, и соображаем. А что первое соображаем? - Кондрашов чуть наклонился над капитаном Никитиным. - А имеем ли мы право, мы, никому не известный отряд окруженцев и всяких прочих, осуществлять официальный призыв? И не в регулярные части Советской армии, а в отряд, хотя и славного имени товарища Щорса? Ну, кто у нас самый грамотный законник?
Капитан Сумаков, сидевший на пне, отозвался робко:
- Кажется, не имеем… Агитировать… Так сказать, на добровольной основе… А призывать… не знаю…
- Зато я знаю. Для чего историю расскажу. Короткую. У меня тогда еще почти полроты оставалось. Подобрались к одной тихой деревне. Голодные как собаки. Пошли на разведку втроем. В приличный дом заходим, мол, окруженцы, к своим пробираемся, пожрать бы чего, там в леске еще несколько человек. Так, на всякий случай сказал, что несколько. Хозяин, честный советский колхозник, руки вразмашку, дескать, конечно, отважным бойцам непобедимой Красной Армии последнего куска не жалко. Ведите всех, чем сможем, утолим. Говорю: да они все сплошь раненые, вы нам в мешочки накидайте, чего не жалко, сами разберемся. Ну зачем же, говорит, лесочек, вон сеновалище какой, все поместитесь, и тепло, и мягко, а пораненьку и двинетесь далее. Хорошо, говорю, до вечера посидим в леске, мало ли что, а к вечеру к вам переберемся. Накидали они с женой нам в мешки… Дети у них… Старшему не то пятнадцать, не то шестнадцать… Из лесочка видим: тот, что старший, коня выводит, седло кидает и галопом в сторону района. К вечеру ближе папаша нет-нет да и выйдет на зады, ладошкой солнышко перекрывает, нас высматривает. А как солнышко за бугры, окружили мы доброе колхозное хозяйство, и долго ждать не пришлось. На двух машинах, на наших ЗИСах, полны кузова… Немцы, думаете? Нет, дорогие мои партизаны. Вчерашние советские колхознички, трактористы и полеводы с винтовками, пьяные, песню про Катюшу орут и прямехонько к дому гостеприимца нашего. Только он ничего им объяснить не успел, мы эту рвань за десять минут разложили у него перед домом. Старшенький пытался огородами уйти, поймали и расстреляли обоих, дом спалили дотла и, на вой хозяюшки ноль внимания, говорим деревенским: если есть кто жалостливый, возьмите эту падлу, все равно порядки у вас теперь новые, пусть батрачит с утра до вечера, чтоб щенков своих прокормить. Из них, может, еще люди получатся.
И к чему моя история? А к тому, что война нынче не только Отечественная, но и гражданская. И если партия с товарищем Сталиным всю страну по струночке не выстроит, это в тылу, а мы здесь, в немецком тылу, будем ушами хлопать и про законы толковать, а не всенародную армию создавать, задавит нас Гитлер своим блицкригом.
Взволнованный капитан Сумаков снова сунулся к печке и пытался раскурить свою вонючку.
- Я бы с вами полностью согласился, - говорил нервно, отрывисто, - если б собственными глазами не видел стометровые очереди в военкоматы…
- А то я их не видел! - усмехнулся Никитин. - Особенно в районах, то есть молодых колхозников наших. Что-то я по вашим петличкам не разберу, каких родов войск?
Сумаков явно засмущался, запыхтел так и не разгоревшейся трубкой.
- Понимаю ваш вопрос… Я, собственно, не в счет. Снабженец. Тыловик. И вообще… Но это к делу не относится.
- Пожалуй, - согласился Никитин, - песню Утесова слышали: "На Хасане наломали им бока. Били, били, говорили - ну, пока!"? Какие у нас войны были, а? Солдат с медалью - то ж первый жених в округе. К тому же если колхозник бывший, то свобода. Даже в Финляндии и то все будто чин чинарем. Даешь линию Маннергейма! А еще вспомним, к какой войне мы готовились? На вражеской территории, и никак иначе. Две недельки победных маршев, кому-то, конечно, не повезет, ранить могут, а то и убить. Зато победители со звоном на грудях - почет и слава. И Молотова слушал, и Сталина - грозно звучало. Только до всех ли дошло, какая это война началась? Уверен, сейчас вы уже не увидите тех очередей, а на проводах не столько гармошка, сколько рев бабий. Армии пленены - вы такое представить можете? А немцы трубят по всем оккупациям, как они нас через хрен кидают - думаете, не влияет? Потому без военизации всех немецких тылов, именно военизации, а не партизанщины вроде нас с вами… победим, конечно, только какой ценой и к какому времени? Если затянем войну на два-три года…
- Ну, это вы уж слишком, товарищ капитан! - не выдержал Зотов, молчавший до того и только несогласно поджимавший губы. - И насчет армий… Я тоже кое-чему учился. Армию можно даже разбить, отбросить, но в плен армию - это ж полста тысяч человек! - это физически невозможно. Конечно, если не предательство… И то…
- Политрук, ты как за советскую власть говоришь, слушать тебя любо-дорого, - подал голос танкист Карпенко. - Но за войну тебе лучше старших послушать, потому что ты о ней толком еще ничего не знаешь. Я вот своими глазами видел в поле танковый полк, и "КВ" там, и "Т-34", и другие всякие… Вроде ни одной пробоины не видать, а по дороге немецкая колонна идет и гогочет, на бронь нашу сплевывая… Лежал в овраге, и землю жрать хотелось. Так что не на годик война эта. А что до деревни тутошней… Можно мне слово-то?