Этим затрепанным обобщением Стивен должен был быть удовлетворен, поскольку он распознал за ним неподдельное чувство. Мать и вправду настолько прониклась новым евангелием, что решилась приняться за обращение язычников; иначе говоря, она предложила своему супругу прочесть пьесы. Он слушал ее хвалы Ибсену с каким-то оторопелым видом, не замечая черт ее лица, с моноклем, ввинченным в изумленный глаз, и с разинутым в наивном удивлении ртом. Он всегда питал интерес к новинкам, детский восприимчивый интерес, а это новое имя и те явления, что оно вызвало в его доме, были явными новинками. Он не пытался развенчать новое направление своей жены, но ему не по нраву было и то, что она дошла до этого без его помощи, и то, что она приобретала таким путем возможность играть роль посредницы меж ним и сыном его. Прихотливые изысканья сына в странной литературе он не считал стоящим делом, но и не осуждал, и хотя у него самого было никак не обнаружить подобных вкусов, он был готов свершить благочестивейшее из всех геройств, а именно, будучи уж на склоне лет, расширить круг своих пристрастий во уважение к взглядам младшего. По обычаю некоторых людей старого закала, которым никогда не дано понять, отчего их покровительство или их суд приводят в ярость занимающихся словесностью, он выбирал себе пьесу по заглавию. Метафора - порок, который привлекает к себе недалекий ум своей меткостью и отталкивает чрезмерно серьезный ум своею рискованностью и ложностью, - так что, в конце концов, имеется что сказать, возможно, уж не такие горы, но хотя бы доброе слово, в пользу того общественного класса, который в литературе, как и во всем остальном, предпочитает стоять на земле всеми четырьмя лапами. Так или иначе, мистер Дедал предположил, что "Кукольный дом" будет каким-то пустячком в духе "Маленького лорда Фаунтлероя", и, не будучи даже неформальным членом того международного общества, что коллекционирует и рассматривает психические явления, он решил, что "Призраки" - это, вернее всего, какая-нибудь незанимательная история про дом с привидениями. Он остановился на "Союзе молодежи", где рассчитывал найти воспоминания родственных себе душ, закоренелых гуляк, и, одолев два акта провинциальных интриг, оставил всю затею за утомительностью. Судя по отчужденной позе и полупочтительным полунамекам знакомых журналистов при упоминании имени, он настроен был ждать известной экстравагантности, быть может, аномальной знойности Севера, и [он] хотя подпись под фотографией Ибсена неизменно будила в нем чувство удивления - "b" столь странно взносила свою вертикаль рядом с вертикалью начальной, что [человек] ум как бы зависал в неуверенности на несколько мгновений забвенья, - все же окончательное впечатление от фигуры, к которой относилась подпись и которая у него ассоциировалась с конторой какого-то адвоката или биржевика на Дэйм-стрит, было впечатлением [разочарования с примесью] облегчения, смешанного с разочарованием, причем облегчение за сына, как и должно, преобладало над личным несильным, но явно ощутимым разочарованием. Таким образом, ни в одном из родителей Стивена респектабельность не находила полной приверженности.
За неделю до назначенной даты доклада Стивен вверил рукам председателя небольшую стопку бумаги, исписанной аккуратным почерком.
Макканн причмокнул губами и положил рукопись во внутренний карман сюртука:
- Я прочитаю это сегодня вечером, и давай завтра встретимся здесь в этот же час. По-моему, я уже заранее знаю все, что там есть.
На следующий [вечер] день Макканн сообщил:
- Что же, я прочел твой доклад.
- И что же?
- Блестяще написано - правда, на мой взгляд, резковато. Но сегодня утром я отдал его ректору, чтобы он прочел.
- Зачем?
- Ты знаешь, все доклады нужно сначала передавать ему на утверждение.
- Ты хочешь сказать, - с презрением сказал Стивен, - что ректор должен одобрить мой доклад, прежде чем я смогу его зачитать в вашем обществе?!
- Да. Он наш цензор.
- Отличнейшее общество!
- А почему бы и нет?
- Парень, это же детские игры. Вы мне напоминаете детей под присмотром няньки.
- Ничего не поделаешь. Приходится брать, что в наших возможностях.
- А почему попросту не прикрыть лавочку?
- Это все-таки ценно для нас. Молодежь приучается выступать на публике - как им потом придется в суде или на политическом митинге.
- Мистер Дэниэл мог бы то же сказать про свои шарады.
- Ручаюсь, мог бы.
- Так значит, этот ваш цензор сейчас изучает мой доклад?
- Что ж, он свободомыслящий человек…
- Ага.
Меж тем как двое юношей вели эту беседу на ступенях Библиотеки, к ним приблизился Хилан, главный оратор колледжа. Этот округлый и слащавый молодой человек, бывший секретарем Общества, готовился быть адвокатом. Сейчас он взирал на Стивена с выражением легкого завистливого ужаса, растеряв весь свой аттический багаж:
- Ваш доклад попал под запрет, Дедал.
- Кто это сказал?
- Его высокопреподобие доктор Диллон.
За сообщением новости последовало молчание, во время которого Хилан медленно облизывал языком нижнюю губу, а Макканн как бы готовился пожать плечами.
- Где этот чертов старый осел? - бросил автор доклада нетерпеливо.
Хилан, побагровев, показал большим пальцем через плечо. В секунду Стивен перемахнул половину двора. Макканн закричал вдогонку:
- Ты куда?
Стивен приостановился, но, обнаружив, что неспособен говорить от гнева, ткнул жестом в сторону колледжа и быстро продолжал путь.
Итак, после всех трудов над докладом, после продумыванья идей, оттачиванья периодов, этот старый олух собрался его запретить! Пока он пересекал двор, его негодование отлилось в форму политического презрения. Часы в вестибюле колледжа показывали полчетвертого, когда Стивен оказался перед дряхлым швейцаром. Он должен был произнести дважды, во второй раз отчеканивая раздельно по слогам, настолько швейцар был глуповат и глуховат:
- Могу - я - видеть - ректора?
Ректора в кабинете не оказалось; он читал молитвенное правило в саду. Стивен вышел в сад и направился в сторону площадки для игры в мяч. Небольшая фигурка, завернутая в черный просторный плащ испанского вида, представилась ему со спины в дальнем конце боковой аллеи. Фигурка неспешно достигла конца аллеи, помедлила там с минуту и, повернув обратно, явила ему поверх молитвенника круглую голову четких очертаний, с вьющимися сединами, и покрытое густой сеткой морщин лицо трудноопределимого цвета: верхняя его часть была цвета замазки, нижняя же усеяна пятнами шиферного цвета. Ректор неспешно приближался по аллее в своем обширном плаще, беззвучно шевеля серыми губами, произносящими слова молитвы. В конце аллеи он снова остановился и вопросительно посмотрел на Стивена. Приподняв кепку, Стивен проговорил: "Добрый вечер, сэр". Ректор ответил улыбкой - так улыбается хорошенькая девушка, услыхав озадачивший ее комплимент: улыбкой "обезоруживающей".
- Чем могу вам служить? - спросил он [удивительно] глубоким и полнозвучным голосом, с рассчитанной интонацией.
- Насколько мне известно, - ответил Стивен, - вы желаете меня видеть в связи с моим докладом - докладом, который я написал для дискуссионного общества.
- А, так вы мистер Дедал, - произнес ректор более серьезным тоном, но все же любезно.
- Возможно, я отвлекаю…
- Нет, я уже закончил молитву, - промолвил ректор.
Он [начал] медленно двинулся по дорожке в таком темпе, который предполагал приглашение присоединиться. Стивен зашагал рядом.
- Я восхищен стилем вашего доклада, - произнес он твердо, - да, весьма восхищен, но я абсолютно не одобряю ваших теорий. Боюсь, я не могу разрешить вам прочесть этот доклад в обществе.
Они дошли до конца дорожки молча. Затем Стивен спросил:
- А почему, сэр?
- Я не могу создавать для вас условия, чтобы вы сеяли такие идеи среди молодежи колледжа.
- Вы считаете, что моя теория искусства неправильна?
- Это безусловно не та теория искусства, которую поддерживают в нашем колледже.
- С этим я соглашаюсь, - сказал Стивен.
- Больше того, это есть полное собрание современных брожений и современного вольнодумства. Те авторы, которых вы приводите в пример, которыми восхищаетесь, как видно…
- Аквинат?
- Нет, не Аквинат, о нем я скажу потом. Но Ибсен, Метерлинк… эти писатели-атеисты…
- Вам не нравится…
- Меня удивляет, что хоть один студент в нашем колледже мог найти у этих писателей нечто достойное, у тех, кто недостоин имени поэта, кто проповедует открыто атеистические доктрины и наполняет умы читателей всем сором современного общества. Это не искусство.
- Даже допуская вредоносность, о которой вы говорите, я не вижу ничего противозаконного в исследовании этой вредоносности.
- Да, оно может быть законным - для ученого, для реформатора…
- А почему же не для поэта? Данте, несомненно, исследует общество и бичует его.
- О да, - сказал ректор разъяснительно, - имея в виду нравственную цель. Данте был великим поэтом.
- Ибсен тоже великий поэт.
- Вы не можете сравнивать Данте с Ибсеном.
- Я не сравниваю.
- Данте, горделивый рыцарь прекрасного, величайший из поэтов Италии, и Ибсен, писатель над всеми и за пределами всех, Ибсен и Золя, стремящиеся сделать свое искусство низменным, потакающие развращенным вкусам…
- Но это вы их сравниваете!
- Нет, их сравнивать невозможно. Один имеет высокую нравственную цель - он делает род человеческий благородней; другой же делает его низменней.
- Если у поэта отсутствует какой-то особый кодекс моральных условностей, это еще не делает его низменным, по моему мнению.
- Да, если бы он исследовал даже самые низменные предметы, - сказал ректор, показывая свои закрома терпимости, - [то] дело бы обстояло иначе, если бы он их исследовал, а потом показал бы людям путь к очищению себя.
- Это для Армии Спасения, - сказал Стивен.
- Вы хотите сказать…
- Я хочу сказать, что Ибсен рисует современное общество с тою же подлинной иронией, с какой Ньюмен рассматривает мораль и веру английского протестанта.
- Возможно, - сказал ректор, умиротворенный подобной параллелью.
- И с тем же отсутствием всякого миссионерского намерения.
Ректор промолчал.
- Вопрос темперамента. Ньюмен мог удерживаться двадцать лет от того, чтобы написать "Апологию".
- Но уж когда накинулся на него! - проговорил ректор со смешком, выразительно не закончив фразу. - Бедный Кингсли!
- Исключительно вопрос темперамента - отношения к обществу, будь то у поэта или у критика.
- Да-да.
- У Ибсена темперамент архангела.
- Возможно; но я всегда полагал, что он одержимый реалист, как Золя, и проповедует какое-то новое учение.
- Вы были неправы, сэр.
- Это общепринятое мнение.
- Однако ошибочное.
- Как я представлял, у него есть некоторое учение - социальное учение, о свободном образе жизни, и художественное учение, о необузданной распущенности, до такой степени, что публика не допускает его пьесы на сцену, а его имя даже нельзя называть в присутствии дам.
- Где вы такое нашли?
- Ну как же, всюду… в газетах.
- Это серьезный довод, - заметил Стивен осуждающим тоном.
Нисколько не будучи задет дерзостью этих слов, ректор, казалось, признавал справедливость их: он был самого низкого мнения о нынешних полуграмотных журналистах и заведомо не позволил бы, чтобы газеты навязывали ему свои суждения. Но вместе с тем по поводу Ибсена все мнения были всюду настолько единодушны, что он подумал…
- А можно узнать, многое ли из написанного им вы прочли? - спросил Стивен.
- Знаете ли, нет… Я должен сказать, что я…
- А можно узнать, прочли ли вы хотя бы одну его строчку?
- Знаете ли, нет… Я должен признаться…
- И полагаю, вы не считаете правильным выносить суждение о писателе, у которого вы не прочли ни единой строчки?
- Да, должен согласиться с этим.
Одержав эту первую победу, Стивен помедлил, колеблясь. Ректор заговорил снова:
- Меня очень заинтересовало ваше восторженное отношение к этому писателю. Мне самому до сих пор не выпало случая прочесть что-нибудь Ибсена, но я знаю, что у него самая высокая репутация. Должен сознаться, то, что вы о нем говорите, весьма изменяет мои взгляды на него. Быть может, я когда-нибудь…
- Если пожелаете, сэр, я могу вам дать некоторые его пьесы, - сказал Стивен с неосторожною простотой.
- В самом деле?
Оба сделали небольшую паузу: затем -
- Вы увидите, что это великий поэт и великий художник, - сказал Стивен.
- Мне будет очень интересно, - сказал ректор любезным тоном, - прочесть какие-то его вещи для себя, просто очень интересно.
Стивена подмывало сказать: "Извините, я отлучусь на пять минут - пошлю телеграмму в Христианию", но он преодолел искушение. За время этой беседы у него не раз являлась необходимость сурово подавлять безрассудного беса, который обитал в нем, имея ненасытный аппетит к фарсу. Ректор начинал обнаруживать либеральную широту своей натуры, однако сохранял подобающую духовному сану сдержанность.
- Да, мне будет необычайно интересно. Ваши взгляды довольно необычны. Вы собираетесь опубликовать этот доклад?
- Опубликовать?!
- Нежелательно, если кто-то примет идеи в вашем докладе за то, чему учат у нас в колледже. Мы управляем им на правах попечителей.
- Но вы же не обязаны нести ответственность за любые слова и мысли каждого студента в колледже.
- Нет, разумеется, нет… но все же, читая ваш доклад и зная, что вы из нашего колледжа, люди предположат, что мы насаждаем здесь такие идеи.
- Студент колледжа может, безусловно, выбрать свое собственное направление занятий.
- Именно это мы и стараемся всегда поощрять в студентах, но только ваши занятия, мне кажется, ведут вас к весьма революционным… весьма революционным теориям.
- А если бы завтра я опубликовал весьма революционную брошюру о мерах борьбы с картофельной чумой, вы бы считали себя ответственным за мою теорию?
- Конечно же, нет… но у нас не сельскохозяйственное учебное заведение.
- Однако и не драматургическое, - возразил Стивен.
- Ваши доводы не столь неопровержимы, как кажется, - сказал ректор после небольшой паузы. - Но я рад видеть, что у вас такое по-настоящему серьезное отношение к вашей теме. Тем не менее вам надо признать, что эта ваша теория - если довести ее до логического конца - освобождала бы поэта от любых нравственных норм. Я также замечаю, что вы в докладе намекаете иронически на то, что у вас именуется "древней" теорией - то есть на ту теорию, по которой драма должна иметь особые этические цели, по которой она должна наставлять, возвышать и развлекать. Я думаю, ваша позиция - Искусство ради Искусства.
- Я всего лишь довел до логического конца то определение, которое Аквинат дал прекрасному.
- Аквинат?
- Pulcra sunt quae visa placent. По-видимому, он считает прекрасным то, что удовлетворяет эстетической потребности и ничему более - то, простое восприятие чего доставляет наслаждение…
- Но он имеет в виду возвышенное - то, что возводит ввысь человека.
- Картина какого-нибудь голландца, на которой блюдо с луковицами, тоже подошла бы под его замечание.
- Нет-нет, только то, что доставляет наслаждение душе, наделенной благодатью, душе, ищущей духовного блага.
- Определение блага у Аквината - ненадежная основа для рассуждения, оно крайне широко. Мне видится у него едва ли не ирония в том, как он говорит о "потребностях".
Ректор с некоторым сомнением почесал затылок.
- Конечно, Аквинат - необыкновеннейший ум, - пробормотал он, - величайший из учителей Церкви; но он требует нескончаемого толкования. Есть такие места у него, которые ни один священник не помыслит возглашать с амвона.
- А что, если я, как художник, отказываюсь соблюдать предосторожности, полагаемые необходимыми для тех, кто еще в состоянии первородной глупости?
- Я верю в вашу искренность, но вот что я вам скажу как личность постарше вас и как человек, имеющий некий опыт: культ красоты чреват трудностями. Бывает, что эстетизм начинается хорошо, но заводит в самые гнусные мерзости, о которых…
- Ad pulcritudinem tria requiruntur.
- Он коварен, он прокрадывается в ум тихой сапой…
- Integritas, consonantia, claritas. Мне кажется… эта теория сияет блеском, а не таит опасность. Разум немедленно воспринимает ее.
- Конечно, святой Фома…
- Аквинат, безусловно, на стороне талантливого художника. Я не слышу от него ровно ничего про наставление и возвышение.
- Поддерживать ибсенизм с помощью Аквината мне кажется довольно парадоксальным. Молодые люди часто заменяют убеждения блестящими парадоксами.
- Мои убеждения меня никуда не увели; моя теория говорит сама за себя.
- А-а, так вы парадоксалист, - произнес ректор, улыбаясь с кротким удовлетворением. - Теперь я вижу… Но есть и еще одно - пожалуй, это вопрос вкуса скорей, нежели чего-то еще - что заставляет меня считать вашу теорию юношески незрелой. Не видно, чтобы вы понимали все значение классической драмы… Конечно, в своем собственном русле Ибсен тоже может быть замечательным писателем…
- Но позвольте, сэр! - перебил Стивен. - Классической школе в искусстве я воздаю почтение в полной мере. Вы, разумеется, не забыли моих слов…
- Насколько я помню, - сказал ректор, вознося к блеклым небесам слабо улыбающееся лицо, на коем память стремилась поселить пустую оболочку любезности, - насколько я помню, вы говорили о греческой драме - о классическом направлении - право же, совершенно огульно и с неким незрелым юношеским… сказать, что ли, нахальством?
- Но греческая драма - это драма героическая, чудовищная [sic]. Эсхил вовсе не классический писатель!
- Я уже сказал, что вы парадоксалист, мистер Дедал. Вы пытаетесь опрокинуть многовековые труды критиков блестящим оборотом речи, парадоксом.
- Я всего лишь употребляю слово "классический" в определенном смысле, с определенным заданным значением.
- Но вы не можете применять любую терминологию, какая заблагорассудится.
- Я не менял терминов. Я их разъяснил. Под "классическим" я понимаю неспешное кропотливое терпенье искусства удовлетворения. Искусство же героическое, фантазирующее я называю романтическим. Скажем, Менандр или не знаю там…
- Весь мир считает Эсхила великим классическим драматургом.