На экзамене преподаватель, худой и высокий, с жидкими рыжеватыми волосами над высоким лбом, человек сугубо гражданский, терпеливо выносил строевые подходы и рапорты экзаменующихся и так же терпеливо и внимательно, сочувственно кивая острым носом, выслушивал драматические монологи о квадратных уравнениях, а записи на доске оценивал быстрым нелюбопытным взглядом. Потом задавал один какой-нибудь вопрос, даже не вопрос, а некоторое уточнение ("Что еще можете сказать о функциях?") и, подняв на отвечающего взгляд светлых проницательно-печальных, глаз, ставил оценку.
Вася Малков ухитрился войти в аудиторию и взять билет вместе с нами и занял место сзади Мерцаева. Преподаватель равнодушно относился к шпаргалкам, подсказкам и прочим ученическим ухищрениям, и Вася мог безнаказанно шарить по карманам. Наверное, он не нашел того, что требовалось, и с умоляющим лицом потянулся к Сашке. Тот посмотрел на Васин билет, сразу же написал что-то и передал бумажку Малкову.
Тем временем у доски отвечал капитан Семаков. Билет он, наверное, знал не важно и последовал совету Мерцае-ва: написав что-то на доске, собравшись с духом, обратился к преподавателю: "Я вот хочу вам показать один хитрый способ… Мы его сами на фронте придумали для расчетов огневого вала…" Он показал некое сочетание умножения и сложения, придуманное артиллеристами в конце войны для облегчения службы, когда перед наступлением приходилось вести расчеты с точностью до одного снаряда. "Вам легко будет понять теорию определителей и операции над векторами",- сказал преподаватель и поставил Ивану "пять".
Ответ Мерцаева был совершенно непохож на горячие торопливые пассажи, извергаемые охотниками за "пятерками". Я увидел нечто вроде давно готовившегося и, как и ожидалось, успешно состоявшегося дебюта.
Удачно ответили и мы с Левкой Тучинским. Вслед за нами выскочил из класса Вася Малков с патологической улыбкой на лице, не покидавшей его минут двадцать. "Сашка - гений!"- восклицал он и рассказывал каждому, что у него был вопрос "производные пропорции", которого он не знал, и Мерцаев подсказал ему столько этих пропорций, сколько не было и в учебнике. "Это вы сами вывели?" - удивился преподаватель и поставил Малкову "пять".
– Это я тебе за любовь к числу е,- сказал капитан.
Ночью на сцене, где стояли наши койки, Мерцаев подошел ко мне и сел в ногах. Все спали, в узком высоком окне чернота расслаивалась на светлеющее небо и ржавую плоскость крыши, в открытую дверь в дальнем конце зала падал свет, и оттуда слышались задумчивые шаги дежурного, цокающие по каменному полу. Над голубоватыми комками Сашкиной рубахи поднималось его темное, едва различимое лицо, и живо светились возбужденные глаза.
– Подожди спать,- сказал он мне в ту ночь.- Отвыкай спать. Если нас примут, а нас примут,- мы займемся большой физикой. Мы должны уметь ярко мыслить.
И он горячим торопливым шепотом, каким делятся сокровенными тайнами, говорил о новых радиолокационных станциях, о вычислительных машинах, о теории относительности Эйнштейна - обо всем этом он как-то ухитрился прочитать где-то между казармами запасных полков и фронтовыми землянками.
– Ты понял, какие чудеса открывает перед нами физика? - говорил капитан.- При скорости равной скорости света масса полностью превращается в энергию! Вечный спор между Птоломеем и Коперником не имеет смысла! Мы не имеем права спать. Мы столько лет потеряли. Мы должны познавать науку с той жадностью, с какой голодный человек набрасывается на хлеб.
– Ты - гений,- говорил я почти серьезно.
– Гений? А ты знаешь, что такое гений?
– Вот ты и есть гений.
– Гениальность, по-моему,- это уверенность. А у меня ее мало. Не скажу, что нет совсем, но мало.
Он погрустнел и замолчал на некоторое время, а я думал о том страшном случае на фронте, из-за которого, как мне казалось, у капитана и случаются минуты сомнений и неуверенности.
– Ты, Саша, такой волевой, что можешь достигнуть всего.
– Волевой? Это был у меня один знакомый, так он определял так: воля - это презрение к другим. Чем больше, мол, воли, тем больше презрения. Самый волевой презирает все человечество. Наполеон - пример.
– А ты?
– А я думаю не о презрении к людям, а… - О чем же?
– Как ты считаешь, не зря мы сюда рвемся? Ведь пять лет прокантуемся, а потом? Сумеем сделать что-нибудь хорошее?
– О чем ты говоришь! Ведь" радиоэлектроника - это будущее…
Потом он рассказывал мне о дискуссии Эйнштейн - Нильс Бор (кстати, я тогда даже не знал, кто такой Нильс Бор), за окнами начинало светать, и дежурный все так же медленно и монотонно цокал по каменному полу подковками сапог.
Окончательно вопрос о приеме в академию решала мандатная комиссия. Ее председатель - грузный добродушный генерал, страдающий одышкой, спросил Левку Тучинского: "И по немецкому и по русскому у вас низкие оценки. Какой же язык вы знаете хорошо?"- "Военный, товарищ генерал!"- браво ответил Тучинский, и председатель, удовлетворенный не столько ответом, сколько взглядом Левкиных глаз, резюмировал: "Все в порядке". Комиссия, разумеется, рассматривала длиннейшие анкеты, но понятие "Все в порядке", по-моему, было одним из основных критериев при оценке абитуриента. Можно предположить, что в оценке некоторых офицеров из нашей компании комиссия ошибалась: всех нас приняли, но в оценке хитроумных зубрилыциков комиссия оказалась на высоте: их отсеяли вежливо, но решительно.
– Теперь мы должны осторожно переходить улицу,- сказал Тучинский, когда нам зачитали приказ о зачислении.- Мы очень нужны государству.
У другого эта всегдашняя уверенность в своем неотразимом остроумии показалась бы раздражающе-наглой, но Левка был искренен, начисто лишен стремления возвыситься над другими: ему хватало успехов у женщин.
В праздничный вечер приема мы с Сашкой остались вдвоем: Левка исчез с какой-то новой девицей, Иван Семаков отправился искать квартиру для семьи, Вася пошел, наверное, звонить Лиле.
Потом мы вспоминали этот особенно долгий вечер, отмечавшийся, как праздник, но почему-то неуютно-тревожный, приплюснутый холодным беззвездным небом, зажатый в дымно-желтой ресторанной толкотне.
Наш столик был вплотную придвинут к перилам, и из зябкой колышущейся темноты к нам тянулись ветви яблонь, висящие в невидимой пустоте и окунающие в красновато-желтый свет лишь свои кривые жесткие концы, беспокойно раскачивающиеся, облепленные шевелящимися листьями. Когда ветер утихал, нас обдавало горячим запахом табака и жареного мяса, а затем вновь угрожающе шумело во тьме, и в лицо грубо бросало захолодевший в мокрой листве сгусток воздуха.
Капитан был невесел, неспокоен, непрерывно курил и гасил окурки "Беломора" в тарелке с недоеденным бифштексом. В его словах звучала странная неуверенность, и он, обращаясь ко мне, как будто ждал, что я рассею ее.
– По-моему, нам все-таки повезло, что мы поступили сюда. А? - спрашивал Мерцаев.- Как ты думаешь? По-моему, здесь будет настоящая наука и настоящее дело. А?
По-моему, здесь хороший преподавательский состав. А? Если все такие, как Жора, то у них можно многое взять.
Жорой он назвал математика, принимавшего экзамен, и это прозвище укрепилось за преподавателем на много лет.
– О чем ты говоришь, Саша? - удивлялся я.- Разве можно желать лучшего?
В то время, которое сегодня оценивают, как говорится, по-разному, я, как и многие из нас, не представлял жизни вне службы, вернее, служения государству, и не представлял успехов и счастья вне рядов простых и верных ровесников, с которыми старался жить так, чтобы и они обо мне говорили: "Этот парень не подведет". Став слушателем одной из лучших академий, я решил, что вышел на окончательную верную жизненную дорогу и другого успеха мне было не нужно. Какой необъятно-большой вдруг оказывается потом наша маленькая жизнь! Сколько новых дорог, поворотов, обрывов и тупиков ожидают тебя после того, как ты поверишь, будто вышел на последнюю прямую!
И не напрасно капитан сомневался в тот вечер, спрашивая с недоверием:
– Так ты считаешь, что мы достигли всего?
В зале ресторана играл ансамбль, и через окно веранды можно было видеть в табачном тумане торжественные черные костюмы музыкантов, бледно-желтый костяной блеск аккордеона и цветное платье пианистки. Ее муж, известный всему городу своими любовными похождениями, подходил к микрофону с усталым видом человека, занимающегося тягостным неинтересным делом, и пел модную лирическую: "Костры горят далекие, луна в реке купается, а парень с милой девушкой на лавочке прощается…"- или незнакомый романс, казавшийся нам таинственно-символичным: "Шагай вперед, мой караван, огни сверка-ют сквозь туман…"
Мерцаев подозвал официанта, дал ему пятерку и попросил, чтобы спели "Тоску по Родине".
Двери в зал были распахнуты, и мы хорошо слышали в резонансе высоких потолков голос певца, перемежающийся резкими переливами аккордеона: "Я тоскую по Родине, по родной стороне моей, я в далеком походе теперь, в незнакомой стране. Здесь идут проливные дожди, их мелодия с детства знакома; дорогая, любимая, жди, не отдай мое счастье другому…" Сашка слушал песню, отведя в сторону взгляд, наверное, для того, чтобы я не видел его заблестевших глаз.
– Это сочинил офицер-фронтовик с Четвертого Украинского. Я знал его,- сказал капитан.- Значит, есть в нас что-то хорошее, что-то высокое, если мы умеем чувствовать? А? Значит, есть в нашем народе нетронутые великие душевные силы, если слагаются у нас такие песни!
PI смотрел на меня с сомнением и надеждой, ожидая, что я соглашусь с ним, поддержу его, избавлю от тяжелых раздумий.
Праздник у нас не получался, но мы все же пытались его спасти. Ужин Сашка заказал не только роскошный, но и такой обильный, что при всех усилиях мы не смогли бы с ним справиться.
– Пусть принесут все,- сказал капитан.
Нам заменили скатерть, принесли графины и бутылки, блюда разной формы с разноцветными холодными закусками, серебряные судочки с рыбной солянкой. Близилась полночь, и в зале снова пели: "Мой караван, шагай звеня", когда появился Вася Малков. Он подошел к нашему столу, и мы поняли, что он пьян. Вася сел на свободный стул, не снимая фуражки, непонимающим взглядом окинул тарелки и, уставившись на капитана, вызывающе спросил:
– Ну что?
Мерцаева это заинтересовало и развеселило.
– Да ничего, Вася,- ответил он невинно.- Сидим вот, скучаем.
– Я подлец! - вдруг воскликнул Вася, и лицо его исказилось страдальчески-яростной гримасой.- Да! Я подлец! Но ты!…- тут он посмотрел на капитана с горьким упреком и по-старушечьи покачал головой.- Но ты, Саша… Ты… Я знаю, какой ты. Я знаю…
Он поднял указательный палец и медленно и многозначительно погрозил капитану.
– Я знаю, какой ты, но не скажу. Но я тебе сделаю. Смотри, что я тебе сейчас сделаю. Скатерть в моих руках!
Неожиданно он вцепился в свисающий тяжелыми накрахмаленными складками угол скатерти и слегка потянул его. Одно Васино движение - и весь наш ужин с пивом, вином, икрой, ветчиной, заливным и прочими деликатесами оказался бы на полу.
– Скатерть пока в моих руках, и я могу сделать все, что захочу.
Капитан взглянул на меня и со спокойным удивлением молча пожал плечами, кивнув на Васю. Примерно с минуту Малков держал нас в напряжении, потом все же оставил скатерть, окинул меня и Сашку высокомерно-презрительным взглядом смилостивившегося властелина и поднялся.
– Ладно. Ешьте. Пейте,- сказал он с внезапной усталостью и печалью в голосе и пошел к выходу, но еще остановился и добавил: - А с тобой, Саша, мы еще поговорим. Посмотрим, как ты сам будешь, и поговорим, обсудим…
Сашка спросил меня спокойно, без малейшей злости:
– По-моему, за это надо бить. А? С учебной целью. Выйдем за ним. А?
– Не надо: солянка остынет.
Первого сентября, в начале первого курса, звучал Встречный марш в трапецеидальном внутреннем дворе-колодце учебного корпуса, перед нами колыхалось знамя академии в руках нашего слушателя, Героя Советского Союза, и мы в тысячу глоток кричали: "Здрай жлай та-вай герал!" и "Ура!". Вряд ли где-нибудь еще так раскатисто гремело "ура", как в том каменном объеме высотой в десяток этажей.
Известно, что начало первого курса - это сплошные лекции. Нам почти все часы читали в большой светлой аудитории на восьмом этаже, где одна стена сплошь состояла из окон, открытых серебристо-голубоватому небу бабьего лета. Неподалеку от города находилось известное авиационное училище, в котором, кстати, в те же годы учился один будущий космонавт, и старичку-преподавателю начертательной геометрии - то и дело приходилось умолкать и болезненно морщиться, пережидая, пока проревут за окнами стремительные МИГи. Математик, так и оставшийся для нас Жорой, длинный и худой, одноцветно-светлый, поднявшись на кафедру, переламывал свою тощую фигуру влево, поднимал правое плечо, и врезающимся движением правой руки вниз доставал из внутреннего кармана листок, восхищавший нас микроскопическими размерами - со спичечный коробок, обводил нас понимающе-печальным взглядом, устало вздыхал и обреченно говорил: "Ну, хорошо". Листок снова исчезал в кармане, и начиналась лекция. Я слушал математика с восхищением, открывая для себя незнакомый доселе мир строгой красоты дифференциалов, пределов, бесконечно малых. Впоследствии оказалось, что мы с Мерцаевым по-разному любим этот мир. Если Сашка любил математику, как таковую, как способ выразить знаками некую реальность, которую надо исследовать или создать, то я радовался законченности зримых образов и звучной романтике терминов и формул. Если вспомнить известное изречение о том, что математика относится к физике, как литература к действительности, то Мерцаев читал математический роман с целью познать физику-жизнь, а я восторгался формой и стилем.
Тем не менее мы считали себя единомышленниками и внимали Жориным лекциям с благоговением. Впрочем, и тогда уже возникла некоторая разница в наших отношениях к математике: Сашка слушал, ничего не записывая, а я тщательно конспектировал, обводя формулы аккуратными рамочками и подчеркивая важнейшие формулировки цветными карандашами.
Но мы однажды оба испытали одинаковое томительное чувство стыда и возмущения, когда во время уверенно-спокойного рассказа Жоры о том, что "для любого, сколь угодно малого эпсилон всегда найдется такое дельта", вдруг некий лейтенант Пряжкин поднял руку и спросил:
– Товарищ преподаватель, зачем нам все это нужно?
– Я не понял вашего вопроса,- спокойно сказал Жора, облокотившись о кафедру и внимательно вглядываясь в лейтенанта.
– Садись, ты! Дубина! - взорвался Сашка.
– Подождите. Не мешайте,- остановил его преподаватель.
– Я н-е понимаю, для чего нам нужны все эти дельта-эпсилон,- объяснил Пряжкин свой вопрос.- Мы будем военными инженерами, нам нужно изучать то, что нужно…
Мерцаева особенно потрясло то, что молчание некоторых слушателей было сочувственным. Они тоже не хотели знать теорию пределов. Не хотели знать лишнего. Им было нужно лишь то, что нужно.
Я со стыдом опустил взгляд к конспекту.
Однако Жора был совершенно спокоен, и лицо его выражало участливое внимание. Я украдкой, именно украдкой- стыдно смотреть на человека, которого при тебе унижают, а ты не можешь ему помочь,- взглянул на него.
– Это кирпичи, фундамент,- сказал преподаватель.- А без фундамента вы ничего не построите. Ничего. Даже если вам нужно только то, что нужно.
Он, по обыкновению, устало вздохнул, сказал свое "ну, хорошо" и вернулся к дельта-эпсилон.
К Ивану Семакову семья еще не приехала, и в тот день мы шли обедать вчетвером по аллее городского сада, совсем еще летне-зеленой. Останавливались у тележки с газированной водой, бросали продавщице монеты, и Левка, по обыкновению, дурачился: "Этому брюнету без вишневого сиропа, а мрачному капитану - без малинового". Медленные осенние осы вяло копошились в сладких лужицах, тяжело взлетали, сразу же садились на руки и на стаканы и были похожи на бродячих непородистых собак, разучившихся лаять и кусаться. Ссутулившийся, потускневший и затихший капитан Мерцаев тоже напоминал такую собаку.
– Не то питье вы мне подсовываете,- сказал он, выплескивая воду на газон.- Может быть, пойдем по-человечески пообедаем?
Мы возразили: заниматься же надо, лекции прорабатывать- учиться же сюда приехали. И Сашка взорвался:
– Учиться? Кто же это приехал учиться? Может быть, этот Пряжкин, которому нужно только то, что нужно? Или его дружок, запасшийся шпаргалками на все пять курсов. Или наш любознательный Вася, жаждущий разгадать секрет таинственного для него числа е. Спроси любого: согласен ли он просто так, без учебы, без экзаменов получить диплом - каждый Схватит его дрожащими руками.
Я сказал, что скорее соглашусь на обратное: пусть не дают диплома, но. откроют тайны науки.
– Что касается меня,- вступил Тучинский,- то я обойдусь и без того, и без другого. Кто любит попа, кто попадью, а кто - попову дочку. А про Леньку Пряжкина я вам хохму расскажу. Он у нас в училище был старшиной батареи. Построил батарею в первый раз, хотел курсантам без мыла в душу влезть, да малость ошибся: "Я,- говорит,- Ленька, зовут меня Пряжкин". Мы как грохнули на всю казарму.
– Чему ты рад, пижон? - возмутился Мерцаев.- Лучшие офицеры Советской Армии, цвет народа, черт возьми, страшатся науки и спасаются шпаргалками.
– Саша! - возражал ему Тучинский.- Шпаргалка - высокая традиция. Весь пушкинский Лицей сдавал по шпаргалкам. Цвет народа.
– Молчу: ты меня убедил. Только стишки-то свои покажи, Левк, Не прячь уж от друзей-то. Ах, у тебя их нет? Только в жанре шпаргалок работаешь? Ну-ну. Военную радиоэлектронику по шпаргалкам не создашь.
Семаков перебил Мерцаева:
– Саш, а ты знаешь, что этот Пряжкин родом из курского села, и у него, между прочим, родители умерли от голода?
Мерцаев только метнул на него испуганный взгляд и зашагал от нас прочь.
Однажды преподаватель электронно-вакуумных приборов принес на лекцию и показал нам на ладони нечто едва различимое издали: какой-то белоголовый цилиндрик, размером в половину наперстка, если не меньше. Преподаватель, скучный подполковник, от которого мы не слышали, кроме лекций, ни слова, коротко и сухо сообщил, что перед нами очередное новое изобретение, с помощью которого опять пытаются ниспровергнуть электронную лампу.
Курс электронных ламп был скучен и прост: почти полностью его изучали еще в пионерских радиокружках, и мы, встречаясь друг с другом, иронически осведомлялись: "Ну, как там на катоде?" Никто не заинтересовался и новым изобретением. Никто, кроме капитана Мерцаева.
После лекции мы подошли к подполковнику, и Саша долго крутил в руках новинку техники. Она называлась "кристаллический" или "полупроводниковый триод". Слово "транзистор" появилось лишь через несколько лет. Подполковник неожиданно разговорился и даже проиро-низировал: "Этому триоду гарантируют миллион часов работы, но как они могли проверить?"
В то время во всем мире, наверное, не много людей понимали значение нового изобретения, и капитан Мерца-ев оказался одним из них. Он сказал преподавателю, что "мы хотим позаниматься с триодиком: характеристики снимем, в схемках попробуем"… Нам разрешили: "Курсовую, может быть, на нем сделаете",- сказал подполковник.