Ольга жила за городом, на небольшой станции, до которой пригородный шел минут двадцать. Ее белый украинский домик с зелеными ставнями и "садок вишневый коло хаты" можно увидеть из окна пассажирского поезда, и я недавно, проезжая на юг, нарочно стоял в покачивающемся коридоре у окна, справа по ходу. Несерьезный южный лесок - ни елки, ни березы - перешел в неяркую, жестяно неподвижную зелень садов со светящимися в ней трапециями и треугольниками шиферных крыш. Внизу потянулись аккуратные глухие заборы, и открылась улочка, уходящая куда-то вглубь, узкая и кривая, с зеркальным блеском неба в разбитой черноземной колее, наполненной вчерашним дождем. Знакомый домик, сонный и печальный, второй от угла, не переменился с той далекой поры.
В первый раз проводив Ольгу, Мерцаев до утра простоял с ней в том садочке у крыльца. Она не сопротивлялась его поцелуям и лишь приговаривала с милым южным акцентом: "Ну ффатит тебе, ффатит…"
Вскоре он стал уезжать к Ольге после занятий и возвращаться в академию прямо к утреннему осмотру, когда наш командир учебного отделения, построив группу в две шеренги в коридоре, на обычном месте, под копией шиш-кинской "Корабельной рощи", сердито спрашивал: "Потери есть? Левка на месте?"
Тучинский всегда был самым опасным человеком с точки зрения дисциплины, но теперь он обиженно возражал: "А чего Левка-то? Чего Левка? За другими приглядывай".
Мерцаев приезжал с лукавинкой в лице, делавшей его совсем юным. В портфеле он привозил большие красные яблоки "из тещиного сада". Левка хватал самое большое, комментировал: "Ничего себе устроился",- и в его голосе звучала злая зависть. Как ни странно, а красавец Тучинский почему-то мучительно, по-мальчишески, завидовал каждому, у кого появлялась счастливая любовь. Это его раздражало, озлобляло и толкало на вызывающие поступки. Помню, даже на свадьбе одного нашего товарища он был так обижен и взволнован, что прямо из загса увел свидетельницу со стороны невесты, и больше в тот вечер их никто не видел.
Капитана Мерцаева Левка, естественно, побаивался, хотя пользовался неписаным мужским кодексом, охранявшим честь жены товарища, но позволявшим неограниченно судить его временную подругу. Вот Левка при всяком случае и цеплял Мерцаева. Капитан, как положено, отвечал с усмешкой мирной, иногда иронической. "Да, она девка темная,- соглашался капитан.- "Что делать?" Чернышевского нихт гелезен. Вчера "Падение Берлина" смотрели, и она всю дорогу спрашивала: "Это красные или белые?"
Каждую осень назначались тренировки к праздничному параду, и мы собирались на большой пустой площади перед академией, еще затемно, невыспавшиеся, недовольные; курили натощак "Беломор" и тормошили друг друга шутками, предназначенными отнюдь не для посторонних ушей.
Мы были при шашках с кожаными темляками и в сапогах со шпорами. Левка Тучинский и еще некоторые офицеры, продолжавшие традиции военного щегольства прошлых времен, пренебрегали казенными шпорами иделали себе на заказ тонкие, серебряные, с колесиками, выточенными из старых монет. У капитана Мерцаева шпоры были обычные, и он не любил с ними возиться, чтобы не цепляли асфальт, чтобы звонко щелкали при выполнении команд, когда резкими движениями каблук ударялся о каблук.
Помню, капитан выругался, поправляя в очередной раз эти шпоры, и риторически спросил: "Зачем это? Что это? Какая связь между уравнениями Максвелла и вот этим?" Левка, стоявший неподалеку, убежденно ответил: "Теперь тебе, Саша, шпоры нужнее, чем уравнения. Девки любят, чтобы звенело".
Лейтенант Малков ростом вышел на шеренгу впереди и то и дело оглядывался, прислушивался, пытался вступить в разговор. Наконец не вытерпел и выбрал момент, показавшийся ему удобным. "Саша! Саша! Капитан Мер-цаев! Подожди, я тебе объясню, Саша, физический смысл шпор и клинков,- крикнул он.- После тренировки объясню!"
Скомандовали: "Отставить разговоры!… Равняйсь! Смирно!" На площадь вышел духовой оркестр. Впереди несли серебряный бунчук с конским хвостом. Бунчук ритмично ходил вверх-вниз в такт старинному военному маршу, н отрешенно-торжественная мелодия захватывала нас и объединяла в традиционный мужской коллектив военного строя. Раздавались команды, освоенные на Руси с петровских времен, и наши парадные коробки в четком ритме маршировали мимо трибуны.
Полагалось всячески выражать недовольство "шагистикой", иронизировать над начальником курса - нашим полковником, не самым лучшим строевиком в Советской Армии, полагалось тщательно скрывать, что все мы любим военный строй, любим трубы и литавры, любим быть своими среди своих, а иначе незачем было бы и носить погоны. Меня, наверное, выдала какая-нибудь счастливая улыбка, когда взлетели над площадью и затрепетали между брусчаткой и камнями стен тонкие рвущиеся звуки "Прощания славянки". Сашка прощупал меня своим испытующе-лукавым взглядом и сказал: "А ведь ты - солдафон. Любишь раствориться в великом целом, как верноподданный пруссак?"- "Нет, Саша, у нас по-другому. Мы не растворяемся, а соединяемся".
Мерцаев тоже любил строй, но надевал добродушно-ироническую маску старшего брата, охотно участвующего в играх младшего. Когда отрабатывалась встреча начальника и к нам подъезжал генерал, мы должны были, застыв в положений "смирно", дружно кричать: "Здрай жлай тавай герал!" Однако некоторым, в том числе и Васе Малкову, почему-то очень хотелось внимательно разглядеть генерала, и они вертели головами, высовываясь из шеренг. Мерцаев раздраженно крикнул: "Эй ты! Блондин! Чего башкой вертишь? Неужели не понимаешь, как спереди смотрится?"
– А ведь ты, Саша, солдафон,- сказал я.
– Так он же портит строй,- ответил капитан и усмехнулся виновато и примирительно.
Начальству полагалось всегда быть недовольным нами. Только на генеральной репетиции накануне парада нас оценивали "удовлетворительно", а после самого праздника объявляли горячие благодарности за отличную строевую подготовку. На тренировках же после каждого прохождения мимо трибуны нам объявляли, что шага нет, равнения нет, выправки нет - в общем, говорили все то, что всегда говорят на строевых занятиях.
Мы вновь шагали вокруг площади, стояли, курили "Бе-ломор" и потихоньку ругали начальство. Потом снова раздавалась команда: "К торжественному маршу!" Командиры выходили вперед, и поднявшееся над зданием академии солнце высекало голубые молнии из обнажающихся командирских клинков. "Равнение направо! Шагом марш!" Правофланговым в нашей шеренге шел отличный строевик Левка Тучинский, и мы равнялись на него.
Становилось жарко, от голода и усталости мы становились молчаливыми и злыми, и если кто-то начинал проклинать парадную муштру, то теперь это говорилось искренне.
Часам к девяти, а то и к десяти, опустошенные и отяжелевшие, шли мы, наконец, в столовую, а затем - по аудиториям. Опутанные кожаными портупеями шашки в черных ножнах с блестящими медными рукоятками падали на столы рядом с конспектами, раскрытыми на новой странице, где уже было записано название очередной лекции: "Фазочастотная характеристика радиотехнической цепи".
– Вот, Саша, я тебе объясню смысл этих шпор и клинков,- сказал Вася, сосредоточенно вглядываясь куда-то вдаль, сквозь собеседника. Широкое лицо Малкова с полуоткрытым ртом казалось в этот момент детски наивным, довольным неизвестно чем, и глядя на него, самому хотелось улыбаться, хотя, может быть, и удивляясь мысленно: "И чему человек радуется?"
И капитан Мерцаев подзаводил его:
– Расскажи, расскажи, Вася. Просвети меня, темного.
– Очень просто. Мы здесь изучаем всякую математику и прочее.
– Ну.
– А главная наша задача - военная служба. Укрепление обороноспособности. Чтобы, значит, в любых условиях и любой ценой. Так?
– Ну.
– А от того, что мы будем знать синусы-косинусы, повысится обороноспособность?
Дожевывая пирожок с повидлом, подошел Левка Ту-чинский й с ходу включился в разговор:
– Не синусы-косинусы, а синиусы-кониусы. Когда я в последний раз сидел на гауптвахте, попросил учебник, а мне железно: "Никаких синиусов-кониусов!…"
– Подожди, Левк,- остановил его капитан.- Вася излагает свое кредо.
– Да,- продолжал Малков.- Нельзя по синиусам… Тьфу, черт!… По синусам-косинусам оценивать человека. Формулы может выучить каждый, а когда нужно будет… нужно будет…
– То, что нужно,- подсказал Мерцаев.
– Ну, да,- согласился Вася и не мог понять, почему мы засмеялись.
– Да нет же… Вы послушайте,- пытался он сформулировать свою глубокую мысль.- Не каждый, сумевший выучить синусы, заслуживает полного доверия. Строй и оружие определяют лицо офицера.
– Неплохо,- сказал Мерцаев.- Только я что-то не пойму физические основы этой мысли. Не хочу учиться - хочу маршировать?
– Не в этом дело. Но, знаешь… Вот один учится на пятерки. А еще неизвестно, что он за человек…
– Вот я и учусь на пятерки,- сказал капитан.- А тебе, значит, неизвестно, что я за человек?
– Ты здесь ни при чем. Но есть такие, которых только в строю можно узнать.
– Это кто же такие? Не ты ли, например?
– Вася сюда не подходит,- вмешался Левка.- Он двойку получил по контрольной.
– Теперь мне все предельно ясно! - воскликнул Мерцаев, поднялся из-за стола и подошел к Васе, угрожающе ссутулившись.- Нет! Вы посмотрите, ребята, какое ничтожество! У него плохо с головой и, значит, долой науку и да здравствует строевой шаг! Слепое повиновение легче, выгоднее и удобнее, чем изучение теории электромагнитного поля! Легче быть преданным, чем талантливым! Луч-че маршировать, чем мыслить!…
– А ты… А у тебя… Ты со своими полупроводниками…
– Ты, Вася, успокойся,- опять включился Тучинский.- С полупроводниками все кончено. Теперь мы занялись любовью.
Мерцаев с тем же решительно угрожающим видом, наклонив голову, повернулся к Левке. Тот все еще доедал пирожок и, паясничая, таращился на капитана. Было заметно, что он трусит, но надеется на Сашкино благородство, которое не позволит ударить товарища.
– Итак, у тебя, Саша, любовь появилась? - злорадно осклабился Малков. - Посмотрим, как ты теперь сам будешь. Посмотрим…
Мерцаев вплотную подошел к Левке и молча смотрел ему в глаза.
– А чего? Я ничего,- кривлялся Левка.- Неужели вы будете меня бить? Не надо. Это больно.
Наконец капитан отвернулся и медленно отошел к своему столу. Тучинский сел на место, прожевал пирожок, вытер губы женским кружевным платочком и сказал:
– Я готов. Можно впускать преподавателя.
В конце зимы ввели ежедневные обязательные занятия физкультурой.
Преподаватель физкультуры, высокий рыжеватый старший лейтенант, несколько грубоватый и прямодушный, пояснил:
"Поступило распоряжение о том, чтобы всемерно укреплять здоровье всех военнослужащих; когда поступит следующее указание, вам сообщает дополнительно".
Мы с увлечением занимались дыхательной и двигательной гимнастикой на площадках и аллеях старинного парка под руководством нашего физрука, и рыжий старший лейтенант, шагая впереди строя по дорожкам лесопарка, среди цветущей сирени, не столько командовал, сколько советовал: "Дышим ровно! Дышим глубоко! Делаем свободные движения руками!"
Капитану Мерцаеву этот физкультурник нравился. "Рыжий- правильный мужик,- говорил капитан.-Он не старается выжать из своего тела какие-нибудь резервы, хотя мог бы достичь побольше некоторых, мучающих себя до туберкулеза. Он не выходит из себя ради медальки". Я понимал, что речь идет не о физкультурнике, а о новом взгляде Мерцаева на жизнь, и мне становилось грустно: капитан и вправду становился "как все". Заброшены и полупроводники, и теория относительности, и вычислительные машины. Только Ольга…
В июле наш курс выехал в лагерь, и в соответствии с духом всеобщего примирения и тишины жизнь в палатках, в сосновой роще над рекой, была похожа на отдых где-нибудь на турбазе. По утрам, еще сонные, пряча заспанные глаза от бесцеремонного праздничного солнца, мы бежали босиком по песку, усыпанному колкой хвоей, с разгона, не раздумывая, кидались в реку и окончательно просыпались лишь там, в плотной обжигающей прохладе. День состоял из переходящих одно в другое веселых дел, именовавшихся, впрочем, занятиями. Четыре часа физподготовки- игра в водное поло; шесть часов тактики - прогулка в уютном автобусе по мягким проселочным дорогам среди хлебных полей, белых сел в тополях и сонных в мареве курганов, потом - краткие рассуждения о наступательном бое стрелковой дивизии с применением оружия и долгие перекуры где-нибудь в тени. Курили папиросы "Шахтерские" и говорили, в основном, о сельском хозяйстве: кругом волновались хлеба. Иногда лениво-спокойные беседы переходили в резкие дискуссии.
Однажды кто-то выразился в том духе, что в прежние времена урожаи были выше, о том, что машины сами на себя работают - вручную выгоднее убирать… Капитан Мерцаев молчал, и я думал, что он и не слышит разговора, но когда вспомнили старого "хозяина", капитан с силой вдавил окурок в мягкую землю и спросил с брезгливым любопытством:
– А от машин хлеб керосином воняет? Да?
– Старики говорят,- упрямо подтвердил тот, кому не нравились колхозы.
– А у хозяина, значит, лучше?
И, не дожидаясь ответа, капитан поднялся, подошел к этому офицеру и сказал с тихой решительной угрозой:
– Ты прекрати в зародыше эти кулацкие разговорчики! Четко меня понял?
Он стоял над неуклюже поднимающимся с земли офицером с таким видом, что не должно было остаться сомнений.
– Понял,- промычал тот, глядя в землю и суетливо оправляя форму.
– А если не понял, то я тоже могу объяснить,- сказал вдруг Пряжкин, внимательно, с недобрым лицом, прислушивавшийся к разговору.
Неожиданно в центре внимания оказался Вася Мал-ков. До этого он стоял неподалеку и молча наблюдал за происходящим, а теперь шагнул к Мерцаеву и торжественно, с просиявшим лицом, произнес:
– Саша! Дай мне руку! В этой борьбе я всегда с тобой!
Мерцаев растерянно помялся, послушно подал Васе руку, что-то сконфуженно пробормотал и полез за новой папиросой.
В это лето наша пятерка снова объединилась: мы жили в одной палатке. На лучших местах - на отдельно стоящих койках по обе стороны входа наши два капитана: Мерцаев и Семаков; на трех койках в ряд у задней полы палатки: я, Малков, Левка Тучинский. В первый же вечер, когда укладывались спать, Вася многозначительно сказал Мерцаеву:
– А я тебя, Саша, видел с твоей девушкой. Входной клапан палатки был поднят, и свет фонарей передней линейки падал на Васино лицо.
– Ну и как?
– Она красивая. Очень красивая.
И Вася как-то странно засмеялся, гыгыкая, будто ему в чем-то удалось уличить капитана, а тот еще этого не знает.
– Так у них уже, - сказал Левка.
– Уже?
– Да вроде бы еще нет, - ответил нехотя капитан. - Поживем - увидим.
– В седьмой палатке! Отставить разговоры! - закричал дежурный с передней линейки.
Тучинский и в лагере нашел женщин, вернее, они сами его нашли: переехали из городка на нашу сторону реки купаться, а здесь стоял Левка. И в воскресенье он куда-то уходил, а мы садились за "сочинскую" пульку (шестьдесят на шестьдесят, две копейки вист). Играли в тени поднятых пол палатки, записи вели на специальном коричневом бланке, выполненном на чертежной доске в академии и размноженном во многих экземплярах. Здесь по краям листа были записаны известные преферансные истины: "Без денег- не садись, нет хода - не вистуй"; "валет не фигура, но дама для вальта"; "два паса - в прикупе чудеса"; "под игрока - с семака"; "карта - не кобыла - к вечеру повезет" и т. д.
Мы сидели в майках и артиллерийских фуражках, с папиросами в зубах, сосны и небо над нами мешали сосредоточиться на тузах и семерках, я то и дело оставался "без одной", а то и "без многих", входил в азарт и начинал "темнить", то есть объявлять игру, не глядя в карты.
– Я всегда чувствовал, что преферанс в пределе стремится к очко,- говорил Мерцаев.
– Мне подсказывает внутренний голос, что карта пойдет.
– Внутренний голос - сила, - иронизировал капитан: на реке, где отдыхал лагерь с приехавшими женами и подругами, радиола гремела модной пластинкой Бернеса. Эта песня, воспринимавшаяся прежде с удовольствием, как почти каждая модная новинка, теперь надоедливо звучала повсюду.
Карта приходила плохая, я снова оставался без взятки, и Вася Малков довольно похохатывал, записывая висты.
– Что-то твоя Лиля дает тебе выигрывать? - съязвил капитан.- Ко всем сегодня жены приехали, а твоя? Ты ж знаешь, кому в карты-то везет.
Лицо у Малкова посерело, довольная улыбка превратилась в злобную гримасу:
– Ты… Это… - пробормотал Вася. - Ладно… Сдавай…
Мерцаев раздал карты, и взволнованный Вася сразу объявил мизер. Для Мерцаева не было большего удовольствия в игре, чем поймать смельчака взяток на шесть. Мы раскрыли карты, капитан мгновенно определил ситуацию и, глядя на Васю, уныло рассматривающего свою спрятанную в ладонях колоду, гипнотизировал его, рассуждая вслух: "Он мог сбросить туза или десятку. По-игроцки,- Мерцаев любил специальную терминологию,- надо сбрасывать туза, но Вася - пижон и по наивности пытался нас перехитрить. Ну, сознавайся. Туза ведь оставил?"
Вася уныло бормотал:
– Ты… Это… Давай… Ходи…
– Итак, все предельно ясно: он оставил туза. Берем свои, передаем ход на бубях, и шесть взяток в зубы.
Все получилось точно по Сашкиному плану, и Вася, тяжело вздыхая, записывал "на горку" огромные числа, обозначавшие его безусловный проигрыш.
Закончилась песня Бернеса обычным его задушевным, улыбчивым говорком-речитативом, и в репродукторах зазвучал голос дежурного по лагерю: "Лейтенант Малков! У входа вас ждет жена. Вы ее узнаете по белой кофточке и желтой сумке в руках".
– Тоже мне остряк-самоучка,- пробормотал Вася, и буквально на глазах менялось его лицо: светлело, приобретало выражение радостной успокоенности, даже некоторого высокомерия.
– Все-таки, Вася, знаешь,- капитан Мерцаев не мог сдержать смех.- Все-таки, я бы на твоем месте сделал ей серьезный выговор. Это же черт знает что: так потерять на мизере. Шесть тысяч вистов! Это же сразу сто двадцать рублей!
Васина радость погасла, и он ответил капитану своей сакраментальной угрозой:
– Ладно, Саша… Посмотрим, как ты сам…
– Ну что же ты обижаешься, странный человек? - продолжал дразнить его Мерцаев.- Едва лишь подтвердилась супружеская верность, как ты сразу сел на мизере. Тут поневоле мистиком станешь.
– Посмотрим, какая у тебя будет верность.
– Впрочем, оставим дружеский юмор, если ты его не понимаешь, и давай распишем. Согласно договоренности, расплата на месте. Чего это ты рот-то открыл? Или не сам предлагал этот пункт?
– Я думал… Ведь мы…
– Ага. Ты думал, что ты выиграешь, а я думал наоборот. Посчитай-ка, Иван, сколько там с него?
– Может быть, поиграем вечером? Или завтра? - попросил Вася жалобно.
– Или расписываем, или садись играть,- неумолимо потребовал капитан. - Законы преферанса нарушать нельзя. Клади деньги и можешь идти встречать жену в белой кофточке.
– Понимаешь, Саша,- осторожно вмешался Иван Семаков.- Ему сейчас Лилька такую сцену Одарки и Карася устроит, если у него денег не окажется.
– Это детский лепет, а не мужской разговор. А чтобы не травмировать Лилю, я могу тебе, Вася, эти деньги одолжить.
– До какого?