Я нервничал. Уже два раза столкнулся с Шаровым. Предложил ему ребят включить в труд. Я знал: нужно пробудить энергию, чтобы жаром все наполнилось, и тогда может еще что-то получиться. Шаров труд всякий, в том числе и по самообслуживанию, запретил: "Не положено". Он и примеры привел: "Были случаи, когда детей включали в труд, а комиссия приезжала и таких чертей надавала…" И зло улыбался Шаров, и не рассказывал, как однажды он одну маленькую школку сделал несказанно богатой, где научил ребят тапочки шить да веревки вить, а из веревок бредни плести, которые дорогу открыли Шарову в богатства разные - на бредни он и кобылку выменял, и двух телят, и шифер для новой пристройки, и даже оборудование для физкабинета. Обо всем этом не рассказал мне Шаров и глядел на меня насмешливо, когда я вместе со Смолой и Волковым доводами сыпал, почерпнутыми из Фурье да Макаренко: общество неизбежно становится паразитарным, если нет труда, и изобилие никогда не наступит, если ребенок не научится мыть тарелки, строгать, пилить, убирать за собой, экономить каждую копейку, как свою, так и государственную. И что истинные отношения могут наступить только тогда, когда есть труд, когда общая энергия очищает и коллектив и личность…
Шаров отмахивался от меня, говорил, что ему сейчас не до утопий, и мне от этого становилось грустно. И моя окрыленность приглушалась.
А небо все больше мельхиорилось, и хоть светилось оно, а все равно сыпало дождевыми иголками, отчего прозрачная сеточка тонкой рябью висела над Новым Светом, и сырость шла снизу и сверху, и не было конца холодной неустроенности, потому как отогреть душу негде было. За неделю были съедены продукты, и хлеб был съеден, и селедка была съедена, и сахар был съеден, и мясо было съедено, только макароны с крупой еще были, да моченые яблоки, да полбочки с перцем. А проехать за территорию школы было невозможно: с трех сторон река Сушь разлилась, затопила и мосток исторический, а с четвертой стороны одна пахота была: ног не вытащишь из чернозема.
Продукты завозить - это обязанность Каменюки с Сашком. Каменюка соломенную брыль натянул на лысину, кусок клеенки сверху приспособил, чтобы вода стекала. Не выдержал Шаров, и без того злой, заорал на Каменюку:
- Та зними ты цю чертову магараджу!
Что такое магараджа, Шаров не знал и Каменюка не знал. Растерялся Каменюка, стал по сторонам глядеть, магараджу искать - не нашел, не поймет, что же ему такое надо снять.
Рассмеяться бы Шарову, да сил нету, потому что погасло все в природной шаровской душе.
Нет худа без добра.
И сердце мне подсказывало, что и этот дождь не случайно так хрустально светится, и небо такой таинственно-прекрасной мельхиоровостью отдает, и в этой напряженной растерянности есть своя тайна, и даже в том есть она, что бричка с лошадью Майкой застряла посредине реки, и бричка с жеребцом Васькой застряла посредине реки, и Довгополый отказался вытаскивать бричку с Майкой, хотя ему и бревно пообещали, и бричку с Васькой отказался вытаскивать Довгополый, хотя ему сверх того бревна еще одно бревно пообещали:
- Не такой я дурень, щоб радикулит наживать. Бачьте, як Злыдень мучается…
Нет, в этом прозрачно-матовом мире все не случайно. Тоскливая серость заполонила мир, а уже где-то в глубинах неба, там, за чернотой хмурой, зреет солнечная заря, оранжевость яркая полыхает, и когда почувствуешь, что он есть, этот прекрасный свет за черными тучами, когда первый поймешь, что он непременно явится, этот свет, оку твоему откроется, тогда и все ненароком изменится и настанет черед любому худу обнаружить свои добрые вкрапления.
Тогда-то и тепло вспыхнет в душе твоей, тогда-то этому теплу и задача великая выпадет отогреть душу свою и души других. Вроде бы каждому дано светить и светиться, каждый велик в своей человеческой сути и имеет право проявить свою неординарную великость, но не каждый способен дождаться своего часа, не каждый в считанную роковую минуту или час роковой способен проявить не столько хладнокровия, сколько надеждой запылать, чтобы отступлений от этой надежды не было, чтобы она, эта надежда, стала единственной сбыточной удачей.
Ко мне уж в десятый раз подходят Деревянко и Семечкин, и они повторяют мою заветную формулу: "Только труд да справедливость спасут нас". А труд запрещен разными комиссиями, и мои проекты под сукно положены. Проекты, где учение чередовалось с трудом и искусством, где самоуправление было главным методом воспитания.
И благо уехал в город Шаров, вынесли мы вместе с детьми решение: хоть вплавь, хоть вброд, а доставить в школу нужные продукты. И как зажглись лица детей, и как, глядя на них, взбодрились наши педагоги!
И как вспыхнули лица Смолы и Волкова, и как они о своих различиях позабыли, они, столь антиподные и так яростно не принимавшие друг друга, как они зажглись огнем моим, когда я им предложил то, что и должно было быть предложено здравым разумом, но что считалось запретным по тем временам - и понятиям, так как ложная гуманность и та была измельчена и скочеврыжена и от этого вдвойне и втройне стала ложной, даже непристойно ложной.
Как узнал Шаров о нашей затее, так раскричался:
- Узнают в области - штаны поснимают!
- Вместо любви к труду - таскание ящиков и мешков!? - кричал Рябов. - А где конструкторский и исследовательский элемент в этом таскании? Нас не этому учили в институте.
И действительно, какая уж тут исследовательская мысль, когда Деревянко и Никольников да еще с десяток архаровцев подхватили Майку вместе с бричкой, и понесли на своих руках к берегу, и Ваську с бричкой потом подхватили, да еще с десяток ребят, что покрупнее, облепили бричку, и покатилась она, эта бричка, по вязкому бездорожью.
А на бережку стояли кто помельче: и Коля Почечкин стоял, и Леночка Сошкина стояла, и Маша Куропаткина стояла, и Толя Семечкин, и Саша Злыдень стояли. Стояли и хлопали в ладошки, дожидаясь, когда к берегу подойдет. А как подошла, так и кинулась к ней детвора, цепочкой выстроилась до самой школы - и полетел продукт нужный в кладовые.
И вот тогда-то (хоть и не подсветился еще мельхиор красной киноварью) прошла теплая струя по общей нашей коллективности, вот тогда-то и обозначилась новая общность, которую, впрочем, тогда никто не приметил.
Вот тогда-то мы окончательно и убедились в том, что сможем Шарова если не убедить, то одурманить, чтобы труд из подпольности да случайности в норму вошел.
Да и Шаров, собственно, был склонен к некоторому попустительству и поделился с нами в пылу откровенности:
- Я не против, чтобы приобщать детвору к труду. Но жизнь у нас не та идет, чтобы изобилием обрастать. Бедность должна быть в главном почете, иначе новой жизни не построим…
- Так вот в книжках про новое общество написано, - говорил я. - Изобилие должно наполнить всю жизнь. Каждый трудиться должен…
- Книжки книжками, а жизнь жизнью, - смеялся Шаров. - Понаедут, устроят проверочку, так надають по этим самым местам…
И Шаров был прав. Скоро приехала по анонимке комиссия, которая следствие устроила трехдневное, и так нас потрясли, что мы на какое-то время перестали с Волковым и Смолой основоположников читать.
Анонимщик писал: "В этой школе будущего, на какую средств не жалеет наше первое по богатству государство, детей заставляют полы подметать и даже мыть иногда. Дело дошло до такого безобразия, что в третьем классе одна девочка два раза выстирала свои носовые платки, а мальчик из седьмого класса заштопал носки. Иногда детям приходится убирать в столовой и чистить картошку. Неужели мы проливали кровь на всех фронтах, чтобы наши дети, наша будущая смена в черный труд лицом обмакивалась?
И еще один вопиющий факт. Дети на своих плечах носят гужевой транспорт, а также тары, наполненные полным весом брутто и нетто".
Правда, к нашей радости, детвора вела себя при расследовании крайне достойно. Никто не признался в том, что участвовал в каком-либо труде.
- Ну, мальчики, может быть, подметаете, или убираете, или, может быть, мусор какой выносите? - спрашивали проверяющие.
- Ничего не делаем, - стойко держалась детвора. - Клевета все, что там написано в жалобе.
Эта детская ложь сблизила нас с детьми. Шаров посмеивался про себя: он не осуждал наши действия, напротив, одобрял.
В ходе разбирательства случилась и некоторая приятность. Оказался в комиссии один трезвый человек, который, пронаблюдав и подсчитав, сколько ведер помоев остается в столовой, сказал:
- А почему бы вам не завести свиней?
- Свиней? - изумился Шаров. - Свиней в школе нового типа? А кто будет ухаживать за ними?
- А я уже и с детьми поговорил. Они так загорелись!
- А что, настоящую свиноферму! По всем правилам! - сказал я. - Это же настоящий путь к изобилию.
- Я наблюдал одну сценку, которая, знаете, меня растрогала. - И человек из комиссии рассказал о том, что наш воспитанник Коля Почечкин разговаривал с собакой как с живым человеком. - Понимаете, детям недостает живого тепла.
Человек из комиссии работал в каком-то отделе исполкома. Он пообещал помочь пробить интернату и спецсчет, и хозрасчетное подсобное хозяйство и лично переговорить с заведующим финотделом товарищем Росомахой.
Да, далеко позади было то время, когда наша бедность стала в богатство обращаться. У меня и потом нередко спрашивали: "Как же вы уступили Шарову? Как же вы не выступили против него?" И вот здесь-то я признаюсь: сдерживался я сознательно, потому что моя организаторская и идейно-нравственная суть смыкалась с хозяйственной рьяностью Шарова. Мы, как это ни странно, дополняли друг друга: я организовывал детей, а он, Шаров, обеспечивал материальную часть. Как же тогда, в первую нашу весну, закипела работа на территории Нового Света! Не прошло и года, как были выстроены новые мастерские, фермы, разбиты огороды и спортивные площадки. Вот тут-то и развернулся вовсю организаторский гений Шарова. Он намечал все новые и новые объекты строительства и только успевал спрашивать у меня:
- Справятся ребятишки?
- Еще бы! - отвечал я. - Для себя ведь строят.
Все кипело тогда на школьном дворе. Все уголки были завалены штабелями леса (пятидесятки, сороковки, горбыль, бруски, бревна), мешками с цементом, красным и белым кирпичом, связками керамических плиток, металлическими реями, рулонами проволоки. Машины сновали по двору, иной раз и не поймешь для чего, в одном конце детвора разгружала доски, а в другом конце такие же доски укладывались в кузова машин, появлялись самые разные люди, в разных одеждах, от роскошных костюмов до милицейских мундиров. Одним словом, школа будущего была охвачена истинной деловой жизнью, в центре которой все же была детская самодеятельность, детский труд, детское творчество.
Уже на второй год трудовой жизни у нас были прекрасные командиры: Слава Деревянко, Витя Никольников, Толя Семечкин, Лена Сошкина, Таня Куропаткина, Саша Злыдень и даже любимец школы - маленький Коля Почечкин. Соревнования и игры позволили нам придать труду радостный и бодрый тон, наши премии и победы были связаны с оригинальными и полезными поощрениями: предоставить право сверх графика заниматься в фехтовальном зале, работать в конструкторских и живописных мастерских, устраивать выставки творческих работ!
Скажу по совести, не только я был средством в ловких руках Шарова, но и он выполнял мою волю, и я сумел придать его буйной энергии подлинный педагогический смысл. Тот смысл, ради которого я и был в Новом Свете. Должен признаться, что в педагогическом развитии Шарова мне крупно помогли мои московские друзья, с которыми в свое время я сочинял проекты новой школы и которые теперь занимали важные педагогические посты. Мне удалось организовать выезд группы наших педагогов в Москву, где и Шаров, и Смола, и Волков побывали в знаменитой по тем временам школе с продленным днем, школе, где были эти самые макетные мастерские с миллионным доходом. Встретил нас тамошний директор Косо-боков Эдвард Александрович, крепкий, решительный, смелый человек. Он показал нам сметы, проекты, графики работы, всю систему организации производительного труда в действии. Больше того, он согласился заключить с нами контракт: мы на лето берем к себе его сто ребят с педагогами-трудовиками и с их помощью организуем работу мастерских, а они принимают у себя наших сто человек, которые в спешном порядке под руководством их мастеров и педагогов проходят соответствующую подготовку, овладевают профессиями макетчиков, проектировщиков, слесарей-ювелиров, лекальщиков, фрезеровщиков.
Три летних месяца прошли с огромной пользой для обеих школ, руководство отметило разумную деятельность Шарова по организации производительного труда в мастерских, которые с первых дней их запуска стали давать огромный доход. Шаров тоже удивлялся этому: оказывается, можно из ничего создавать капиталы. Скажем, макет цеха для химического комбината стоил в пределах тридцати тысяч рублей. С виду игрушечное дело таило в себе глубокий познавательный и экономический смысл. Материалы - проволочки, пластиночки из меди, алюминия, стали, прутики из разного металла, картон, использованные батарейки, разноцветное стекло, камень, коробочки, клей, олово, алебастр - все это мы брали бесплатно в разных местах, в том числе и на городской свалке. Спецсчет рос не по дням, а по часам. Работали в мастерских все дети начиная с первого класса. За год работы макетных мастерских спецсчет вырос до двухсот тысяч рублей. По хозрасчетным мастерским было утверждено штатное расписание. В школу будущего стали принимать различных специалистов, которые помогали выполнять нам утвержденный план и повышать квалификацию наших мастеров труда, а детям лучше овладевать профессиями. Так были приняты на работу слесари высшего класса Хомутов и Чирва, жестянщики Прохоров и Ханахбеев, столяры Кузькин и Лопатин и много-много других. Я их немедленно включил в опытно-экспериментальную работу, и наши женщины-воспитательницы с особой радостью вступили с ними в содружество.
Про связь учения и труда нам предложено было обобщить опыт. И я стал писать для Шарова доклад, в котором доказывал необходимость развития производительного труда в совместной деятельности взрослых и детей. Снова должен признаться, мне удалось через своих друзей добиться того, что Шаров вновь был вызван на всесоюзное совещание с докладом, где он рассказывал об опыте тесной связи труда с учением, спортом и искусством. Надо сказать, что Шарову понравилось представительствовать. Он с пафосом зачитывал текст, написанный мной. А уж на вопросы он умел отвечать. Он прямо заявлял: "Я практик и не хочу лезть в теории, пусть другие этим занимаются". И как практик Шаров давал исчерпывающие ответы, с юмором, с размахом, с присущим ему обаянием и уверенностью. Шарову аплодировали, руководство его обласкивало, особо отмечалось, что в условиях Нового Света создается уникальный опыт гармонического воспитания, где имеется по-настоящему серьезный, обучающий промышленный и сельскохозяйственный труд в их неразрывном единстве.
Но до гармонии было еще далеко. Больше того, чем основательнее становилась материальная база школы будущего, тем сложнее развивался мир детских отношений, тем сильнее давали о себе знать индивидуальные пристрастия педагогов.
Я не разделял тогда мысли Макаренко о том, что желательнее иметь серых и ординарных педагогов, работающих одним стилем, чем талантливых, но работающих каждый по-своему. В моих руках была сосредоточена вся воспитательная часть школы. До поры до времени Шаров в мои владения не лез. Точнее, мы с ним работали на разных параллелях. Он лаялся и требовал порядка, а я старался внедрять и совершенствовать разработанную мной систему работы. Я старался развить талант каждого педагога с учетом педагогических и индивидуальных данных и наклонностей. Мне казалось, что в разумно устроенном коллективе различные дарования могут лишь дополнить друг друга. Теоретически это так. Что касается практики, здесь все по-иному. Педагог Смола был жестоким рационалистом и, если можно так сказать, антигуманитарием. Волков был прямой его противоположностью: литератор, гуманитарный человек в самом широком смысле этого слова. Они по-разному видели мир, по-разному относились к детям. Я много лет спустя понял: педагогический космос строится на трепетных отношениях взрослых и детей. А из этой трепетности ничего нельзя исключить. Эта трепетность вырастает из глубинных духовных процессов единения ребенка и педагога. Я пытался приблизиться к пониманию этой трепетности…
И именно поэтому у меня возникали внутренние конфликты с Шаровым и другими педагогами.
Наметилось странное противоборство. Двойное, тройное. Я ненавидел Шарова, когда он глумился и над развиваемым мною самоуправлением: "Знаем мы эту демократию!" - и над моим гуманизмом, и над моей попыткой разработать систему ускоренного выравнивания грамотности детей, и над моими занятиями театром, художественным творчеством. Собственно, он поддерживал меня, но всегда с какой-то насмешечкой, с какой-то издевочкой. Шаров учинял детям разносы, игнорируя детское самоуправление и мои методы развития детского достоинства, детского благородства и саморазвития. Были случаи, я, правда, не видел, когда одного из воспитанников Шаров с Каменюкой повалили в конюшне и отстегали ремнем. Самое гнусное, что я по-прежнему испытывал к Шарову симпатию и в открытую ему не возражал. Больше того, когда Шаров разваливал мою методику своими авторитарными мерами, я молчал и никогда не поддерживал Волкова, который один только и не давал Шарову никакого спуску.
Следующее мое противоборство было, как это ни странно, с Волковым. Это противоборство я бы назвал сопротивлением слева. Здесь спор носил в чем-то отвлеченно-философский, а в чем-то предельно приземленный характер.
- Преобразования, не подкрепленные нравственным развитием, обречены на провал, - любил повторять Волков. - Поэтому все силы надо бросить на то, чтобы воспитание было подчинено воспитанию нравственности. Это ленинские слова. А вы не хотите этого. Вы добились того, что детишки стали решать задачки вдвое быстрее, и думаете, что уже достигнут результат. Вы считаете, что если дети поголовно охвачены трудом, спортом, гимнастикой, искусством, значит, уже цель достигнута. Дудки. Гармоническое развитие - это прежде всего гармония с другими людьми, с самим собой, с природой. Мне тут Александр Иванович рассказывал об Оксане Ниловне Пашковой, матери нашей Манечки. О ее душе. О ее удивительном нравственном мире. Она бедна. Всегда была бедна, а делилась всем, что было у нее, с другими. Как воспитать эту острую потребность помогать другим, вникать в чужое горе? Как сформировать потребность в себе творить добро? Как развивать свою собственную душу по законам доброты и красоты?
- А разве мы этим не занимаемся? - возражал я. - Организованное нами самоуправление и система сводных отрядов следят за выполнением нравственных законов, за тем, чтобы была каждому ребенку обеспечена гарантия защищенности и всестороннего развития.
- Вы взгляните на ваше самоуправление со стороны! Оно обюрокрачено. Оно утверждает порой такую несправедливость, что страшно.