- Я не хочу писать, - оправдывался второклассник, оставивший на секунду игру в мяч на зеленой траве.
- Нет, так не выйдет, раз пришел - пиши! Малыш писал под диктовку: "Докладная. В связи с тем, что меня Женька ударил палкой, докладываю…"
- Дату ставь!
- Что?
- Дата - это число. Вот так. А теперь жди очереди в коридоре. Ты будешь семнадцатым. Уйдешь - разбирать будем за уход.
В коридоре толклись жалобщики, инициаторы, рационализаторы, представители комиссий, клубов, отрядов. Им разрешалось в период ожидания готовить домашние задания, разучивать песни, выполнять разовые поручения, пришивать пуговицы, писать письма родителям и придумывать предложения об улучшении жизни школы будущего. Иногда, за особые заслуги, ожидающим разрешалось дыропрокалывание, если бумага была не очень ответственная, например, справки о количестве запятых, не проставленных в диктантах, или сведения о перетягивании каната в аттракционах на приз стенгазеты "Сыроежка и семь гномов".
Ответственные бумаги, как правило цветные и глянцевые, в порядке большого поощрения дырявили особо отличившиеся воспитанники. Таким образом, приобщение к бумажному делу стало делом чести. Поэтому и несказанно счастливы были работники интерната Петровна, Чирва и Гришка Злыдень, чьи дети и внуки наслаждались продырявливанием ежедневно.
- Ото хоч диты наши поживуть, - всякий раз приговаривал Злыдень, встречаясь с Петровной. - Сидять соби у тепли и клацають машинками.
- Ото ж и я кажу, - отвечала Петровна. - Ну прямо як у сельсовете: ничего не роблять, а сидять у холодочку, хоч зараз их в контору посылай.
- А шо ты думаешь, як що так и дальше пиде, тоди контора никуды не динеться. Хто с малолетства отак приучен до бухгалтерии, шо ж його до станка ставить или на столбы кидать? Ни, такого не бувае.
- А мий так и на выходной бере машинку и клацае дома. Усе переклацав, уси газеты, конверты, яки булы. Учера полиз фотографии клацать, да не дала йому, хай хоть шо-нибудь цилим останется.
- Раньше, бувало, не дозовешься: и по рыбу ходив, и у поли на буряках копийку заробляв, а тепер тильки до чистой работы тягнеться, от, сукины диты, як попривыкали быстро до новой жизни.
- Я тике ось шо думаю, Петро, а хто буде у поли, як що уси машинками стануть клацать? Шо йисты люди будуть? Бумажки?
- Ас городу будут приезжать робыть. Зараз тильки на уборку, а потом и сеять, и полоть приучаться. Все наоборот буде. Городьски будут у поли, чи жариться на сонци, а чи мерзнуть пид дождем, а сильски тико считать будуть.
- К тому, мабудь, дило иде, - вздохнула Петровна. - Може, це и правильно. А то мы як чорты робимо, а воны зо всима удобствами живуть. Де тут справедливость? А як що городьски не захочуть робыть, що тогда?
- Заставят. Силою заставят. Бачила, як ця чертова дитвора обучается душу выколачивать, хуже той милиции…
- Да яка там милиция, такого сроду не було, шоб от так всим скопом над одним измываться. Сказано у библии: уси против одного стануть. Сын пийде против отця, дочка против матери…
- Та при чем тут библия? - перебил Гришка. - Це коллектив вооружается…
- И все на бумагу беруть, на карандаш, бачила, уси в папках раскладени лежать… Ще деруться за ти бумажки….
Петровна была права: бумажное дело стало самым почетным, а среди бумажных дел самым ответственным было протоколирование разбирательств.
В разбирательствах сразу несколько бумаг слеталось со всех концов. Разбираемый писал объяснительную. К ней прилагались: рапортичка класса, заявление дежурного, докладная классного руководителя, санкция дежурного учителя и т. д.
- Что у нас по плану? - спрашивал Слава Деревянко на одном из заседаний, подтягивая штаны.
- Ребров сегодня, - докладывал Семечкин. - Бумаги все подколоты.
- А педагогов пригласили? - спрашивал Слава.
- Идут педагоги. И директор идет.
Вошел Ребров. Голова у него похожа на каску. Тяжестью отдает от нависшего лба над голубыми глазами. Ребров силой своей неуемной не пользуется, потому как добр. И не сопротивлялся, когда его с теми сухарями треклятыми схватили.
- Ну, Ребров, стань на середину! - приказывает Слава. Ребров переминается с ноги на ногу. Ступни у него вовнутрь, руки к животу жалко прижаты.
- Рассказывай. Время не тяни. У нас еще семь человек сегодня.
- А что рассказывать?
- Где сушил сухари, для чего домой их возишь?
Ребров молчит. Щеки его алеют. Уши пожаром горят.
- Давайте акт, - командует Слава. Семечкин зачитывает:
- Шестнадцатого ноября сего года ученик шестого класса Ребров Костя был пойман с поличным: сушил на батареях сухари. Когда спросили: "Для чего?" - ответил: "Бабушке".
- Ну, объясняй, Ребров, как ты мог докатиться до такого?
- Сухари! Надо же такое придумать! - смеется Слава.
- Нет, ребята, здесь не до смеха, - останавливает Шаров Славу. - Объясни нам, Ребров, понимаешь ли ты, что нельзя заниматься хищением? Ты понимаешь, к чему это может привести? Сегодня сухарик взял, а завтра что? Буханочку? А послезавтра - мешочек с мукой! А потом что? Тюрьма. И никакая бабушка тебя не спасет.
- Да врет он насчет бабушки, - вставил Саша Злыдень. - Сам хрумкает по ночам.
На этот раз Ребров сорвал заседание. Неожиданно он разревелся. Закрыл глаза руками и убежал со средины. Реброва задержали, посадили слушать следующие разбирательства.
- Зачитайте акт о хищении за шестнадцатое ноября, пятницу! - приказал Слава. Семечкин читал:
- …установлено, что всего приготовлено к выносу за пределы территории: хлеба - двенадцать кг, конфет - пять кило, банок стеклянных - восемнадцать, полотенец - шестнадцать, простыней - шесть, карандашей - сорок четыре, напильников - шестнадцать, молотков - тридцать один, водопроводных кранов - двенадцать. - Список был длинным и заключался подсчитанной суммой - шестьсот рублей две копейки.
- Что же останется от школы будущего, если вот так тянуть? - задал вопрос Слава Деревянко.
- А шо, я один тяну? Все тянут! - решительно заявил Ребров.
- Может быть, и я тяну? - спросил Слава. Ребров молчал. Все молчали. Слава улыбнулся.
- Так, следующий - американец, - сказал Семечкин.
- Я хотел бы вас предупредить, - поднялся Барон, - Эдуард недавно приехал в нашу страну. С ним надо поосторожнее…
Эдуард Емец, тринадцатилетний репатриант, вышел на середину и решительно заявил что он ни в чем не виноват, но готов дать необходимые пояснения.
Бойкая уверенность не пришлась по вкусу обществу.
- Ты стань как положено! - сказал Слава.
- А я как стою?
- Покажи ему, Семечкин, как надо стоять. Семечкин выдернул руку Эдуарда из-за пояса и опустил ее вдоль брюк.
- И ноги вместе, - сказал Семечкин, подбивая своим ботинком ногу Эдуарда. Мальчик пожал плечами.
- В праздничные дни Великого Октября, - читал докладную Семечкин, - Емец Эдуард, ученик шестого класса, пользуясь незавезенной сапожной мазью, купил в сельпо три коробки мази и за десять копеек продавал раз начистить и скапитулировал на этом три рубля.
- Во-первых, не скапитулировал, а скопил, наверное, - спокойно пояснил Емец.
- Не умничай. У нас свои понятия, и ты нам свои буржуазные понятия не навязывай - не выйдет!
- Я ничего не навязываю. Объясните, в чем вы меня обвиняете?
- Объясним. Во-первых, ты в день Великого Октября торговал. Наживался на том, чего у нас не хватает. Ты рассчитал все!
- Я честно заработал и помог выйти из трудного положения детям, Я никогда не позволю взять чужого, а у вас это считается нормой. Вы берете и у государства, и у товарищей. Это намного хуже, чем честно делать бизнес!
- Ты язык не распускай! - сказал Слава. - Ты знаешь, что такое коллективизм? Это значит - все отдать товарищу!
- А почему ты все только отбираешь у товарищей, а ничего им не отдаешь?
- А что я отбираю?
- А все! Тебе малыши свои конфеты отдают, думаешь, я не видел? Ты и повидло в банках брал, и сгущенку.
- Ну вот что, Эдуард, сейчас о тебе речь идет, а не о Славе. У нас высшая справедливость: первый в совете и первый в ответе! Ты должен жить по нашим законам, и мы тебя научим жить по нашим законам, - это Шаров оборвал репатрианта.
К Эдуарду прикрепили Семечкина и Злыдня для проведения политико-воспитательной работы.
Когда заседание закончилось, Слава сказал Семечкину:
- Продал меня буржуй: сегодня ночью темную ему устройте. Только без меня, понял?
- Понял, - сказал Семечкин. - Может быть, тебе признаться?
- В чем?
- Ну, насчет сгущенки…
- Дырокол несчастный! - сказал Слава своему приятелю. - У меня авторитет. Понимаешь, авторитет у меня. Я главное лицо в интернате. - Слава вытащил две банки со сгущенкой. Продырявил обе и одну протянул товарищу: - Пей.
Семечкин отодвинул банку. И тогда Слава пояснил:
- Для начальства это не считается хищением. Из наших на нас никто пальцем не покажет: знают, что нам положено. А из-за чего мы с тобой днями и ночами колотимся тут?
- Чтоб справедливость была, - робко сказал Семечкин.
Слава расхохотался. Он держался за живот и ерзал по столу, выжимая из себя смех.
Может быть, все и не так было. Может быть, Слава так откровенно и не смеялся, но то, что он стал раздражать всех, и прежде всего воспитателей, - это уж точно. И педагоги зароптали. Даже Дятла возмутило то, с каким пренебрежением предводитель детского общества разговаривал со взрослыми. Однажды он обратился к Славе: "Надо проработать моих нарушителей - Полухина и Щипаева". Слава ответил сухо:
- Оформляйте.
- Все оформлено давно.
- Обратитесь к Семечкину..
- Обращался к Семечкину. Говорит, в порядке очереди!
- Правильно говорит. Справедливость должна быть. Волков вскакивал, когда входил детский вождь.
- Смирно! - командовал он. И - к Славе: - Что прикажете?
- Почему сведения о неуспевающих несвоевременно даете?
- Как несвоевременно? Семечкину передано все.
- Я не у Семечкина спрашиваю, а у вас. Я пойду к директору.
У директора Слава продолжал:
- Мы не выполнили ваших указаний потому, что учебная часть сорвала мероприятия. Я прошу вас принять меры.
- Хорошо, приму.
- И скажите, чтобы Николай Варфоломеевич не нарушал порядка, а то несправедливость будет, если он без очереди на разбирательство придет.
- Скажу.
Слава щелкнул каблуками и шепотом добавил:
- На меня там анонимка поступила. Не давайте ей ходу, а то на голову сядут. Говорят, что мы с вами все тянем из интерната, я - сгущенку, а вы - простыни и горбыль, и еще половики, говорят, отвезли в район…
- Ну вот что, Слава, ты во взрослые дела свой нос не суй. Иди.
Слава снова щелкнул каблуками. Директор вызвал меня:
- Что там у вас со Славой?
- Анонимное письмо, - сказал я. - Надо что-то делать. Коррупция настоящая. Я не думал, что так быстро все выродится.
- Вот что, - сказал Шаров. - Ни слова нигде. С нас штаны снимут, если узнают, что мы такую волю дали детям.
- А как же справедливость?
- Какая справедливость! Наломали дров - придется расхлебывать.
- Надо потихоньку лишать привилегий, - предложил вошедший Дятел. - Сначала комиссию распустить, а потом дыроколы спрятать.
- Дыроколы оставить, - сказал Шаров. - Не все сразу, а то опять наломаем дров. Нужно потихоньку эту демократию вышибать из мозгов.
- Может, усилить политико-массовую работу?
- Это хорошо, - сказал Шаров. - Но и это не главное.
- А что же?
- Закрыть надо все творческие мастерские, и прежде всего эти самые, художественные! От искусства все беды идут! В поле всех сволочей. В черный труд поголовно! Траншеи рыть! Держаки пусть строгают, чтобы дурь вышла. Напильниками гайки хай обтачивают, чтобы мозги прочистились, - вот это и будет демократия, черт бы ее побрал!
- Что ж, чередовать творчество с репродуктивной деятельностью - это мысль, - Смола сказал.
- Никаких чередований! - заорал Шаров. - Без чередований! Один голый черный труд!
- Черный труд - это прекрасно. У нас его почти не осталось, но найдем, придумаем чего-нибудь, - это я поддакнул.
- Опять за свое! - расхохотался вдруг Шаров.
Я следил за Шаровым. Нет, не случайно так открыто рассмеялся Шаров, что-то созрело в его мудрой голове. Так оно и было.
- Пойдем! - сказал он.
Мы решили, что Шаров нас на конюшню приглашает. Нет, он направился в комнату актива. По пути крикнул Петровне:
- И вы с нами!
В комнате сидели двадцать человек и под руководством Семечкина осваивали новую партию дыроколов.
- Так, ребятки, - сказал Шаров. - Мы вас побеспокоим! Комната нам нужна эта. Некуда грязное белье складывать. А тут самый раз - место сухое, глуховатое.
- А как же дела? - спросил Семечкин.
- Придумаем что-нибудь, - успокоил директор и уже Петровне: - Сносите-ка всю рвань сюда, и побыстрее.
Когда белье, сношенные носки, чулки, кофты были сложены на ящиках с кружочками, Шаров сказал нам с Волковым:
- Вот и все. Конец демократии…
Я, должно быть, побелел. Шаров впился в меня своими глазами. Я взял его за руку и тихо, но напористо потащил к себе в кабинет. По пути я слагал речь. Обвинительную. Я все хотел вывалить ему. Когда мы вошли в кабинет, Шаров преобразился.
- Вы должны меня выслушать, - глухо проговорил я.
- Ох и надоел же ты мне со своими теориями! - рассмеялся он.
- Нет! - зарычал я. - Вы должны меня выслушать! Я думал, из меня речь польется плавная, аналитическая, а я всего лишь тихо промямлил:
- Без самоуправления я работать не смогу…
- Делай чего хочешь, - махнул рукой Шаров. На лице его была печаль, точно его кровно обидели.
14
Коля Почечкин шел после уроков с Эльбой в сторону заброшенного сарая. У входа Эльба остановилась, насторожилась и испуганно повела головой. Из сарая раздавались какие-то странные звуки. Коля тихонько пробрался вовнутрь сарая и увидел лежащего лицом вниз Славу Деревянко. Бывший вождь детей плакал. Он повернулся в сторону вошедших и со слезами на глазах заорал:
- А ну мотай отсюда!
- Не плачь, Слава! Не плачь! - сказал Коля так жалобно, что Славе сразу легче стало. - Хочешь, я тебе конфету дам? Возьми, у меня еще есть.
Слава поднялся и сел.
- Тебя побили? - спросил Коля.
- Пусть только попробуют, - сказал Слава, и слеза величиной с горошину выкатилась из левого глаза. - Я все для них делал. Ничего не жалел. А они со мной как с последней собакой.
Эльба залаяла, точно была задета ее фамильная честь.
- Я убегу отсюда. Соберу немного денег на дорогу и уеду.
- Возьмешь меня с собой? - спросил Коля.
- Ты маленький, а мне уже скоро четырнадцать будет.
- Я уже не маленький. Я могу целую ночь не спать. Я и сегодня могу здесь переночевать.
- А что, правда, давай с тобой здесь заночуем.
- Давай. У меня здесь и тайна есть.
- Какая?
- А ты никому не расскажешь?
- Никому.
- Поклянись.
- Чтобы мне век свободы не видать.
- Поклянись по-настоящему, - сказал Коля. - Скажи: пусть лучше я умру, чем выдам тайну. Говори! Слава рассмеялся.
- Ну и не скажу тебе тайну.
- Хорошо. Пусть я умру сегодня же, если я выдам тайну.
- Неправильно. Не надо сегодня. А то получается так, что если сегодня не умрешь, то завтра уже не захочешь умирать. Понял?
- Понимаю, - улыбнулся Слава.
После состоявшейся клятвы Коля сказал:
- Здесь есть тайный ход в кладовые Каменюки.
- Иди ты!
- Правда. Только ты, наверное, не пролезешь… - Я не пролезу? У меня тело стало гибким, как лиан. Это Смола сказал.
Слава ухватился левой рукой за перекрытие и легко перекинул туловище через потолочную балку. Потом он повис на левой руке и, спрыгнув, похвалился:
- Видишь, у меня теперь левая рука длиннее правой, а у тебя, как и у всех нормальных несуперов, левая рука короче правой. И вообще левая сторона у всех хилая.
- У меня не хилая. Смотри. - И Коля выпятил грудь. Слава рассмеялся, но сказал уважительно:
- Крепкий ты. Ладно, показывай свой тайник. Коля направился в противоположный угол и стал отбрасывать какую-то рухлядь. Образовалась черная дыра.
- Лезь. Это тайник, - сказал Коля Почечкин.
- А ты уже был там?
- Конечно, был, - сказал Почечкин. - Ты что, боишься?
- Я боюсь! - Слава ухватился за края доски, и его тело опустилось в черноту. - Послушай, дна нет!
- А ты прыгай, - спокойно посоветовал Золотой мальчик. - Боишься!
- Я боюсь?! - взревел бывший вождь и отпустил доску.
Коля прислушался: ему казалось, что Слава Деревянко летел целую вечность. Наконец что-то хлюпнуло, из черноты потянуло сыростью.
- Скотина! - орал что есть мочи бывший вождь. - Здесь никакого хода нет. Здесь вода.
- Есть ход, - тихо и упрямо твердил свое Почечкин, впрочем, он не настаивал и даже сказал почти разгневанно: - А я почем знаю, есть там ход или нет?
- Так ты же говорил, что есть!
- Я хотел проверить, есть там ход или нет. Я так тебе и сказал. Это моя тайна. Вроде бы как предположение - есть ход или нет.
- Ну, я вылезу отсюда - дам предположение!
- А как ты вылезешь оттуда? - спросил спокойно Коля.
- А ну неси мне лестницу, она там стоит возле конюшни.
- Я ее не донесу. Попрошу Каменюку.
Слава не знал, как ему быть: кричать на Колю совершенно бесполезно, совсем непонятно - нарочно он все это подстроил или на самом деле ничего не понимает.
- Ты настоящий болван или придуриваешься?
- А вот будешь ругаться, позову Каменюку.
- Ты, бегемотина, у меня ноги замерзли! А ну волоки лестницу.
Коля притащил лестницу. Детский вождь вылез из подземелья, чертыхаясь.
Коля помог Славе снять и отжать штаны.
- А я знаю настоящий ход в склад Каменюки, - тихо между тем прошептал Коля Почечкин.
- Нет уж, спасибо, - ответил Слава.
- Правду говорю.
- И ты первый полезешь?
- Полезу. Только ты еще раз поклянись, - предложил Коля.
- Ты что, сдурел, через каждые две минуты клясться!
- Тогда не полезу.
- Ну ладно. Как там, - пусть лучше умру, чем выдам тайну.
- Не так, - сказал Коля. - Надо на колени стать. Настоящие клятвы даются на коленях. Видел кино про мушкетеров?
- Видел. Там на одно колено становятся.
- Правильно, и ты на одно становись. И надо целовать плащ.
- А где плащ? - спросил Слава.
- Вот вместо плаща. - И Коля показал на старое одеяло. Он тут же взял в руки одеяло и набросил его поверх себя так, чтобы часть его свободно ниспадала на ноги. - Ну, готов?
- Ты, рыжий, думаешь, что болтаешь?
- А я тебе могу поклясться, что покажу склад, где есть все.
- И сгущенка?
- И сгущенка, и мелкокалиберка, и все другое.
- А зачем ты меня обманул в первый раз?
- А я тебя не обманывал, там, наверное, тоже есть ход. Каменюка всегда кричит, что в его подвалах полно воды. И тут полно воды, так что видишь - все сходится. Дай я покажу тебе, как клянутся настоящие рыцари.