Услышав мой голос, девчушка словно бы ожила. Враждебно покосившись на меня, обратилась к сестре:
- Пошли отсюдова!
- Куда? - равнодушно спросила та.
- В каком-нибудь другом месте переночуем, а то тут шляются всякие.
Ребенок продолжал хныкать. В его хныканье по-прежнему было что-то обреченное, и я сказал:
- К врачу сходите. Может быть, малыш болен.
Ничего не ответив мне, побирушки надели котомки и, помелькав между деревьями, скрылись с глаз. Через некоторое время смолкло и хныканье ребенка. Возвратившись на прежнее место, я снова лег, потыкал кулаком, как подушку, свой вещмешок, несколько минут подумал о побирушках, о ребенке и уснул…
9
Есть люди, которые не хотят, а может, боятся вспоминать то плохое, что было, о чем помнит мое поколение. "Зачем это вспоминать?" - говорят такие люди, делая акцент на слове "это". Они приводят много веских, с их точки зрения, аргументов: тут и риторические фразы о том, что нашу молодежь надо воспитывать только на положительных примерах, тут и демагогические рассуждения. Но из прошлого ничего нельзя вычеркнуть. Если вычеркнешь, оно, прошлое, не будет таким, каким было.
Случилось так, что во время скитаний по Кавказу судьба свела меня с уголовниками - в первые послевоенные годы их было много. Почти в каждом городе орудовали свои "черные кошки" - это общеизвестный факт.
Меня разбудили пинком. Спросонок я не сразу понял, кто и зачем потревожил меня, догадался об этом несколько мгновений спустя, когда, скосив глаза, увидел ноги - много-много ног. Задрав голову, посмотрел на окруживших меня парней. Позади них стояли две девушки: одна темноволосая, с вызывающе накрашенным ртом, в тельняшке, видневшейся в вырезе расстегнутой у горла кофты, другая в простом платье, в наброшенном на плечи мужском пиджаке, с пушистой, небрежно заплетенной косой, переброшенной на грудь. За время работы ночным сторожем мои глаза приучились к темноте. Даже не напрягая их, я определил по лицам и повадкам парней, кто они, и тотчас успокоился: денег у меня не было и никакого имущества не было, кроме положенного под голову вещмешка.
- Встань, - спокойно сказал худощавый парень лет семнадцати и, как только я поднялся, принялся обшаривать мои карманы, прикасаясь к ним быстрыми и легкими движениями тонких пальцев.
- Ничего у меня нет, - на всякий случай предупредил я.
Убедившись, что это действительно так, парень огорченно сплюнул, поднял мой сидор и, не развязывая его, стал определять на ощупь, что в нем, называя каждый предмет вполголоса.
- Лучше бы в "очко" резались, - раздраженно проворчал другой парень, стоявший сбоку от меня. Был он небольшого роста, с короткой шеей; козырек кепки скрывал его лицо. - Я же предупреждал: два номера сегодня вытянем - пустой и порожний. Только каких-то побирушек с детенышем встретили. Сейчас жалею, что не пошарили в котомках, хоть по новой их ищи. Нищие, я слышал, с большими деньгами бывают.
Ему никто не возразил. Да этого, видимо, и не требовалось: парень в кепке явно молол чепуху: у тех побирушек - я не сомневался, что эта гоп-компания встретила именно их, - наверное, и рубля не было.
- Зато прогулялись, - весело сказал худощавый парень. - Ночь-то какая: тихо, прохладно, и пахнет хорошо.
Парень в кепке начал выражаться, кидая на меня настороженные взгляды, потирая время от времени лоб. Его брань была бессмысленной, он выстреливал грязные слова не по необходимости, а просто так.
- Кончай! - Худощавый повозил рукой по груди, с легким присвистом втянул носом воздух: видимо, наслаждался тишиной, прохладой, солоноватым запахом моря.
Запнувшись, парень в кепке принялся выражаться с еще большим ожесточением. Мне показалось, он хочет что-то сказать, но не может выразить словами свою мысль. Через минуту я перестал его слушать - заинтересовался девушками. Та, что была с косой, произвела на меня сильное впечатление: хорошая осанка, высокая грудь, правильный овал, большие глаза, тонкие брови, маленькие уши с красивыми серьгами в мочках, аккуратный нос, чуть припухшие и, должно быть, очень мягкие губы.
- Куда пялишься? - вдруг спросил меня третий парень, на которого я до сих пор не обращал внимания.
Был он крепкого телосложения, с короткими волосами, которые вырастают после стрижки под ноль или бритья головы. Пиджак, явно с чужого плеча, был коротковат: виднелись обшлага рубашки, от застегнутой на животе пуговицы расходились морщины.
Услышав окрик, я сразу же потупился. Парень ухмыльнулся, обнажив металлический зуб.
- Понравилась?
Я нехотя кивнул. Парень в кепке выругался, худощавый почмокал, а тот, третий, сказал, продолжая ухмыляться:
- Такая курочка дорого стоит, а у тебя в карманах шиш.
- Вошь у него там на аркане, да и та тощая! - выпалил парень в кепке и захохотал, видимо очень довольный своим остроумием.
- Нинка такая, - пробормотал худощавый, - любой с копыт, только взглянет на нее.
- Ага! - обрадованно подтвердил парень в коротковатом пиджаке и, повернувшись к девушке с косой, спросил: - Чего с ним делать-то будем, а, Нинк?
Она подошла. Вблизи Нинка оказалась еще привлекательней. В больших глазах не было ни самодовольства, ни лукавства, ни любопытства. Наши взгляды встретились, и я вдруг увидел, а может, это почудилось мне, что Нинкины ресницы дрогнули.
- Откуда приехал? - Голос у нее был сильный, с хрипотцой.
- Из Сочи.
- Я не о том. Родом ты откуда?
Я не успел ответить - парень в кепке с такой силой рванул меня к себе, что даже пуговицы с гимнастерки посыпались.
- Узнал! Это он в нас пальнул, когда мы в Сочах на гастролях были.
"Влип", - обреченно подумал я и даже не попытался высвободиться. Парни загалдели, угрожающе сдвинулись вокруг меня, оттеснив Нинку.
- Точно, он! - воскликнул парень в коротковатом пиджаке. - Я все время зыркал на него, пока он на Нинку пялился, никак не мог припомнить, где видел.
- Сам себя заложил, - ехидно объявил парень в кепке и, продолжая держать меня, продемонстрировал мне свой кулак. - Сейчас схлопочешь - век помнить будешь. - Теперь я хорошо видел его лицо: вдавинка на лбу, приплюснутый нос, рыскающие глаза.
Я решил сопротивляться, пока не оставят силы, с надеждой подумал: "Только бы не убили". И когда, казалось, не осталось ни малейшей надежды, ко мне направился еще один парень: до сих пор он прохаживался поодаль, припадая на правую ногу; я не обращал на него внимания. Бесцеремонно раздвинув парней плечом, он властно сказал им:
- Ша!
Я не поверил своим глазам, решил, что это снится мне. Щукин усмехнулся.
- Вот так встреча!
Одет он был - позавидуешь: шевиотовый костюм, рубашка апаш, хромовые сапожки. В штрафбате и в госпитале я видел его остриженным наголо, теперь же на голове Щукина был перманент, пахло тройным одеколоном - непозволительная в моем представлении роскошь. Я не стал его спрашивать, что он делает тут, в Новороссийске, - это было понятно, сказал с запинкой:
- Я думал, ты в Москве.
Он рассмеялся.
- Брось финтить. Не думал ты обо мне.
Перед моими глазами тотчас возникло разбухшее от дождей поле, одинокая береза в разлившемся пруду, околица деревни, облепленные снегом фигуры штрафников, пульсировавшие в туманной мути огоньки пулеметов. Разве такое позабудешь?
Я не возразил Щукину: в общем-то, он был прав. Вспоминая тот бой, я каждый раз думал только о себе - все остальное представлялось мне второстепенным.
- А я тебя вспоминал, - тихо сказал Щукин. - Сразу узнал, но решил… - Он помолчал. - Сам не могу понять, почему вспоминал тебя. Должно быть, потому, что в тебе сходство с Васько́м есть.
Я начал оправдываться.
- Ладно, ладно, - проворчал Щукин. - После все растолкуешь. А сейчас айда с нами.
Парень в кепке выругался.
- Ты что, Хромой, очумел? Он же, наверное, курва. Наведет на хазу, и придется нам лес валить или уголек на-гора выдавать.
- Факт, - подтвердил парень в коротковатом пиджаке. - У меня еще волосы не отросли, мне погулять надо, а получится - по новой.
Худощавый неуверенно кивнул. Нинка молчала. Ее подруга тревожно помаргивала, теребя пуговицу на кофте.
- Отвечаю, - сказал Щукин.
- Смотри, Хромой! - Парень в кепке яростно поскреб щеку.
- Сказано - отвечаю! - отрубил Щукин и кивком показал мне, куда идти.
На море был штиль - ни всплеска, ни шороха.
А в день моего приезда гигантские волны почти черного цвета с грязновато-белой пеной на гребне обрушивались, разбрасывая соленые брызги, на бетонный мол, похожий на побитое оспой лицо - так много было на нем отметин от мин и снарядов. Ветер дул с моря - тугой, порывистый и такой сильный, что молодые деревца стелились по земле, теряя еще свежую листву, колотили ветками по водонапорным колонкам, дощатым киоскам, сотрясавшимся от его мощи, готовым в любой момент рухнуть, разлететься в разные стороны, колотили по всему тому, что находилось вблизи; деревья потолще ломались, как спички. Корабль с пробоиной, видимо севший на мель во время войны, высоко задирал корму и, как только волна отступала, грузно плюхался; ударившись днищем о грунт, издавал раздиравший слух скрежет. В воздухе перемещались с огромной скоростью листья, щепки и еще какие-то предметы, предназначение которых никак не удавалось определить. Шел дождь - сыпучий, мелкий. Но о том, что он идет, я понял, лишь очутившись в искривленном тупичке, куда не проникал ветер. На открытых местах и там, где были низенькие строения, дождь смешивался с морскими, секущими лицо брызгами, и привкус соли на губах не позволял даже подозревать о нем. Ветер вырывал из рук поднятые над головами газеты, швырял их под ноги или, скручивая и кромсая на лету, уносил далеко-далеко в небо. Те люди, что шли по направлению ветра, почти бежали, подгоняемые им в спины, а те, что шагали в противоположную сторону, двигались бочком, преодолевая его сопротивление. Полы моей шинели хлопали, как крылья, лицо было иссечено, ветер забирался в рукава, показалось - даже кости промерзли. От всего этого я позабыл про голод, напоминавший о себе постоянно, бранил себя за то, что приехал в Новороссийск. Пошатавшись по улицам, решил рвануть из этого негостеприимного города куда глаза глядят, но, изучив железнодорожное расписание, убедился - последний поезд уже ушел. Ночь я провел в каком-то подвале, превращенном прохожими в общественный туалет. Это я обнаружил утром, а ночью, то погружаясь в дрему, то открывая глаза, никак не мог понять, откуда идет вонь.
К утру ветер угомонился, с гор пришло тепло. И хотя море еще волновалось, небо радовало голубизной, солнце слепило глаза. Мне сразу же подвернулась выгодная работенка, и я, решив не искушать судьбу, остался в Новороссийске…
Под ногами поскрипывали, когда мы переходили улицы, камушки. Чуткую тишину нарушало шарканье, стук каблучков. Парни и их девицы шли осторожно, держась около стен. Я не сомневался: бросятся врассыпную и исчезнут в развалинах, если раздастся милицейский свисток. Но на улицах не было ни души.
Поворот, другой, третий. И повсюду руины, руины, чудом уцелевшие маленькие домики. Изредка на нашем пути попадались пирамидальные тополя - неподвижные, пыльные. Мне вдруг почудилось: мы ходим по замкнутому кругу - такими одинаковыми были и руины, и уцелевшие домики, и тополя. Хотел спросить - скоро ли, но идущий чуть впереди худощавый парень свернул, и мы начали пробираться через развалины, то взбираясь на груды кирпича, то сбегая с них. Теперь мы шли гуськом. Позади меня посапывал парень в кепке, я ощущал спиной его враждебность, внезапно услышал произнесенную свистящим шепотом брань. "Будь что будет", - решил я и обернулся. Все остановились. Стало так тихо, что мне показалось - оглох.
- Чего не поделили? - спросил Щукин.
Парень в кепке ухмыльнулся, и я, задетый этим, выдавил, кивнув на него:
- Угрожает.
Осклабившись, парень в кепке покрутил пальцем около виска.
- Ты не того?
Нинка перевела на меня встревоженный взгляд. Стало неприятно, но я промолчал. Щукин велел мне идти впереди себя.
Под ногами рассыпался щебень, пружинили доски, иногда мы оказывались в узких проходах и двигались тогда бочком, задевая плечами шершавые стены. Я с тоской подумал, что без посторонней помощи мне отсюда не выбраться. Через несколько минут, поплутав, по дому, в котором не уцелело ни одной перегородки и непонятно на чем и как держались перекрытия, мы начали спускаться по винтовой, громыхавшей под нашими ногами лестнице. Запахло сыростью, стало так темно, что я не смог разглядеть поднесенную к носу собственную ладонь. Где-то тихо-тихо журчала вода и редко падали, с шумом разбиваясь о пол, капли. Позади меня шла Нинка. Стараясь отвлечься от неприятных дум, я принялся гадать, кто она такая, как жила, что делала раньше. Размышлял я недолго - возникла полоса света. Ржаво проскрипела тяжелая дверь, и мы ввалились в просторное помещение, имевшее вполне пристойный, жилой вид. Полукруглые окна с погнутыми металлическими прутьями были под самым потолком, возле стен с зеленоватыми прожилками между диким камнем стояли грубо сколоченные топчаны, накрытые байковыми, грубошерстными и ватными одеялами, не очень чистыми, прожженными в нескольких местах; на одном из них валялась гитара с потускневшим бантом на грифе; посреди был большой стол с ярко горевшей керосиновой лампой. Я сразу же обратил внимание на эмалированную миску с жареной рыбой. Кроме лампы и миски на столе лежал крупно нарезанный хлеб, помидоры, огурцы, чеснок, возвышалась четверть с мутноватым самогоном, с тряпицей в горлышке. Земляной, хорошо утрамбованный пол был подметен; неподалеку от массивной двери, скрепленной тремя поперечными металлическими полосами, виднелась прикрытая веником кучка мусора. Две молодые женщины - одна в кашемировом платье, другая в ситцевом, в накинутых на плечи шалях - встретили парней вопросительными взглядами, после чего уставились на меня.
- Воевали вместе, - объяснил им Щукин.
- Чокнутый, - добавил парень в кепке. - Глаз с него не спускайте, а то понаделает делов.
- Заткнись, - сказала ему Нинка и посмотрела на меня.
- Голову оторву, если…
- Не пугай. Давно было сказано - нет, а ты все, как петух, топчешься.
- Сука, - пробормотал парень. - Хочешь, я тебе браслетик подарю?
- Подари.
- И ты тогда хорошей будешь?
- Видел? - Нинка показала ему кукиш.
Парень в кепке выругался и, что-то ворча, отошел.
Пока он и Нинка выясняли отношения, никто, кроме меня, не обращал на них внимания. Я понял: к таким сценам тут привыкли, парень в кепке, должно быть, давно добивается Нинкиной благосклонности, а она - ни в какую.
Я был измучен, голоден, взволнован встречей с Щукиным и поэтому, как говорится, посапывал в две ноздри. В душе возникал страшок, неприязнь к людям, среди которых очутился: я вдруг отчетливо понял, что, кроме Щукина и Нинки, все они отвратительны мне. Но мог ли я сказать об этом? Мог ли, что называется, хлопнуть дверью и уйти? Если бы я попытался сделать это, от меня даже мокрого места не осталось. И еще. К любопытству, желанию потолковать с Щукиным примешивалось влечение к Нинке - то, что и должно было возникнуть у девятнадцатилетнего парня к красивой женщине.
Стало шумно. Нинкина подруга, сняв с ноги "лодочку", терла пятку и морщилась, женщины в шалях о чем-то расспрашивали парней, то сокрушенно покачивая головами, то изумленно округляя глаза. Отдельно от всех стоял худощавый, с задумчивым выражением на лице, сосал сахар, перекатывая его во рту. Щеки худощавого то округлялись, то обмусоленный кусочек возникал в зубах.
- Кончились леденчики-то? - обратился к нему парень в коротковатом пиджаке.
- Давно.
- Зубы, гляди, испортишь.
- Хрен с ними.
- Не можешь без сладкого-то?
- Ага.
- Чудно. - Парень в коротковатом пиджаке покрутил головой. - Правильное тебе прозвище придумали - Ландрин.
Я увидел еще одну дверь - низенькую, скособоченную.
- Сортир, - сказал мне Щукин. - Сразу налево и еще раз налево. Воняет оттуда, когда ветер в нашу сторону дует, но, - он усмехнулся, - жалобу подать некому.
Мне хотелось поговорить с ним, а еще больше хотелось есть. Щукин, видимо, догадался об этом - пригласил к столу. Сиденьем служили доски, положенные на ящики: три, чтобы не прогибались, с одной стороны, три - с другой. Нинка демонстративно села около меня. Парень в кепке исподтишка показал мне кулак.
Похрустывали огурчики, по подбородку тек помидорный сок, пальцы сделались от рыбы липкими, самогон был противным на вкус, но крепким. Я почувствовал - ударило в голову, и все, даже парень в кепке, стало приятным. Я ощущал Нинкино бедро, но не осмеливался взглянуть на нее, не сомневался, что понравился ей так же, как она понравилась мне, но уверял себя: ничего такого не будет, мы - разные люди.
Булькал самогон. На дне миски остались прилипшие к нему плавнички и поблескивало стекшее с рыбы растительное масло. Женщина в кашемировом платье принесла еще помидоров - они покатились по столу, когда она вывалила их.
- А побациллистей ничего нет? - спросил парень в коротковатом пиджаке.
- Только сало.
- Тащи!
Сало оказалось толщиной в ладонь, густо обсыпанное крупной солью. Внутри было розоватым - я видел такое только на кубанских базарах. Парень в коротковатом пиджаке потер руки.
- Под это сало можно еще одну четверть выдуть и - ни в одном глазу.
Женщина в кашемировом платье улыбнулась, показав нам ямочки на щеках.
- Ты уже.
- С непривычки! - откликнулся парень в коротковатом пиджаке. - Три года за бесплатно вкалывал, жратва была - одно название. Если бы не амнистия по случаю Победы, то, наверное, каюк. Теперь вот жру, жру и все нажраться не могу.
- Пройдет, - сказал парень в кепке.
За столом становилось все оживленней. Парни ругались, отпускали сальные шуточки. Мне казалось: Нинке неприятно слушать брань. И я растерялся, когда она неожиданно выругалась, выругалась просто так, как часто произносят слово "кстати". В ответ на мой удивленный взгляд Нинка приподняла бровь, и я убедился - ничего не поняла.