- Что с ним, Хромой, делать будем? - Парень в кепке показал через плечо большим пальцем на меня.
Щукин ответил, но я не расслышал, лишь отметил про себя: у него теперь другое прозвище - Хромой…
10
Проснулся я от ломоты в висках. Во рту было сухо, тело казалось свинцовым. Я лежал на топчане, накрытый байковым одеялом, сапоги валялись на полу, около них темнел, напоминая толстую змею, мой ремень. Скосив глаза, увидел смятую подушку в ситцевой наволочке с цветочками, ощутил едва уловимый запах, очень приятный, и понял: Нинка провела ночь на этом же топчане. Постарался вспомнить, как очутился на нем, но в памяти был провал.
В помещении никого не было. Через полукруглые окна была видна буйная растительность: сквозь нее слабо просачивался солнечный свет, придавая всему: стенам, топчанам, столу - таинственную зеленоватую окраску. С трудом сбросив ноги на пол, я прошлепал, ощущая ступнями приятную прохладу, к ведру, накрытому куском фанеры с жестяной кружкой на ней, выпил залпом две кружки. Вода была тепловатой, чуточку солоноватой, но жажду она утолила. А вот ломота в висках не прошла. Я потер их, решил снова лечь, но появилась Нинка. Она приоделась - была в узкой юбке, облегавшей бедра, в кремовой блузке с "фонариками"; в распущенных волосах поблескивали капельки воды. Наши глаза встретились.
- Ну и дрыхнуть ты горазд, - с легким смешком сказала Нинка. - Я всю посуду перемыла, прибралась, сама выкупалась, а ты дрых и дрых.
Я снова потер виски.
- Болит? - спросила Нинка.
Я кивнул.
- Наши, - она повела головой в направлении двери, - на махре самогон настаивают, чтоб крепче был. Я весь день как шальная ходила, когда в первый раз такой выпила. Теперь привыкла.
- Ч-черт, - пробормотал я, продолжая потирать виски. - Хоть какую-нибудь таблетку раздобыть.
- Погоди! - Нинка ушла. Спустя минуту возвратилась с миской, наполненной почти до краев какой-то жидкостью. Ступала она осторожно, миску несла на вытянутых руках. - Выпей-ка.
- Что это?
- Рассол. От него враз полегчает. Наши, - она снова повела в направлении двери, - полжбана вылакали, прежде чем уйти.
Я не стал уточнять, куда ушли парни и их подружки, с жадностью прильнул к миске и почувствовал - боль стихает. Поблагодарив Нинку, неожиданно выпалил:
- Ты красивая!
Она чуть улыбнулась.
Стоявшая передо мной молодая женщина действительно была очень хороша. Однако на ее лице с почти классическими линиями чего-то не хватало, и я вдруг понял: на нем нет внутренней теплоты - того самого, что, пробежав вместе с кровью по жилам, оседает на губах, щеках, подбородке, придавая женщинам еще большую привлекательность.
Захотелось выяснить - было ли это самое ночью, но язык не послушался меня. Словно бы прочитав мои мысли, Нинка пожаловалась:
- Ты вчера сильно пьяным был. Мы с Хромым, как мешок, волокли тебя.
- Неужели ни разу не проснулся? - с надеждой спросил я.
- Как мертвый лежал.
Я отвел глаза.
- Собирался утром с Щукиным потолковать, а он ушел.
- К вечеру вернется, - обнадежила Нинка и добавила: - Только теперь узнала его фамилию. А то все Хромой да Хромой.
- Раньше у него другое прозвище было - Князь.
- Давно знаешь его?
- Впервые в тюрьме увидел, потом на формировке.
- Где-где?
"Про тюрьму не следовало бы говорить", - подумал я.
Оказалось, Щукин не скрыл этот факт моей биографии; Нинкино удивление вызвали слова "на формировке". Объяснив, что это такое, я добавил:
- Мы в штрафбате в одном отделении были.
- Вот оно что… Значит, Хромой действительно воевал?
- Конечно, воевал!
- А я считала - трепался.
- Ранен же.
Нинка усмехнулась.
- Рану и от милицейской пули можно нажить. У Чубчика пониже локтя от нее отметина есть.
- Чубчик - кто?
- Который к тебе привязывался.
- Твой кавалер?
- У меня, милок, кавалеров вагон и маленькая тележка.
- Не сомневаюсь.
Потормошив мои волосы, Нинка назвала меня дурачком, и я воспрянул духом.
После завтрака, я предложил ей прогуляться, погреться на солнышке.
- Нельзя! - сказала Нинка.
- Почему нельзя?
- Так наши велели… Не хотела говорить, а теперь скажу. Когда ты под стол свалился, галдеж начался. Наши долго решали, как с тобой быть. Чубчик предложил, пока ты в отключке, вынести тебя и бросить подальше от нашей хазы. Хромой и я воспротивились. Наши боятся, что ты тот еще фрайер.
- Сейчас встану и помашу тебе ручкой! - сказал я.
Нинка рассмеялась.
- Без нашей помощи, милок, отсюдова не выберешься. До окон высоко, кругом ни души, а в подвалах темень. Сгниешь в них - одни кости останутся.
"Хреново", - пронеслось в голове. Нинка поймала мой взгляд.
- Ничего мы тебе не сделаем, если ты ничего не сделаешь нам. У каждого своя доля, наша - такая. А Чубчика теперь не бойся - Хромой пообещал врезать ему, если он снова приставать к тебе будет.
- Не везет в жизни, - ни с того ни с сего пожаловался я.
С Нинкиных щек опала кровь, глаза сузились, кончик маленького розового язычка тревожно пробежал по губам.
- Я тоже невезучая. Еще до войны, когда мне шестнадцать было, влюбилась в одного парня, певуна и плясуна. Он, к моему несчастью, вором оказался. Это уже потом, когда я жить с ним стала, выяснилось. Отец и мать меня в строгости держали. Отец словами стращал, а мать иной раз и оплеуху давала. А в ту весну они ничего поделать не могли - я свой норов проявила. Дома скандалы, крики, а с ним было так хорошо, как и в праздники не бывало. Разругалась я вконец с отцом и матерью, сбежала с ним, когда он позвал меня. До сих пор понять не могу, как это случилось, только стала я помогать ему: то одного фрайерка охмуришь, то другого, хиханьки да хаханьки, а мой в нужный момент тут как тут - приставит финку, вывернет карманы, часы снимет, а если пиджак и брюки хорошие, то и их. Мужчины и парни ко мне, как мухи к меду, липли, а он пользовался этим. Квартиры мы тоже брали. Наводила я. Придешь в какой-нибудь дом вроде бы в прислуги наниматься, все осмотришь, все выпытаешь, а после заходишь, как к себе. Когда поняла - увяз коготок, поздно было. Но не это разбило мне сердце, а то, что узнала я - разлюбил. Не стерпела - донесла на него. Потом три дня ревела, все лицо распухло, но чувствовала - настоящей жалости нет. Его осудили на шесть лет, а я с другим, тоже вором, сошлась. Через год и тот, другой, попался: в Воркуту упрятали…
Она рассказывала о своей жизни просто, ничего не драматизируя, ничего не утаивая. Это было ее судьбой - ее прошлым и, наверное, ее будущим.
- С ними, - Нинка кивнула на дверь, - я недавно. Даже Хромой не подозревает, что я своего первого дружка посадила. Если наши узнают… - Она усмехнулась. - Не проговоришься?
- Конечно, нет!
Нинка расхохоталась.
- Да тебе и не поверят. Ты для наших - никто. А про него, моего первого дружка, они слышали.
- Где он сейчас?
Нинка взяла с топчана смятую пачку с папиросами, выудила одну, поискала глазами спички, чиркнула, жадно затянулась.
- Решил сбежать и - нет его. Про это мне Бык рассказал - он в тот раз вместе с ним срок отбывал.
- Бык?
- Который все жрет, жрет и никак нажраться не может. С полгода погуляет - и по новой. Дверь высадить - раз плюнуть, а мозгами шевелить ему не дано. Недавно случай с ним был. - Нинка оживилась. - Наколол Чубчик в одной артели сейф. Небольшой такой сейф, на куб похожий. Наши решили - открыть его большого ума не надо. Послали вместе с Чубчиком Быка. Повозились они - ни в какую. Намылились сматываться, потому как скоро патруль должен был подойти: он всегда в одно и то же время около этой артели появлялся. А Быку втемяшилось, что сейф грошами набит. Взвалил он его на горб и попер. Пять километров пер - до самой хазы: мы тогда в другом городе шмонали. Свалил сейф в сарае, топор взял. Мы вокруг толпились, советы подавали. Сейф не открывался, и мы разошлись. Через полчаса слышим - матерится Бык, как никогда не матерился. Прибежали и видим: дверка скособочена, а в руке у Быка два трояка и медь. Я от смеха чуть не сдохла.
Я старался вызвать в себе жалость к Нинке, старался думать, что ей действительно не повезло в жизни, однако в моем сердце не возникло и намека на то, что было в нем вчера, когда я разговаривал с побирушками. Я ощущал что-то вроде участия только к Щукину: он хлебнул из той же чаши, что и я.
- Не осуждай меня, - неожиданно сказала Нинка. - Я не дурочка, соображаю, что к чему. Горбатого, говорят, могила исправит. Так и со мной будет. Мало мне не дадут, а сгинуть в лагере не согласна.
Я вспомнил о Нинкиных родителях, спросил, живы ли они.
- Мать жива, - вяло ответила Нинка. - По-прежнему в Таганроге живет - я оттудова родом. Отец на фронте погиб. Последний раз мать год назад видела. Посмотрела на нее издали, а подойти не подошла.
- Почему не подошла?
Нинка ткнула окурком в крышку стола, на ее лице выступили пятна, глаза стали злыми.
- Почему да почему… Чего ты в душу лезешь? Не подошла - вот и весь сказ!
Несколько минут мы молчали: я - обиженно, она - сердито. Зеленоватая окраска сдвинулась, потускнела, в помещении чуть потемнело.
- Так и будем сидеть? - спросила Нинка.
Я не ответил. Она поежилась, накинула на плечи шаль.
- Тут всегда холодает, когда солнце садится.
Я продолжал молчать.
- Согрел бы, - вдруг жалобно сказала Нинка и устремила на меня такой взгляд, что я не смог устоять…
Лежа на топчане, я ощущал бедром ее бедро. Увидев родинку на Нинкином плече, неожиданно прикоснулся к ней губами.
- Чего? - сонно откликнулась Нинка и, перевернувшись на спину, просунула руку мне под голову.
- Надо одеться, - сказал я и почувствовал: сейчас все, что было, повторится.
Так и случилось. Потом Нинка встала. Не стыдясь своей наготы, принялась готовить обед: ополаскивала помидоры, резала хлеб, чистила рыбу - от нее слегка попахивало тухлинкой.
- Накинь что-нибудь! - потребовал я.
Повернувшись ко мне, она с вызовом спросила:
- Не нравлюсь?
- Нравишься. Даже очень! Но все же оденься.
- Зачем?
- Войдут - неудобно будет.
Усмехнувшись, Нинка нехотя натянула прямо на голое тело кофту и юбку. "Лучше бы ты по-настоящему оделась, чтобы никто ни о чем не догадался", - подумал я.
- Боишься наших-то? - спросила она.
- Чего мне их бояться?
- Они и психануть могут.
- Я сам такой!
- Смелый. - В Нинкином голосе не было одобрения - только издевка; это еще больше убедило меня, что она пропащая.
Не дочистив рыбу, Нинка стряхнула с рук чешую, обтерла их какой-то тряпкой, брезгливо понюхала, после чего показала взглядом на ведро.
- Слей-ка!
- Прямо тут?
- А то где же? Да и сам рожу сполосни - не умывался же.
- Давай лучше туда сходим, где ты посуду мыла и купалась.
Нинка презрительно усмехнулась.
- Сиганешь, а мне отвечать?
- Даже в мыслях этого не было! - воскликнул я и подумал, что где-то поблизости есть подземный ручеек, который, наверное, может вывести на волю.
Слил Нинке, умылся сам. Земляной пол быстро впитал воду - осталось только влажное пятно. Заглянув мне в глаза, Нинка улыбнулась.
- Не серчай. Лучше скажи, петь умеешь?
- Не умею.
Она взяла в руки гитару.
- Тогда "цыганочку" сбацай.
- Тоже не умею.
- Эх ты… А я и петь, и плясать люблю. - Подтянув колки, Нинка перебрала струны и вдруг запела приятным сопрано:
Блондинка, жгучие глаза,
Покорно голову склонила.
На грудь скатилася слеза,
Она лицо шарфом закрыла.
"Как в страшном, непонятном сне,
Он овладел, безумец, мною,
И вкрался в душу он ко мне
Своей коварною любовью.
Я отдалася вся ему,
С ним воровать порой ходила,
Ушла от матери-отца…
Ах, судьи, я его любила…"
Нинкины глаза были устремлены куда-то вдаль, в голосе отчетливо проступала тоска, и я понял - она поет о себе, о первой неудачной любви…
Господи боже ты мой, что я должен сказать о ней? Она и нравилась мне, и вызывала теперь что-то похожее на отвращение. Но можно ли гадко говорить о женщине, с которой ты только что… Мне возразят: "А ты не делал бы этого". А я вот сделал и теперь испытывал смешанные чувства - досаду, боль, ненависть к ней, да и к себе тоже.
Вошли женщины - все трое, с тяжелыми кошелками в руках. Та, что подавала вчера сало и помидоры, сказала, грузно опустившись на топчан:
- Весь день сердце ноет - предчувствует что-то.
Нинка познакомила нас. На топчане сидела Вера, та, что в тельняшке, была Таськой, третья - она неторопливо выкладывала на стол припасы - назвала себя Катериной.
На Таськином лице был отпечаток порочности: выщипанные брови, помада на губах, слипшаяся от пота челка. Вера и Катерина производили впечатление самых обыкновенных женщин, даже внешне были схожи: одинакового роста, склонные к полноте, круглолицые. В их манерах проглядывало что-то домашнее, уютное. "Должно быть, оказались тут случайно", - решил я и вскоре убедился - так оно и есть.
Вера и Катерина вышли замуж перед самой войной. Похоронки, оккупация, нужда, смерть близких, попытки устроить свою личную жизнь, увертки мужчин, их обман. А была потребность любить, заботиться о ком-то. Невозможно предугадать, где и что потеряешь, где и что найдешь. Судьба свела Веру и Катерину с блатными.
- Долго так не прожить, - сказал я.
Вера вздохнула, и я понял: она часто думает об этом.
- Господи! - тоскливо воскликнула Катерина. - И что только война понаделала.
Таська сидела чуть поодаль: как и вчера, скинув "лодочки", потирала пятку.
- По-прежнему жмут? - спросила Нинка.
- Думала, разносятся, а они, заразы, ни черта.
- Тихо! - вдруг сказала Вера и, прислушавшись, уверенно добавила: - Наши идут.
Парни - это сразу бросилось в глаза - были взволнованы.
- Ну? - нетерпеливо спросила Нинка.
- Не погоняй, - огрызнулся Чубчик и, сдернув кепку, вытер лицо.
Вчера он даже во время ужина был в кепке; теперь же, увидев упавшую на лоб прядь, я понял, почему ему дали такое прозвище.
- Ландрин погорел, - сказал Щукин.
- Рассказывай, - после напряженной паузы потребовала Нинка.
Щукин помял подбородок.
- У побирушек, тех самых, ребетенок на улице помер. Мать баюкает его, голосит, а другая, как куренок, вокруг носится и тоже слезы льет. Народ, конечно, кинулся к ним: охи, ахи и все прочее. Мужик, которого Ландрин наколол, тоже туда поплелся - на чужую беду глазеть. Ну, Ландрин, видать, и решил, что в суматохе дело верняк. А мужик ушлым оказался - хвать его за руку. Вот и все.
По Вериным глазам я увидел - она жалеет Ландрина. Меня же его судьба не волновала. А разыгравшаяся на улице трагедия заставила содрогнуться сердце.
Нинка нервно провела кончиком языка по губе, повернулась к Щукину.
- Как думаешь, расколется?
Щукин еще раз помял подбородок.
- Пусть Чубчик ответит - ведь это он привел его к нам.
Тот нахлобучил кепку, рывком надвинул на глаза козырек.
- Ландрин еще мальцом был, когда я его приметил. Мы в соседних домах жили. Потом я сел. Освободился - он уже на учете в милиции. Но шмонали - каждый сам. До тех пор так было, пока немец не пришел. Вот тогда-то мы и столковались. Ландрин классным щипачом стал. И надежным был.
Чубчик произнес все это уверенно, и я решил, что он не такой тугодум, каким показался вчера.
- Значит, не расколется? - спросил Щукин.
Чубчик надвинул козырек еще ниже.
- Чужая душа, Хромой, потемки. Если бить начнут…
- По себе судишь?
- Нет. Ты спросил - я ответил.
- Расколется! - сказала Нинка.
Она менялась прямо на глазах. Все мягкое, женское исчезало: взгляд сделался суетливым, щеки побелели, ноздри раздувались. Вера и Катерина взволнованно переглядывались. Бык растерянно помаргивал. И лишь Таська продолжала оставаться сама собой - переобулась, закинув ногу на ногу, стала спокойно курить, выпуская тоненькие струйки дыма.
- Сматываться надо, - сказала Нинка.
- Прямо сейчас? - Вера покосилась на большой чемодан, видневшийся под топчаном.
- Конечно. И все врассыпную - кто на вокзал, кто в порт, кто голосовать на шоссе. Встретиться можно в Армавире.
- Далеко, - возразила Катерина.
- Так надежнее будет. И никаких чемоданов - налегке идти.
Щукин поморщился, прошелся по помещению, припадая на ногу, хрипло сказал Нинке:
- Не баламуть! Враз Ландрина не расколют. Такого еще не бывало, чтобы блатного враз раскалывали. Переночуем, а утром решим, что и как.
Вера и Катерина обрадованно покивали. Бык помедлил и тоже кивнул.
- Я, Хромой, с тобой пойду! - сказала Таська.
Вера обвела всех глазами.
- А мы с Катькой Быка в попутчики возьмем. Он хоть и делошник, но человек надежный: влезть на подножку подсобит, чеймодан подаст.
- Чеймодан, чеймодан, - передразнила Нинка. - Сказано же - без барахла идти!
- На-ка! - Вера показала ей кукиш. - Не тобой нажито, и не тебе распоряжаться. Тебе одеться-обуться - раз плюнуть. А мы, - она кивнула на Катерину, - все, что есть у нас, своим горбом заработали.
- Видели сучонок? - воскликнула Нинка. Ее волосы распушились, губы кривились, в глазах был лед. - Ни одного раза на дело не ходили, ни одной тряпки не принесли, а прибарахлились и деньжат поднакопили.
- Правильно, - подтвердила Вера. - А кто обстирывал вас, чертей, кто убирался, кто стряпал? Вы только вагакать горазды. За прислугу нас держите, да и ложитесь к нам, не спрашивая, - хотим мы этого или нет. Ты вон даже хлеб нарезать по-людски не можешь. И посуда после твоего мытья охряная. Гляньте-ка! - Она схватила миску и продемонстрировала прилипшие к дну крошки. - Хоть что говори, а мы свой хлеб отработали.
- Засыпемся - вам тоже сидеть.
- Пускай! Присказка есть: от тюрьмы и от сумы не отказывайся.
- Бог даст, обойдется, - сказала Катерина.
Нинка рассмеялась.
- И тихоня голос подала.
- Ша! - крикнул Щукин. - Побазарили - и хватит.
Несколько минут было тихо. Вера пошепталась с Быком. Таська снова сунула в рот папироску.
- Прошвырнусь, - сказал Чубчик. - Около милиции покручусь: авось чего-нибудь вызнаю.
- Поаккуратней! - предупредил Щукин.
- Не маленький.