Сейчас, шагая по этой площади, Роберт расценивал все несколько иначе. Он, правда, не считал, что название "Помернплац" могло оставаться и до сих пор - ничего особенно хорошего в нем не было, - но вот механик Кад действительно должен был бы остаться. Теперь Роберт понимал гнев секретаря райкома Хайдука, увы, запоздалый.
Хайдук узнал обо всем только в понедельник, вернувшись с совещания в областном комитете. Он был вне себя от ярости.
- Да вы что, все там с ума посходили? Какого черта вы разыгрываете ультрареволюционеров, ваше дело - учить дроби, стихи и русский язык, а по возможности еще и испанский! Вы что, черт побери, не нашли себе важнее забот, чем эта дурацкая Помернплац? Да, конечно, название надо сменить, разумеется! Но сперва смените-ка себе головы. Себе да еще нескольким миллионам своих дорогих земляков! Но эта задача вам кажется недостаточно великой - так, что ли? Пустяки, маленький переворот в головах, уж с этим-то мы справимся! И отправляетесь топтаться на площади. День там проторчали - и реваншизма как не бывало! А что при этом один-два человека убегут - не в счет. Вы ведь совершили революцию! И кому только взбрела в голову эта идиотская идея!
- Мне, - сказал Роберт и поспешно добавил - Я был в плену в Польше, там над воротами лагеря висел плакат: "Пленный, когда вернешься домой, борись против войны!" Вот что!
- Исваль, ты задавала, вот что! Борись против войны, но не устраивай цирка. Изучай физику или хоть польский язык, пока башка варит, а потом делай котлету из реваншистов! Только не размахивай красной тряпкой, не дразни быков - их все равно тут нет! И Када тоже - или как там его зовут, этого парня!
- Да ведь не я же его стращал, товарищ Хайдук, это Ангельхоф.
- Да, разумеется, ну а что же ты молчал, ты ведь так здорово умеешь разглагольствовать. Раз вы говорите, что Кад порядочный парень, прилично учился и вся его вина только в том, что он всегда хотел во всем получше разобраться, то почему же вы вчера не остановили Ангельхофа? Может быть, Ангельхоф правильнее судит о Каде, чем вы, но ведь вполне возможно, что и наоборот. А вот теперь все это уже представляет только теоретический интерес: Када и след простыл, а настроение у вас на факультете, разумеется, великолепное, не так ли? Вы ведь выиграли грандиозную классовую битву, перекрестили площадь, подумать только! Да еще стерли о ее булыжник свои кожимитовые подметки! Теперь у нас есть площадь Освобождения! И одним будущим инженером меньше. Прекрасный расчет, santa madonna! Можете задирать кверху нос, когда будете шагать по своей площади Освобождения. Повторяю, Исваль, ты задавала.
- Согласен, - сказал Трулезанд, - но ведь Исваль не один маршировал по площади. Плакат со словами "Померания сожжена" писал я, доктор Фукс ставил точку с запятой, директор с товарищем Ангельхофом шагали впереди, а мы все следом за ними. Если здесь поднимают вопрос о том, кто является задавалой, то необходимо поднять и другой вопрос: "Кто не является задавалой?" И почему?
- Этот вопрос мы поставим, - сказал Хайдук. - Не беспокойся, amigo, как раз этот-то вопрос мы и поставим. В четверг вечером у меня заседание, которое я могу отменить. Вот тогда-то мы и устроим у вас собрание. Ну все, а теперь выметайтесь, а то мне влетит от Лолы!
В ресторане Роберт нашел свободный столик, сидя за которым можно было обозревать площадь Освобождения. На улицах он не встретил ни одного знакомого и здесь тоже не видел пока никого, к кому мог бы обратиться по имени.
Для киносъемки было бы, пожалуй, достаточно заменить новые вывески и надписи старыми да выпустить на площадь толпу плохо одетых статистов. Но Роберт не стал бы смотреть этот фильм. Все дело свелось бы к фальшивым усам и наклеенным бородам - к фальшивой старой одежонке и фальшивому пафосу.
И вот это мы? Бодрячки, которым режиссер долго вдалбливал, что у них должно быть решительное выражение лица, набеленные статисты в сером послевоенном тряпье из костюмерной, неучи с глазами, устремленными в светлое будущее, получающие гонорар за хоровое исполнение "По долинам и по взгорьям"; хористки в модных бюстгальтерах под обтрепанными свитерами; юнцы, во имя искусства несущие плакаты; покорители истории во славу режиссера, Гансы Альберсы и Марики Рокк - "Гоп-ля-ля, совершим переворот в народном образовании! Ах, как интересно учиться!" Так это мы - верные сценарию носители транспарантов и прогресса, шагающие в шеренгах ради страсти сниматься в кино, изображающие для цветного фильма жажду к образованию в первые послевоенные годы?
Нет уж, друзья, лучше этот фильм не снимать!
Я не говорю уже о том, что в фильме, если он хоть в какой-то мере претендует на достоверность, должен быть соответствующий запах, хотя, возможно, это мой собственный бзик, знаменитый бзик Исваля, обладающего тонким нюхом, и на него не следует обращать никакого внимания. Да и технических условий еще нет для того, чтобы все это воплотить. А впрочем, вне сомнения, наступит время, когда в театральной афише рядом с именем дамы, что свяжет тот самый свитер для исполнительницы роли Веры Бильферт - правда, из лучшей шерсти, - рядом с именем парикмахера, который завьет кудри исполнителю роли Герда Трулезанда, и еще многими другими именами напечатают имя художника, ответственного за запахи. Но даже и тогда нелегко будет воссоздать дух той сцены, что послужила прототипом для этой. Дух воды, дух города и полей - вот на чем был замешан тогда воздух над Помернплац, и на том же он замешан теперь - воздух над площадью Освобождения. Талантливый запахокомбинатор мог бы, собственно, без труда это воссоздать. Однако стоп, осторожнее, друг носоублажитель, не так-то все это просто. Конечно, дух воды, дух города и полей во многом, по существу, остался прежним, но подумай сам, дорогой духооператор… По воде теперь идут корабли, впервые спущенные с верфи соседнего города, - ходовые испытания, проверка скорости лагом. А сколько здесь траулеров и сторожевых катеров народного флота, которого в те времена еще тоже не существовало! И тебе еще здорово повезло, дорогой мой ароматор, что в фильме твоем дело происходит в марте, а значит, и съемка будет, надо думать, в марте - по крайней мере тут пока нет белых пассажирских пароходов, на которых совершают водные прогулки отпускники, а не то пришлось бы тебе отфильтровать вместе с другими запахами и запах солярки, чтобы получить добрый старый прозрачный воздух - чистый дух воды, дух прежних лет.
Да и с духом полей, уважаемый коллега духотворец или как уж там позволишь тебя величать, - да и с духом полей придется тебе еще порядком помучиться: ведь и он уж не тот, каким был в пятидесятом. Итак, снова бери свой фильтр и очищай воздух от гари солярки, сейчас март, уважаемый ароматных дел мастер, а в марте, как известно, крестьянин запрягает свою лошаденку. Но лошаденку в этих краях встречаешь все реже и реже, да и крестьянин уже не тот, каким был на милых старых картинках, где он еще пахарь и сеятель и вид имеет возвышенный и назидательный. Теперь в марте один крестьянин залезает на сеялку, а другой садится за руль трактора, к которому она прицеплена, и оба они состоят в сельскохозяйственном кооперативе, а в кооперативе том не один трактор, а вокруг города с площадью Освобождения не один такой кооператив. И потому дух полей над площадью теперь уже совсем не тот, и без фильтра тебе никак не обойтись.
Кроме того, не мешало бы тебе осведомиться, не носит ли ветер в марте над полями мельчайшие частицы калия, азота и других искусственных удобрений. Если да, то давай сюда свое сито, уважаемый духокомбинатор, - их необходимо отсеять, чтобы получить воздух прошлого, потому что в марте пятидесятого года не была еще принята программа химизации сельского хозяйства, а с другой стороны, репарации… Но ведь это ты и сам знаешь.
Теперь остается еще дух города. Тут уж тебе не отделаться одними фильтрами да ситами: тут придется не только отсеивать, но и добавлять.
Вот, например, механизация. Ее, конечно, придется удалить из воздуха, если хочешь сделать его достоверным.
Или возьмем другое: швейная фабрика, мебельная фабрика, расширение пивоварни. Все это пахнет на свой лад, и все эти запахи должны быть удалены.
Долой из воздуха над площадью Освобождения аромат натурального кофе! Добавить в воздух над Помернплац запах суррогатного кофе с примесью цикория! Долой запах сала с жареным луком, долой запах масла - добавить сюда… господи, да неужели это всерьез называлось тогда маргарином!.. Выдувайте отсюда - да нет уж, лучше не будем! - благородный дым "Варнова" и "Ориенте" и напускайте побольше дыма "Особой смеси", самосада и - о дар друзей! - доброй старой махорки!
И это все, что пахнет антиисторично, и это все, что носилось тогда в воздухе?
Почти все, измученный представитель сектора запахов. Теперь тебе осталось только попросить женщин, пересекающих площадь Освобождения, на некоторое время, точнее говоря, на время съемок, ограничить до минимума употребление духов "Черный бархат", смывки для лака и бадузана; теперь осталось только отнять у ребятишек изделия фирмы "Лилиенмильх" и одновременно попробовать убедить их, что вот эти кислые, как уксус, липкие серые куски глины с надписью "РИФ" тоже мыло - "право же, из песка можно не только куличики делать, он годится и для кожи, и если потом хорошенько смыть его водой, то вместе с ним сойдет и мыло, а вместе с ним и кожа, а вместе с ней и грязь". А мужчин, живущих возле площади Освобождения, тебе придется уговорить вернуться на время съемок к старому способу бритья, а то еще в воздухе над Помернплац не окажется одного из важнейших компонентов.
Ну, теперь, кажется, все в порядке?
Да, пожалуй, что так; теперь пахнет вполне реалистично, и для того, чтобы пахло именно так, а не натуралистично, друг мой завносом, нам придется оставить без внимания - уместно ли говорить в данном случае о внимании? - городскую свалку, которая в те времена была, так сказать, темным пятном на лице города. А также забудем о пекаре на Помернплац, об этой скотине, который смазывал противни керосином, а на сэкономленном растительном масле жарил себе пончики.
Ну наконец-то для того, у кого есть нос, чтобы нюхать, дух города, дух полей, дух воды снова таков, каким он был в один из мартовских воскресных дней пятидесятого года над площадью и над несколькими сотнями демонстрантов, шагавших по ней. Да, еще нужно добавить к этому букету запахов те испарения, что подымались в небо над колонной; и это не так уж мало.
Здесь, на площади, дышали, курили, потели, а когда мартовский дождь падал на вигонь или на грубую шерсть, на воротники из кроличьего меха, на непромокаемые куртки ребят и на платочки девушек, на шляпы преподавателей, на лица и руки, он поднимался паром, пахнувшим всем, чем угодно, только не фимиамом, и уж ни в коем случае не лаврами победителей.
Но довольно о запахах и о духе; Роберт Исваль не обмолвится больше ни словом на эту тему, однако он позволит себе высказаться по поводу еще некоторых проблем образного воплощения этой исторической сцены.
Во-первых. Если уж вы непременно хотите снимать этот фильм, то ни в коем случае не делайте его цветным, друзья мои. Право же, никакой пестроты в те времена не наблюдалось. Берите контрастные цвета - белый и черный; с их помощью вы сумеете сохранить, почти во всем, верность подлиннику.
Правда, транспарант - транспарант был из красного кумача. Но кто же из ваших зрителей представит себе его иначе? Если вы показываете лозунг над толпой, то давать цвет уже совершенно не обязательно. Это сделает за вас публика: она знает жизнь и знает ваши фильмы.
А что еще было красного цвета? Пустяки, всего несколько пятен! Платок на голове Ирмхен Штраух, бусы Розы Пааль, галстук директора и лицо Ангельхофа, когда он произносил фамилию Кад, словно Гад, - стоит ли ради этого идти на затраты? Даже губной помады, и то было мало в те времена, в марте на Помернплац.
Да и другие цвета были представлены очень скупо. На двух девушках были одинаковые синие дождевики, время от времени кто-нибудь из ребят сморкался в носовой платок в бело-голубую клетку, преподаватель истории Рибенлам шагал в парусиновых брюках, выкрашенных в желтый цвет, картуз Мейбаума, сдвинутый на отсутствующее ухо, был тоже линяло-желтого цвета; зеленого было чуть побольше - на некоторых девушках зеленые юбки, кое на ком из парней зеленые куртки, и непромокаемый плащ Якоба Фильтера был густого довоенного зелено-лесничьего цвета, так же как и - правда, всего на одну треть - длиннющий шарф Трулезанда (на остальные две трети коричневый), собственноручно связанный его бабушкой. Но зато капюшон его дождевика был серым, и серый цвет был вообще преобладающим в этой картине.
К чему же тогда ради столь узкого спектра тратить столь дорогую цветную пленку?
Во-вторых. Если вы собираетесь делать звуковой фильм, то запаситесь сильными микрофонами для толпы на площади. Потому что, если вы ограничитесь микрофоном, едущим впереди колонны, вам мало что удастся разобрать. Правда, вы услышите, как Старый Фриц рассказывает о своих переговорах с бургомистром и как Ангельхоф бросает в лицо Каду-Гаду резкие вопросы. Но настоящий шум толпы вы сможете уловить только в середине колонны.
Ваша звукозапись не представит никакого интереса, если вам не удастся уловить роскошный бас футболиста и рыбака Тримборна, распевающего песни о небе Испании, и о битве под Мадридом, и о дивизии, которая шла по долинам и по взгорьям, и о том, что "все мы люди, не дадим нас бить в лицо сапогом", и о кронштадтских матросах, и о молодежи, у которой теперь есть цель впереди.
Ваша звукозапись не представит никакого интереса без высокого сопрано Веры Бильферт, которое как-то не подходило ко всем этим боевым песням и в котором при исполнении "Песни стройки" почему-то слышалось: "Как пошла к колодцу я…"
Она не представит никакого интереса без ничем не оправданных веселых выкриков Квази Рика между куплетами, какие он издавал всякий раз, когда у него хватало на это дыхания.
И это еще всего лишь пение, а ведь здесь не только поют, во время демонстрации протеста против одиозного названия площади. Здесь смеются, выкрикивают, шепчутся, спрашивают и отвечают, спорят и флиртуют. Рассказывают разные истории и анекдоты. Там отпускают меткое словцо насчет какой-то шляпы в толпе зрителей, стоящих на тротуаре; тут жалуются на голод, а тут проклинают дождь. Пересказывают целые диалоги из фильмов: кто из "Чапаева", кто из "Светлого пути". Трулезанд размахивает руками, изображая сабельные удары конников в "Буре над Азией", а Роберт Исваль показывает, как коровы в "Веселых ребятах" звонили в звонок. И тут все запевают марш "Веселых ребят" - одни поют, другие изображают оркестр.
Два учителя русского языка углубились в дискуссию о старославянском; доктор Фукс вспомнил стихотворение, очень подходящее к сегодняшнему дню:
Холодного ветра дыханье
Прогонит ночную тень,
И снова боль и страданье
Несет мне грядущий день.
Вера Бильферт рассказывает в начале нового круга по Помернплац, как она везла своих младших братьев в ручной тележке по Померании; Герд Трулезанд кричит подавальщицам из "Дома Нетельбека" свое неизменное "Хелло, девочки!"; Гейнц Громоль просит Олли Бервальд перечислить ему латинские вокабулы; Хартмут Нагель и Дитер Кноль повторяют вслух полезные ископаемые Лабрадора; Лили Пфау опять быстрее решает задачу, чем длинный Бернхейер, а Лизхен Штоль и Герд Людвиг поспорили из-за того, имеет ли Библия отношение к общему образованию; Герд говорит, что никакого, а Лизхен чуть не ревет; Герхард Тротцки описывает Ханне Пацвальд вкус табака из мать-и-мачехи, а Карл Гейнц Эбелинг любезничает с Ильзой Кединг, и вдруг все эти диалоги обрываются, потому что Квази Рик командует: ""На баррикадах под Мадридом"!.. Три-четыре!"
И они поют, и вы можете записать это на вашу пленку. Но вы не можете записать на нее то, что они думают.
А потому, в-третьих, бросьте-ка вы, друзья, эту затею!
О, Роберт Исваль хорошо знает, что вы хотите сказать. Вы хотите сказать, что в таком случае вообще надо оставить затею делать фильмы - ведь еще не изобретены микрофоны, улавливающие мысли. А бормотание с неподвижными губами, внутренний монолог, услышанный всеми при помощи голоса за кадром, давно уже набил оскомину. И потом, вы хотите сказать или, вернее, спросить с едва сдерживаемым возмущением, что, в конце концов, все это значит? Уж не намекает ли этот господин Исваль, что демонстранты на Помернплац думают нечто прямо противоположное тому, что они поют и говорят? Нет, Роберт Исваль вовсе не хочет это сказать, хотя есть, конечно, отдельные случаи… Только спокойно, не стоит волноваться; он сейчас все разъяснит.
Вот, например, этот самый Кад. В эту минуту он как раз поет: "Есть цель у тебя впереди, и ты не заблудишься в жизни…" Он поет это четко и громко, хотя точно знает, что, как только кончится песня, Ангельхоф снова набросится на него и станет произносить его фамилию как название какого-то отвратительного пресмыкающегося и будет засыпать его вопросами, которые так и прилипают к человеку навсегда, и если бы они могли обрести какую-то форму, то это наверняка было бы пятно, вернее, большая клякса. Кад поет: "Ты знаешь, что делать тебе, чтоб лучше жилось и привольней!" - а сам в этот момент вовсе не знает, что ему делать.
Его научили здесь думать, во всяком случае, думать больше, чем он думал до сих пор, и на уроках истории у Рибенлама он получает пятерки за хорошо поставленные вопросы, но вот он чего-то не понял, задумался, спросил, потому что не хочет заблудиться в жизни, потому что впереди у него есть цель, такая же, как и у всех остальных, и он не понимает только одного этого вопроса. И вдруг его имя начинает звучать так, словно он не человек, а змея. И наверно, то, о чем он думает, не вполне созвучно с песней, которую он поет.
А вот некий Карл Гейнц Рик, прозванный своими друзьями Квази.
Он руководит здесь пением, следит за тем, чтобы не сбивались ряды и чтобы все шагали в ногу. Он запевает "На баррикадах под Мадридом", а сам тем временем, возможно, уже представляет себя в Гамбурге за стойкой.
Э, нет, это предположение Роберт берет назад. Ведь Квази скрылся за стойкой не на следующий день после демонстрации; еще два с половиной года он учился на факультете и был не только гордостью доктора Шики из-за выдающихся способностей к высшей математике, он был хорошим товарищем и дружил с Робертом Исвалем, он достиг совершенства в имитации античного красноречия и так любил студентку медицинского факультета, а позднее врача Хеллу Шмёде, словно знал, как близка разлука.
Нет, Квази Рик не мог тогда, на холодном мартовском ветру, от серого рассвета до победного послеполудня думать ни о чем другом, кроме как об устаревшем названии площади и о песнях, способных его смести.
В общем и целом мысли демонстрантов совпадали с тем, о чем пелось в их песнях, и с тем, о чем они говорили. И все же без их мыслей этой сцене не хватало бы объемности и глубины, и потому Роберт Исваль не хотел бы увидеть ее в фильме.