- Вот вырастешь - всем наукам выучишься, об этом позаботился господин Блументаль!
Потому-то тяга к разгадкам и открытиям и те редкие минуты, когда материнские глаза теряли присущую им пугливость, сливались в представлении Давида воедино с именем господина Блументаля.
Бывало, когда слово "деньги" родители произносили чаще, чем обычно, да еще с горькой интонацией, Давид слышал, как они утешали друг друга - ну, уж мальчик наш этих тревог знать не будет, ему не придется крохоборничать да спину гнуть, господин Блументаль о нем позаботился.
Вот почему ощущение уверенности в завтрашнем дне, хоть и безотчетное и все же отчетливо обозначенное благодаря этому облегчение в представлении Давида сливалось воедино с именем господина Блументаля. До тех пор, пока господина Блументаля не утопили в ручье, в Кюхенбахе. О, господин Блументаль угодил в бурные воды не без собственной вины; веди он себя иначе, кто знает, может, ему удалось бы добраться до Принсенграхт в Амстердаме, укрыться по соседству с Анной Франк, или до Треблинки, где для него, как для зубного техника и превосходного протезиста, наверняка нашлось бы рабочее место неподалеку от огромной, пылающей жаром печи.
Так нет же, ему место нашлось в ледяной воде; господин Блументаль, человек своевольный, не удержался и поддел городского депутата Вольтера, а ему не мешало бы вспомнить, что депутат Вольтер обладает чувством юмора и отличается последовательностью. Однажды на заседании магистрата господин Блументаль встал и заявил: прослушанная нами, весьма, впрочем, патриотическая, речь депутата Вольтера отличается той же глубиной и стремительной силой, что и небезызвестный ручеек Кюхенбах. Кюхенбах, о чем нетрудно догадаться, считался излюбленным местом отдыха пьянчуг - растянешься в нем и в полной безопасности протрезвишься, лежишь навзничь, а вода до ушей не достает; в школе учителю географии с трудом удавалось разъяснить ученикам, что ручьи наряду с реками относятся к текущим водам, дети слишком хорошо знали ручей Кюхенбах.
Депутат Вольтер тоже хорошо его знал и, отличаясь сообразительностью, едва ли не тотчас смекнул, что господин Блументаль сострил на его счет; а поскольку хохотали только определенные фракции депутатов и только определенная часть публики, то он смекнул, что острота была политическая. Однако депутат Вольтер тоже был порядочным шутником и кое в чем отличался находчивостью, а потому, не отступаясь от темы Кюхенбаха, ответил, что постарается предоставить господину Блументалю случай упиться собственным остроумием.
Депутат Вольтер сдержал будто в шутку данное слово, и однажды февральской ночью года тридцать третьего, через двадцать один месяц после веселого оживления в магистрате, он долго вжимал Давида Блументаля в песчаное ложе, пока тот не понял, что тихие воды ручья глубоки, как вечность, и сокрушительны, как смерть.
Через два месяца, холодным весенним днем, после пасхи, Давид Грот впервые пошел в школу, и учитель, человек по имени Кастен, спросил его, известно ли ему, что означает красивое имя Давид. Оказалось, что нет, Давиду это неизвестно. У него было имя, как был нос и были ноги, он удивился и даже не очень-то обрадовался, узнав, что Давид означает "возлюбленный". По интонации человека, который звался Кастеном, он понял, что повода для радости у него нет, особенно когда учитель, потирая руки, заявил Давиду, что впредь будет называть его "Возлюбленный Грот", что имя Давид откровенно еврейское, правда, и другие имена, как, например, Яков или еще более древнее - Адам, дошли до нас из того же еврейского логова, но эти имена уже давным-давно обрели немецкий дух, особенно благодаря немецкому мыслителю Якобу Бёме и немецкому математику Адаму Ризе, о сколько-нибудь выдающемся немце по имени Давид, как ему, Кастену, известно, никогда и речи не было, да, кстати, как зовут твоего отца, может, Абрам или еще того лучше - Мойше?
- Моего отца зовут Вильгельм, - ответил Давид Грот.
- О, - подхватил человек по имени Кастен, - о да, Вильгельм Грот, что же это я сразу не догадался, подойди-ка поближе ко мне, мой Возлюбленный, сядь вот сюда, на первую скамью, поближе ко мне, Возлюбленный мой, я возьму тебя под свое особое попечение, сядь поближе, чтобы быть у меня под рукой, если ты сын того самого Грота, того самого Вильгельма Грота сын, которого зовут Давид!
Так в этот день одноклассники Давида, да, по сути дела, и сам Давид, узнали и потом еще узнавали в разные другие дни, кто, собственно, такой этот Вильгельм Грот; человек по имени Кастен знал все совершенно точно: Вильгельм Грот - мерзкий прыщ на длинном кривом носу некоего Блументаля, лакей Ицика, известного всему городу подстрекателя веймарских времен, он еще в "годы борьбы" громил фольксгеноссе Вольтера за его патриотическую речь, а впоследствии, всего две-три недели назад, покушался, в исступленной ярости от замечательной победы "пробудившейся немецкой нации", на жизнь фольксгеноссе Вольтера, однако окочурился сам, ибо фольксгеноссе Вольтер показал ему, как способен защищаться истинный немец от неарийского вероломного убийцы; на суде все обстоятельства дела были неопровержимо доказаны, но там же неопровержимо доказано было и другое: некий вырожденец по имени Вильгельм Грот пытался, извращая ход событий, представить спекулянта Блументаля жертвой нападения, названный Грот не постыдился выступить на суде свидетелем защиты, так называемый немец выступал в защиту еврея в немецком суде, звали еврея Давид, а как, к слову говоря, зовут отпрыска того Грота, который ходил в прислужниках Давида Блументаля, а, как же его зовут?
- Эй ты, встань и скажи, как тебя зовут.
- Давид Грот, - сказал Давид.
- Верно, мой Возлюбленный, так тебя зовут, и скажи нам, что поделывает твой папаша в настоящее время?
- Он работает, - ответил Давид.
- Ого, еще как! - подтвердил человек по имени Кастен.
Вильгельм Грот не собирался ни ловчить, ни тем более подлизываться, когда крестил сына именем своего хозяина; он надеялся на подарок и на благорасположение; не получи он подарка или окажись подарок куда меньше, чем оказался на деле, Вильгельм Грот не обиделся бы - один человек предполагает, а другие располагают, у господина Блументаля были свои заботы и свои причуды, как у каждого человека, к тому же Давид в любом случае прекрасное имя. Вильгельм Грот не помчался также в суд, воздевая руки к небесам и разрывая на себе одежды, он хотел только изложить свои соображения, это казалось ему необходимым, ибо в газетах напечатаны были соображения, которые он считал ложными.
Конечно же, Вильгельм Грот понимал всю несправедливость постигшей его кары, но он знал, что еще более несправедливые кары постигали и постигли господина Блументаля - его смерть и все, что затем воспоследовало, - и потому не потерял головы и присутствия духа, когда показания в пользу мертвого Блументаля вызвали на него адов огонь брани и обеспечили ему место на нарах в кромешном аду концлагеря. Он умел водить машину, тогда это умели делать еще очень немногие; вот он и выдержал.
Он не слишком-то тревожился за свою жену; она всегда отличалась боязливостью, и потому ее не так уж ошеломила беда, которая обрушилась на них: она тоже выдержит, считал он.
Только мысль о мальчике не давала Вильгельму Гроту покоя. Мальчик был такой маленький, и город, в котором он как раз теперь пошел в школу, тоже такой маленький, такой маленький, что даже перелом ноги служил темой пересудов; мальчонке, отец которого ломает горб в далекой каменоломне из-за истории с евреем, сумеют испортить жизнь. О Давид, меньший сын…
Но Давид тоже выдержал. Ему улыбнулось счастье, счастье понять, кто его истинный враг. Человек по имени Кастен, учитель Давида, хоть и был пакостник, но отношения с ним упрощались его глупостью. Он ни черта не смыслил в стратегии блоков и союзов; он разил не целясь, слепо, и потому ранил не одного только ученика Грота; так обнаруживались его слабые места, и замечал их не только Давид. Болезненно властолюбивый Кастен желал полного подчинения, но по дурости отводил в своих репрессивных действиях главную роль Давиду и оттого очень скоро обратил свой класс во вражеское войско, войско с многоопытным, ибо неоднократно битым, полководцем.
Когда Вильгельм Грот вернулся из лагеря, а его отпустили через два года, как усвоившего надлежащую науку, он нашел жену, которая, как это ни странно, держалась куда увереннее, чем раньше, - ведь страх ее оправдался, - и мальчугана, за которого ему нечего было опасаться. Учился мальчик хорошо, не слишком усердно, зато был неуязвим, по крайней мере в том, что зависело от него самого; не очень сильный, но быстрый и находчивый, хотя нельзя сказать, чтоб благонравный, он, встречая отца, проявил радость не слишком бурную, но проявил, немногословную, надежную, что и придало Вильгельму Гроту твердости духа.
Он стал водителем грузовика на цементном заводе и о господине Блументале больше не проронил ни слова; ему запрещено, отвечал он, если его спрашивали, господин Блументаль причастен к той работе, которой он, Вильгельм Грот, занимался два прошедших года и о которой обязался молчать, да, письменно обязался. "Стало быть, не будем об этом, кому охота слушать истории, если концовку нежданно-негаданно оборвут, и кому охота такие истории рассказывать? Только не мне".
Так он сказал и брату Герману, когда тот, переодевшись в штатское, однажды поздним вечером пробрался к нему, до смешного для военного человека, напуганный. Позднее Вильгельм Грот не раз спрашивал себя, правильно ли он поступил. Из сбивчивого и путаного рассказа Германа выходило, что он тоже хлебнул лиха, быть бы ему обер-фельдфебелем, если бы не тот суд и не брат в каменоломнях, а не окажись, на счастье, его полковым командиром граф Ранцау, пришлось бы ему вернуться к жестянщику. Для графа и полковника депутат Вольтер, управляющий городской живодерней, значил так же мало, как и еврейский торгаш зубными коронками, а мундиры, какие не значились в учебнике Рейберта или в справочнике Кнётеля, он почитал штатским тряпьем, они вызывали у него лишь омерзение; точно так же относился он и к коричневому мундиру, в коем живодер Вольтер явился в суд. Граф дал понять своему фельдфебелю, что контактов с членами семьи, замешанными в процессе, следует избегать, и вновь отрядил его муштровать рекрутов.
Если Герман Грот тем не менее однажды вечером оказался у дверей брата, так потому, что по-своему, нескладно, но любил Давида, и повидать хотел именно его, не столько брата, вечного насмешника, и уж тем более не свою невестку: ее всегдашние страхи наводили на него тоску, вдобавок она вечно ему выговаривала за лихие фортели и веселые забавы, какие он затевал с Давидом.
Ну разве не весело было, когда, упрятав под пальто полуторагодовалого парня, он сел на свой "триумф" и помчал вокруг Ратцебурга, сделал круг радиусом в тридцать километров, которые обратились в двести километров по Шлезвиг-Гольштейну и Мекленбургу, а кончилось все, непонятно почему, скандалом с невесткой? А разве не славный был фортель, когда он сгонял с Давидом в молочное хозяйство неподалеку от Мёльна, где они до отвала наелись сыру с тмином, почти два килограмма умяли? Давид, правда, едва-едва осилил полкило, и все удовольствие гроша не стоило - сын молочника был рекрутом у Германа Грота. А вот еще фортель, когда в лесу под Зегебергом унтер-офицер Грот очень удачно показал племяннику, как рвутся ручные гранаты, если их швырять в ельник, - ну разве не веселая вышла забава? Невестке и невдомек, как ему пришлось ловчить, чтобы припрятать две гранаты, но он пошел на риск, а все ради Давида, очень уж тот славно смеялся.
Невестке невдомек, чем он рисковал, идя к ним, когда Вильгельма только-только выпустили из концлагеря, ну конечно, ему хотелось взглянуть на парнишку, спать малец может всю жизнь, а дядя Герман навряд ли проведет с ним всю жизнь, дядя Герман солдат, и уж когда-нибудь они такой фортель выкинут, что грохоту будет больше, чем от двух гранат в зегебергском лесу.
Он поднял Давида из кровати, подарил ему два портрета - один Иммельмана, другой Рихтхофена, - спросил, не поесть ли им еще разок лакомого тминного сыру, а потом безо всякого удовольствия посидел минутку с братом и невесткой в гостиной.
- Чего они там с вами выделывали, в этом, как у нас говорят, концертлагере? - спросил он, косясь на часы.
- Э, сам знаешь, - ответил брат, - с утра до ночи концерты, а нам в них нет надобности.
Вильгельм повторил Герману свои слова об историях без концовок, которые нет охоты ни рассказывать, ни слушать, и фельдфебель Герман Грот потихоньку убрался из дома. С годами, когда могила Давида Блументаля поросла травой, а воспоминания о каменоломне рассеялись как дым, Герман Грот стал заходить чаще и всякий раз приносил Давиду картинки или памятки, а то даже книги, и вся эта писанина давала кучу сведений об артиллерийских наблюдателях, Гинденбурге, гинденбургских свечах, неприкосновенном запасе, о Шмен-де-Дам и о городе Джибути, о сапе и сохраняемости горохового супа с колбасой, о стертых солдатских ногах, о генеральном штабе, гимнастических стенках и военных почестях.
Когда дядя Герман приходил в гости, Гроты от него узнавали об условиях получения знака отличия за стрельбу, о неумело завернутых портянках как источнике губительных болезней, о связи между стальными касками и ранним облысением, о славе, осеняющей полк Ранцау, и о солдатских правилах приличия, которые выражаются, например, в том, что военный человек никогда не сложит однажды использованный носовой платок.
Эти сведения адресовались главным образом Давиду, и тот внимательно выслушивал дядю даже в пору, когда сам недурно разбирался в запутанных проблемах войны и военного дела, когда у него хватало знаний, чтобы небольшой лекцией о плане Шлиффена отблагодарить дядю за подробнейшие разъяснения трудностей в обращении с указателем попаданий.
Винтовка образца 98-го года вскоре не составляла для него никакой тайны, напротив - Давида уже интересовали особые тонкости, как, например, происхождение понятия "стреляющие дубинки". Он доискался, что оно ведет свое начало от древнейшего орудия, дульный срез которого был утыкан металлическими шипами, и в случае нехватки боеприпасов они служили существенным подспорьем.
Солдатский мозг Германа Грота накапливал все традиционное и согласное с уставом, Давид же разыскивал, находил и собирал военные диковины, гонялся за военными редкостями, уникумами, а поскольку он рос в стране, значительная часть жизни которой занята была проблемой, как лучше убивать, то постепенно такие спецпознания хоть немного да прикрыли его позорное пятно, пятно его имени, блументалевское пятно, пятно Давида. Постепенно, немного и ненадолго: во-первых, людей, подобных Кастену, было в стране не так уж мало, во-вторых, тот самый, так сказать, пра-и-обер-Кастен крепко держался за свои скудные остроты и, несмотря на заметный спад интереса, нет-нет да вспоминал их, в-третьих, само время заботилось о том, чтобы имя Давид не считалось обычным именем.
А о том, чтобы Давид и его соученики узнали о характерных особенностях своего времени, позаботился тот же Кастен.
- Грот, Возлюбленный, встань и выйди к доске, - сказал он однажды ясным ноябрьским утром, причем сказал на сей раз на более многочисленную публику: на открытом уроке присутствовал педагогический совет школы и надлежало дать пример из родной словесности к теме "Народ", и вот истинный немец, истинно немецкий учитель Кастен выбрал для этого случая стихотворение некоего Германа Бурте и предложил Давиду его прочесть.
- "К Германии" Германа Бурте. "К Германии":
С неутолимым пламенем во взоре
средь женщин чуждых пребываешь ты.
В альпийском фирне возлежат персты,
стопы омыла ты в Немецком море…
- Хорошо, достаточно, остановимся на этом. Что же имеется в виду в этой строфе?
- В этой строфе имеется в виду наша родина с географической и исторической точек зрения, - ответил, не задумываясь, Давид, ведь учитель Кастен объяснял им это уже не раз, и вновь удержался от вопроса о словах "возлежат персты", так как в их школе не прочь были получать сведения, но интереса у своих учеников к новым сведениям отнюдь не поощряли.
- В этой строфе пока что с географической точки зрения, - сказал учитель Кастен, - историческая предстанет лишь в следующей строфе. Итак, следующая строфа!
Ни чуждое заморское вино,
ни ветр степей восточных одичалый
не трогают тебя - всезнаньем Валы
твое чело всегда озарено.
- Хорошо, довольно. Кто или что такое Вала?
- Вала - всеведущая жезлоносица из "Эдды", - отбарабанил Давид, но услышал ворчание историка Памприна и увидел, что тот легонько покачал головой. Подобная реакция озадачила Давида, тем более что господин Памприн ворчал чрезвычайно редко, когда отвечал Давид Грот, знаток военно-исторических уникумов.
Кастен громко подтвердил:
- Да, Вала, всеведущая жезлоносица, всезнаньем ее, Валы, всегда озарено чело Германии. Однако мы преждевременно переходим к истории, вернемся к географии, Грот, и сейчас ты поймешь, почему именно на тебя пал мой выбор прочесть перед педагогическим советом истинно немецкие стихи "К Германии". Прочти нам еще раз первую строфу!
Давид прочел ее еще раз.
- Хорошо, очень хорошо! - радостно воскликнул Кастен. - Германия, наша родина, возлежит, стало быть, среди разных стран и морей, а что окружает ее?
- Разные страны и моря, - повторил Давид. - Немецкое море, например.
- Да, да, в нем она омывает свои стопы, это нам известно, так и написано в стихотворении, но Немецкое море - это Немецкое море, то есть тоже немецкая территория. Что же находится в иных краях, где нет Немецкого моря?
- А там альпийские вершины и восточные степи.
- Ну дальше, дальше, а что лежит за альпийскими вершинами и в восточных степях, что это, говоря собирательно?
- Говоря собирательно, это заграница.
- Ну вот, мы уже приближаемся к сути вопроса, - сказал Кастен, бросая взгляд на присутствующего на уроке директора, - вопроса, который мы сегодня в связи с примером из прочитанного стихотворения и разберем… Если человек надумал ехать за границу, что ему понадобится?
Давид Грот, одиннадцати лет от роду, еще никогда не думал ехать за границу. О чем он и сказал, и добавил: оттого-то он и не знает, что понадобится человеку, если тот надумал ехать за границу.
- Допустим, - сказал учитель Кастен, - мы вернемся к этому пункту. Пока спросим других. Кто знает, что нужно, чтобы ехать за границу?