Все знакомы с удивительной сказкой о Белом кролике, Чеширском коте, королеве и чудесной маленькой девочке. Это сказка, которая покорила весь мир.
Ее создатель не просто обессмертил имя Алисы Лидделл, - он навсегда изменил ее жизнь.
Однако даже величайший сказочник не в силах остановить время… Проходит детство Алисы, проносится ее юность, пора любви и счастья, наступает совсем другая эпоха. Алисе предстоит пережить величайшую трагедию, выстоять и доказать, что она действительно заслуживает, чтобы ею восхищался весь мир.
Мелани Бенджамин удалось создать не менее обаятельный образ героини, чем у самого Льюиса Кэрролла, и написать историю жизни, не менее увлекательную, чем история приключений Алисы в Стране чудес!..
Содержание:
Глава 1 2
Глава 2 6
Глава 3 8
Глава 4 12
Глава 5 16
Глава 6 22
Глава 7 24
Глава 8 29
Глава 9 32
Глава 10 35
Глава 11 37
Глава 12 39
Глава 13 42
Глава 14 45
Глава 15 51
Глава 16 54
Глава 17 57
Глава 18 59
От автора Алиса в Стране чудес - Правдивая Голливудская История 61
Примечания 64
Мелани Бенджамин
Я БЫЛА АЛИСОЙ
Посвящается Нику за то, что он привел меня к кроличьей норе
Каффнеллз, 1932
Но, милый мой, я так устала быть Алисой в Стране чудес. Звучит неблагодарно? Да. Только я действительно устаю.
Только я действительно устаю.
Я прерываюсь, кладу ручку рядом с бумагой и массирую ноющую руку. Негнущиеся суставы моих холодных пальцев уродливы, словно наросты на дереве. Конечно, в восемьдесят лет от многого устаешь, в том числе и от ответов на бесконечные письма.
Однако сознаться в этом, по крайней мере собственному сыну, я не могу. Впрочем, я не совсем уверена, что именно пытаюсь сказать в своем послании Кэрилу, который с такой заботой справляется о моем здоровье после нашего с ним сумбурного путешествия. Само собой, он ездил со мной в Америку. По правде говоря, перспектива сопровождать Алису из Страны чудес за океан вызвала в нем гораздо больше энтузиазма, чем поездка у самой Алисы.
- Но, мама, - сказал он с робостью, весьма нелепой для мужчины его возраста, на что я тут же не преминула ему указать. - Это наш… твой… долг перед общественностью. Столетие со дня рождения Льюиса Кэрролла вызвало к нему повышенный интерес, и каждому хочется посмотреть на настоящую Алису - почетного доктора наук Колумбийского университета. - Кэрил взглянул на телеграмму, которую держал в руке. - Интервью на радио. Ехать - твой долг. Ты замечательно проведешь время.
- Хочешь сказать, это ты замечательно проведешь время. - Я слишком хорошо знала своего сына, знала его сильные и слабые стороны. Последние, к сожалению, превалировали над первыми, и так было всегда. Когда я думаю о его братьях…
Нет, не буду. Это жестоко по отношению к Кэрилу, да и мне самой причиняет боль…
Неожиданно для себя я действительно прекрасно провела время. Сколько же хлопот из-за меня было! Корабль встречали с оркестром, транспарантами, даже с конфетти; всюду виднелись фотографии, где я за чаем - это так утомительно однообразно, но американцам все мало. Ну как же! Алиса из Страны чудес за чаем! Только вообразите! Просто чудо, что они не попросили Кэрила нарядиться Безумным шляпником.
Однако все эти почести, оказанные мне людьми из научной среды, совершенно неожиданно перенесли меня назад в прошлое, в мое детство, в Оксфорд. Я и понятия не имела, как недоставало мне вдохновляющей академической, несколько помпезной атмосферы с ее нескончаемыми спорами, в которых не было и не могло быть победителей, поскольку затевались они не чтобы одерживать в них верх - дело в любви к самому ораторству, в борьбе страстей.
К моему изумлению - и вопреки всем предупреждениям, - американцы показались мне очень милыми людьми, если не брать в расчет одного несчастного юнца, который прямо перед церемонией в Колумбии предложил мне то, что они называют "жвачка".
- И что с ней делать? - поинтересовалась я и тут же получила бесхитростный ответ: "Жевать". - Жевать? Не глотая?
Последовал кивок.
- И до каких пор? В чем смысл?
Не найдясь, что ответить, молодой человек, смущенно улыбаясь, ретировался вместе с жвачкой.
Но что действительно утомляло, так это мелькавшее на лицах разочарование, которое из вежливости тут же пытались скрыть, однако, как правило, безуспешно. Разочарование от того, что люди ожидали увидеть девочку, умненькую маленькую девочку в кипенно-белом передничке, а увидели старуху.
Ничего удивительного. Я и сама страдаю всякий раз, когда смотрюсь в зеркало. Сначала меня изумляет, какое оно мутное и потрескавшееся… потом вдруг в приступе острого отчаяния я понимаю, что дело вовсе не в зеркале.
Я не тщеславна, хотя признаю, что самомнения мне не занимать. Ведь никому еще из пожилых дам не удалось стать увековеченной в литературе маленькой девочкой, и не просто девочкой, а самым что ни на есть воплощением Детства, а потому никто из них не сталкивается с людьми, которые просят - причем всегда с таким жаром - встречи с "настоящей Алисой"… а затем не могут скрыть потрясения, не могут поверить в то, что Алисе оказалось не под силу остановить ход времени.
Поэтому я действительно устаю. Устаю притворяться, помнить, кто я такая и кем не являюсь, и если порой путаю одно с другим - точь-в-точь как Алиса из сказки, - то это простительно: ведь мне восемьдесят.
А еще я устала от вопроса "почему?".
Почему я продала рукопись, оригинал "Приключений Алисы под землей", написанный мистером Доджсоном только для меня? (Льюиса Кэрролла я никогда не знала - для меня это не более чем слова на бумаге: "автор: Льюис Кэрролл". С человеком, которого я помню, они не имеют ровно ничего общего.)
Почему муза согласилась расстаться с доказательством привязанности художника? Даже американцы с их стремлением на все навесить ценники не смогли этого понять.
Я выглядываю из окон с тяжелыми освинцованными стеклами… Они не такие прозрачные, как хотелось бы. Придется поговорить об этом с Мэри Энн… поговорить о моей гостиной, выходящей на зеленые, поросшие лесом просторы Каффнеллза. Сегодня тучи нависли почти над самой землей, и манящего блеска Солента не видно. Я вижу луг, где резвились мальчики, Алан с Рексом (и, конечно, Кэрил); поле, где ребята играли в крикет; тропинки, где они учились ездить верхом и по которым в сопровождении готового лопнуть от гордости отца шагали домой со своим первым подстреленным оленем, и понимаю, что приняла единственно правильное решение. Это место - детство моих сыновей, это их наследство, и это все, что у меня осталось.
Мое детство - это другое. Это рукопись в простеньком переплете, присланная мне как-то по почте одним ноябрьским утром, много лет спустя после того золотого полдня, когда она была создана. Вот только мое детство никогда не принадлежало мне в полной мере. И мистер Доджсон понимал это, как никто другой.
Часы на камине бьют дважды. Сколько же я так просидела, уставившись в окно? Чернила на кончике пера высохли. Теперь я часто ловлю себя на том, что вот так, как сейчас, бессмысленно и праздно провожу время. Мои мысли, словно бильярдные шары в лунки, разбегаются в разные стороны. Это бывает, когда я устала, когда ощущаю некое необъяснимое изнеможение. Порой я даже начинаю клевать носом в самый неподходящий момент - например, за чаем или незадолго до полудня, когда нужно просматривать счета.
Даже раздумья о моей неизбывной усталости вызывают у меня зевоту, и я с тоской смотрю на кушетку в углу с перекинутым через ее подлокотник красным вязаным пледом, почти утратившим первоначальный цвет. Мне удается подавить зевок, и я твердо говорю себе, что сейчас всего два часа и у меня еще масса дел.
Я аккуратно складываю послание Кэрилу втрое. Допишу потом. Затем открываю ящик стола и достаю оттуда пачку писем, перехваченных черной шелковой ленточкой. Здесь письма, которые я начала, но по разным причинам не закончила. С годами я поняла, что зачастую самым ценным посланием оказывается именно неотправленное. Сверху стопки письмо, начатое мной почти два года назад:
Милая Ина!
Я получила твое сердечное письмо в прошлый вторник…
Это все, на что меня хватило. "Сердечное письмо" Ины, полученное в прошлый вторник, хранится здесь же, в этой же стопке. Я вытаскиваю его, нацепляю очки (унижение, получаемое нами с возрастом, причем наиболее досадное) и снова его внимательно перечитываю:
Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было? Я сказала, что его отношение к тебе стало слишком нежным, когда ты подросла, что мать побеседовала с ним на эту тему и что он, оскорбившись, перестал нас навещать - ведь нужно же было как-то объяснить разрыв наших с ним отношений…
Вот на какое письмо я жажду ответить, а вовсе не на послание Кэрила, заботливо справляющегося о моем здоровье. Я желаю ответить на то письмо с того света моей милой сестры Ины, которой вот уже почти как два года нет в живых. Однако беспорядочные воспоминания, которые ей всегда удавалось пробудить или сочинить, будто она не дама из викторианской эпохи, а какая-нибудь волшебница или ведьма, с ней не умрут.
Умрут ли они с Алисой? Я часто задаюсь этим вопросом и надеюсь, что, прежде чем исчезну из этого мира, прежде чем мои кости упокоятся на церковном погосте, очень далеко от места, где покоится тот, другой прах, чужие воспоминания наконец сотрутся. Когда они не будут путаться с моими, я смогу наконец ясно вспомнить сама, что произошло в тот день. В тот, казалось бы, чудесный летний день, когда мы вознамерились разрушить Страну чудес - мою Страну чудес, его Страну чудес - навсегда.
Так вот, я действительно устаю. Устаю притворяться, что я до сих пор - всегда - Алиса в Стране чудес. Хотя быть Алисой Плезенс Харгривз ничуть не проще. А впрочем, я не знаю. И никогда не знала…
Кто истинная Алиса и кто выдуманная?
Господи! Сейчас мои слова звучат, как одно из стихотворений мистера Доджсона в жанре нонсенс. У него очень ловко получались такие вещи, гораздо лучше, чем у меня, у которой никогда - ни тогда, ни сейчас - не хватало терпения.
Я снимаю очки, потираю переносицу, в которую они врезались. В голове у меня смятение, а я не люблю пребывать в таком состоянии. Откровенно говоря, поездка и впрямь измотала меня. Я устала быть Алисой - и точка. И тем не менее мои воспоминания не дают мне покоя, по крайней мере когда я перечитываю старые письма, а это верный признак того, что я стала дряхлой полоумной старухой.
Кушетка так и манит. Сегодня очень холодно.
Пожалуй, все-таки прилягу.
Глава 1
Оксфорд, 1859
Отрубить им… ноги. Такая странная у меня в детстве была идея.
То, что некоторые люди, в основном королевы, расставались со своими головами - исторический факт.
Однако в моем мире людям с пугающим постоянством не хватало ног. Мужчины в длинных мантиях, женщины в пышных юбках - все скользят, едва касаясь земли, летят, как хлопья ваты по воздуху. Это мое первое и самое яркое детское впечатление.
У детей, я знала, ноги были. Но ноги тут же исчезали, стоило их обладателям подрасти. И если я никогда не подвергала подобную логику сомнению, то, наверное, потому, что уже тогда понимала: Оксфорд - это королевство, которое существует само по себе. Он отличался от остального мира и возвышался над ним. А миром, по моим тогдашним понятиям, была, разумеется, Англия, ибо солнце в те годы над викторианской империей не заходило. В Оксфорде существовали свои правила, там говорили на своем языке и даже жили по своему времени: часы в Оксфорде по сравнению с временем по Гринвичу спешили на пять минут.
И по логике вещей, если Оксфорд представлял собой самостоятельное королевство, а моя мать, миссис Лидделл, по всеобщему мнению, являлась его королевой, то, значит, я была его принцессой - или, точнее, одной из трех принцесс.
Как это ни удивительно для женщины, родившей десятерых детей (нетрудно вообразить, что она постоянно была либо беременна, либо находилась в преддверии беременности, либо восстанавливалась после родов), моей маме удалось превратить дом декана в центр светской жизни Крайстчерча, который, в свою очередь, являлся центром светской жизни Оксфорда. Никто не смел дать вечеринку, устроить благотворительную распродажу или бал, не получив одобрения мамы. Иногда она снисходила, милостиво впуская в этот мир других королев. Однажды у нас останавливалась сама Виктория, но даже перед ней, такой решительной и властной, мама не дрогнула.
Папа же был просто деканом Крайстчерча, курировавшим образование и религиозное воспитание сотен джентльменов, в том числе и сыновей той самой королевы. Но даже когда я была так юна, что смотрела лишь вверх, ибо считала себя слишком хорошо знакомой с землей, я знала, что он - очень важная персона. Преподаватели с ним раскланивались, ученые бледнели в его присутствии, и даже принцы прислушивались к его мнению. Все молодые люди как один вставали, когда он появлялся или покидал помещение.
Однако дома с папой мало считались. Мама его совершенно затмевала, и папу это ничуть не смущало. По Крайстчерчу в те времена даже гулял такой стишок:
У декана есть жена.
Дома главная - она.
Впрочем, до моих ушей этот стих дошел гораздо позже, ибо меня как дочь декана и миссис Лидделл всячески оберегали, по крайней мере определенное время, от большинства сплетен, являвшихся основным занятием некоторых блестящих умов того времени.
"Привилегированное" - именно так я определила бы свое положение в юности, хотя бы только потому, что мне об этом постоянно твердили. Папа еще до Оксфорда был крупной фигурой: личный капеллан принца Альберта, директор Вестминстерской школы в Лондоне. Меня, четвертого ребенка и вторую дочь в семье, крестили в Вестминстерском аббатстве.
Ину в аббатстве не крестили. Я время от времени ей об этом напоминала.
Когда мы жили в Лондоне, наш старший брат, Артур, умер от скарлатины. Папе потом было тяжело о нем говорить. Добродушное лицо отца с аристократическим носом и решительным подбородком (который я, к сожалению, унаследовала) в эти моменты становилось комичным, брови хмурились, словно он, такой образованный человек, не мог найти ответа на простейший и чаще всего задаваемый вопрос: почему?
В 1865 году, едва мне исполнилось четыре года, папу назначили деканом Крайстчерча, и мы переехали в Оксфорд. К тому времени нас, детей, было четверо: Гарри, самый старший, за ним следовали три принцессы - Лорина, я и Эдит. Ина на три года старше меня, Эдит - на два года младше. Итак, мы все, со слугами, фарфором высшей пробы, фамильным серебром, заграничным бельем и прочим скарбом знаменитого дома, переселились в дом декана, который, по указанию папы, расширили и перестроили, чтобы вместить наше постоянно увеличивающееся семейство. Однако для маминых амбиций дом всегда был мал.
Именно об этом мире, об этом Оксфорде мои первые воспоминания. Маленькой девочке этот мир по многим причинам казался странным. Там было мало детей моего возраста, поскольку студентам и преподавателям не разрешалось заключать браки. Только деканы - высшая каста колледжа - могли жениться, однако большинство из них не могло иметь детей уже в силу своего возраста. Папа являлся редким исключением из правил и, думаю, этим обстоятельством гордился.
Возможно, именно потому нас было так много.
Каждый вечер, когда я уютно устраивалась в постели, Старый Том, колокол на внушительной башне в центре колледжа, бил сто один раз (по числу студентов первого выпуска). Даже если мне и удавалось не заснуть при первом ударе, я редко выдерживала до конца. Наш дом, дом декана, располагался как раз напротив башни, в центральной части здания из светлого камня, напоминавшего крепость, стены которого, замыкаясь, образовывали четырехугольное пространство зеленого учебного двора. Из сада на заднем дворе у нас был свой личный вход. Наша семья буквально жила среди студентов. Помню, как мы гуляли с Иной и Эдит - три девочки, всегда одинаково одетые в накрахмаленные белые платьица летом и толстые бархатные зимой - по университетскому двору в сопровождении гувернантки, мисс Прикетт, а молодые люди при нашем приближении снимали шляпы и преувеличенно низко кланялись.
Обитатели Оксфорда говорили неспешно и размеренно. Многовековые традиции требовали их соблюдения, не важно, был ли в этом какой-то резон. Для меня, еще не покинувшей стен викторианской детской, они часто не имели смысла, но именно поэтому я никогда и ни за что на свете не предала бы их. Я истово верила в свою исключительность, и Оксфорд лишь укрепил во мне эту веру. Каждое первое мая мы на рассвете собирались на сером каменном мосту Магдален под сенью гигантских, только расцветающих деревьев, где слушали журчание реки Айзис. Едва первый луч солнца окрашивал пурпурное небо в розовые тона, тут же, как по волшебству, раздавался хор чистых молодых мужских голосов, певших старинные гимны долгожданному лету.
Мой день рождения был четвертого мая. И в детстве я втайне верила, что эта священная церемония устраивалась в мою честь.
Прикс - мисс Прикетт - моего мнения не разделяла. Она, как и все остальные, души не чаяла в Эдит. Та была самым послушным ребенком на свете и во многом благодаря своим ярко-рыжим локонам нравилась решительно всем, кто ее знал. Но Ину Прикс просто боготворила. Будучи самой старшей и обладавшей самыми хорошими манерами, Ина не могла совершать оплошности.
Я одна из всех сестер была обладательницей совершенно прямых волос. Мама сокрушалась, глядя на то, как они, словно водоросли, свисают вдоль моей шеи, а потому как-то раз взяла и отстригла их, дополнив общий вид густой челкой, отчего я почувствовала себя беззащитной, как неоперившийся птенец.
Прикс меня терпела. Хотя с трудом.
- Алиса, что ты сделала со своим платьем? Посмотри на сестер, у них же нет на подоле таких безобразных грязных пятен! Чем ты занималась?
- Играла в грязи, - отвечала я, досадуя на необходимость объяснять очевидное.