Она улыбалась, но как-то рассеянно и отстраненно. Наверное, погода виновата, решила Кей. На такой холодрыге не очень-то повеселишься.
Кей прикурила две сигареты. Они снова вернулись к озеру и пошли через лесок, шагая быстрее, чтобы согреться. Теперь тропинка показалась Кей знакомой. Вдруг вспомнив давнишний полдень, она машинально сказала:
– Кажется, однажды я гуляла здесь с Джулией.
– С Джулией? – переспросила Хелен. – Когда это было?
Она говорила с наигранной легкостью, но смутилась. "Черт!" – подумала Кей и ответила:
– Даже не знаю, сто лет назад. Помню что-то вроде моста.
– Какого моста?
– Ну, мост. Смешной мостик над прудом, в стиле рококо.
– А где это?
– Мне казалось, здесь, но теперь уж и не знаю. Наверное, он вроде Шангри-Ла, которую найдешь, если не ищешь.
Лучше бы я молчала, думала Кей. Теперь Хелен наигрывает заинтересованность, чтобы снять неловкость, возникшую при имени Джулии. Они шли дальше. Кей нерешительно повела в одну сторону, потом в другую и уже хотела плюнуть на поиски, как вдруг тропинка расширилась, и они увидели именно то, что искали.
Мостик оказался далеко не столь хорош, каким запомнился: простенький, вовсе не в стиле рококо. Но Хелен тотчас на него взошла и склонилась, словно очарованная прудом.
– Я представляю здесь Джулию, – улыбнулась она, когда Кей встала рядом.
– Правда? – спросила Кей.
Думать о Джулии не особенно хотелось. Она посмотрела на пруд, тоже замерзший и замусоренный, со своим отбившимся отрядом беженок-уток. Затем перевела взгляд на профиль Хелен, на ее горло и щеки, наконец-то порозовевшие от вроде бы искреннего живого интереса, увидела кремовый отворот платья, мелькнувший за воротником пальто, а под ним – гладкую чистую кожу. Кей вспомнила, как в спальне застегивала нарядное платье, вспомнила скользкий шелк пижамы и теплую тяжесть грудей Хелен на своих ладонях.
Жаром обдало желание. Кей взяла Хелен за руку и притянула к себе. Хелен увидела ее глаза и тревожно огляделась.
– Кто-нибудь увидит, – сказала она. – Не надо, Кей.
– Не надо – что? Я только смотрю на тебя.
– Я знаю, как ты смотришь.
Кей пожала плечами.
– Может, я... Вот. – Она стала расстегивать сережку Хелен и заговорила тише: – Может, я поправляю твою сережку. Предположим, она зацепилась. Надо же ее вот так расстегнуть, правда? Любой так поступит. Нужно откинуть твои волосы, это же естественно. И мне нужно встать ближе...
Кей вынула сережку и разглаживала холодную чистую мочку.
Хелен вздрогнула и повторила:
– Кто-нибудь увидит.
– Нет, если мы быстро.
– Не дури, Кей.
Кей ее поцеловала, однако Хелен почти грубо вырвалась. Кто-то все же появился – миловидная женщина выгуливала пса. Она бесшумно и словно ниоткуда возникла на другой стороне моста.
Разглядывая сережку, Кей будничным голосом сказала:
– Нет, без толку. Наверное, придется отдать в ремонт.
Хелен повернулась к ней спиной и замерла, будто прикованная какой-то деталью в пейзаже.
Кей перехватила взгляд женщины и улыбнулась. Та ответила неуверенной улыбкой. Вероятно, она углядела финал объятья, но была озадачена и пребывала в растерянном недоумении. Притрусил пес и стал обнюхивать ботинки Хелен. Казалось, он прилип навечно.
– Дымок! – закричала женщина, багровея лицом. – Дымок! Плохая собака!
– О боже! – сказала Хелен, когда пара ушла. Наклонив голову, она вставляла сережку, пальцы лихорадочно возились с застежкой.
Кей рассмеялась:
– Ну и что такого? Сейчас не девятнадцатый, блин, век.
Хелен не улыбнулась. Помрачнев, она сжала губы и все никак не могла справиться с сережкой. Кей хотела помочь, но Хелен резко отпрянула. Кей отстала. "Столько переживаний из-за ерунды", – подумала она. Достала сигареты и предложила Хелен. Та помотала головой. Дальше пошли молча, раздельно.
Выйдя к дорожке, по которой пришли, они, не сговариваясь, свернули на другую, бежавшую на юг, и вскоре увидели, что она ведет к вершине Парламентского холма. Вначале пологий, склон становился все круче; Кей искоса поглядывала на Хелен, которая, тяжело дыша, шагала порывисто и, казалось, распаляет себя, выискивая повод, чтобы обрушиться с жалобами и обвинениями... Но вот они добрались к вершине и увидели открывавшуюся панораму. Лицо Хелен смягчилось, опять став милым и приятным.
Отсюда был виден весь Лондон, все его достопримечательности; расстояние и дым из множества труб, сетью висевший в прохладном безветрии, придали некий флер очарования даже грудам развалин и домам без крыш.
Штук пять аэростатов, которые плавали в небе, медленно поворачивались, отчего казалось, что они то разбухают, то съеживаются. Будто свиньи на скотном дворе, подумала Кей. Они придавали городу веселый уютный вид. Кое-кто из гуляющих фотографировал.
– Вон собор Святого Павла, – говорила девушка своему приятелю, американскому солдату. – Вон Парламент. А там...
– Тихо ты! – оборвал ее солдат. – Кругом шпионы!
Девушка замолкла.
Затенив глаза от сияния белесого неба, Хелен и Кей вместе со всеми любовались видом. Чуть дальше по дорожке освободилась скамейка, и Кей метнулась ее занять. Медленно подошла Хелен. Села, наклонилась вперед и нахмурилась, не сводя взгляда с города.
– Изумительно, правда? – сказала Кей.
– Да, – кивнула Хелен. – Жаль, что дымка.
– Без нее пропало бы очарование. Так романтичнее.
Хелен вглядывалась в панораму.
– Кажется, вон там вокзал Сент-Панкрас, – тихо сказала она, оглянувшись на бдительного воина.
– Да, вроде бы.
– А вон университет.
– Ага. Ты что ищешь? Рэтбоун-Плейс? Отсюда, наверное, не разглядеть.
– А это Воспитательный дом, – будто не слыша, продолжала Хелен.
– Он к юго-западу от парка Корамз-Филдз. Вон там, наверное, Портленд-Плейс, – показала Кей. – Где-то рядом с ним.
– Да, – невнятно сказала Хелен.
– Видишь? Да ты не туда смотришь.
– Да.
Кей положила руку на запястье Хелен.
– Милая, ты...
– Господи! – Хелен отдернула руку. – Неужели обязательно так меня называть?
Она почти прошипела, вновь озираясь. Лицо ее побледнело от холода и раздражения. Ярко выделялись губы в помаде.
Кей отвернулась. Накатила волна не столько злости, сколько досады – на погоду, Хелен, весь этот день и всю чертову передрягу.
– Да ради бога.
Кей закурила, не предлагая Хелен. Дым горчил, как и прокисшее настроение.
Помолчав, Хелен тихо сказала, глядя в стиснутые на коленях руки:
– Прости, Кей.
– Что с тобой такое?
– Немного грустно, только и всего.
– Умоляю, не сникай, иначе... – Кей отбросила сигарету и понизила голос, – мне придется тебя обнять. Вообрази, как тебе будет противно.
Настроение вновь переменилось. Горечь исчезла, ушла на глубину столь же резво, как и поднялась; в конце концов, досада – слишком тяжкий груз, чтобы таскать его с собой. Душу заполнила нежность. Даже сердце заныло.
– И ты меня прости, – ласково сказала Кей. – Наверное, дни рождения приносят радость не столько самим новорожденным, сколько поздравителям.
Хелен подняла взгляд и улыбнулась, но грустно.
– Видимо, мне не нравится число двадцать девять. Странный возраст, правда? Лучше бы его проскочить и сразу стать тридцатилетней.
– Тебе очень идет этот возраст. – В голосе Кей слышалось пресловутое благородство. – И любой пойдет...
Хелен вздрогнула.
– Не нужно, Кей. Не нужно... быть со мной такой милой.
– Как же не быть с тобой милой!
– Не надо... – Хелен покачала головой. – Я не заслуживаю.
– Утром ты уже говорила.
– Потому что это правда. Я...
Хелен посмотрела на город, в ту же сторону, куда глядела раньше, и замолчала. Кей озадаченно ждала продолжения, потом ласково ткнула ее кулаком в плечо.
– Эй, все это пустяки, – тихо сказала она. – Мне хотелось устроить особенный день, вот и все. Вероятно, не стоило ждать, что получится, когда идет война. На будущий год... Кто его знает, может, война закончится. Отметим как следует. Я тебя куда-нибудь увезу! Во Францию! Хочешь?
Хелен не ответила. Она повернулась к Кей, и взгляд ее стал очень серьезным. Помолчав, она шепотом спросила:
– Я тебе не надоем вот такой – гадкой и сварливой старой девой?
Секунду Кей не могла ответить. Затем так же тихо сказала:
– Ведь ты моя девочка, правда? Ты мне никогда не надоешь, и ты это знаешь.
– А вдруг?
– Никогда. Ты моя навеки.
– Если бы так. Пусть бы... пусть бы жизнь была иной. Почему она не станет другой? Противно, что надо таиться... – Хелен остановилась, пережидая, пока мимо пройдет гулявшая под руку молчаливая пара, и заговорила еще тише: – Противно таиться и жить украдкой, изворачиваться, словно червяк. Если бы мы могли пожениться, или что-то в этом роде.
Кей сморгнула и отвернулась. Невозможность стать для Хелен мужем, сделать ее своей женой, подарить ей детей – это трагедия ее жизни... Они помолчали, невидяще глядя на город, потом Кей тихо сказала:
– Давай отвезу тебя домой.
Хелен дергала пуговицу на пальто.
– Останется пара часов до твоей службы.
Кей заставила себя улыбнуться:
– Что ж, я знаю способ, как убить часок-другой.
– Ты понимаешь, о чем я. – Хелен подняла взгляд, и Кей увидела, что она вот-вот заплачет. – Можешь сегодня остаться со мной?
– Что случилось, Хелен? – всполошилась Кей.
– Просто... не знаю. Мне хочется, чтобы ты была со мной, вот и все.
– Я не могу. Никак. Я должна быть на службе. Ты же знаешь.
– Ты всегда уходишь.
– Я не могу, Хелен... Господи, не смотри на меня так! Если стану думать, что ты одна дома, что тебе плохо, я...
Они сдвинулись ближе, но опять показались мужчина с девушкой, неторопливо вышагивавшие по дорожке, и Хелен отпрянула. Она достала платок и вытерла глаза. Кей была готова убить парочку, которая, как все, остановилась полюбоваться видом. Желание обнять Хелен и понимание, что делать этого нельзя, корежили до одури.
Когда пара двинулась дальше, Кей взглянула на Хелен и сказала:
– Обещай, что вечером грустить не будешь.
– Буду вне себя от радости, – уныло ответила Хелен.
– Обещай, что тебе не будет одиноко. Скажи... скажи, что пойдешь в бар, напьешься и подцепишь какого-нибудь парня, солдата...
– Ты этого хочешь?
– Очень... Ты же знаешь, что нет. Я бы утопилась. Ты – единственное, что делает эту проклятую войну переносимой.
– Кей...
– Скажи, что любишь меня, – прошептала Кей.
– Я люблю тебя, – сказала Хелен. Она зажмурилась, словно для большей убедительности, голос вновь звучал искренне: – Я очень тебя люблю, Кей.
*
– Ну как ты, сынок? – спросил отец, усевшись рядом с Вив. – С тобой тут нормально обращаются, а?
– Да, – ответил Дункан. – Вроде бы.
– А?
Дункан прокашлялся.
– Я говорю, да, нормально.
Отец кивнул, лицо его жутко напряглось от старания прочесть по губам. Дункан понимал, что обстановка для отца здесь самая неподходящая. В комнате было шесть столов, их – последний; за каждым столом по два заключенных, напротив – посетители; все орали. Соседом Дункана оказался человек по фамилии Ледди – почтовый чиновник, осужденный за подделку денежных переводов. Рядом с Вив сидела его жена. Дункан видел ее и раньше. На каждом свидании она устраивала мужу скандал.
– Если ты думаешь, что я счастлива, когда в мой дом заявляется такая баба... – верещала она сегодня.
За соседним столом сидела девушка с грудным ребенком. Она подкидывала дите вверх-вниз, чтобы оно улыбнулось папаше. Но младенец лишь надсадно вопил, точно сирена, потом судорожно всхлипывал и вновь заходился в крике. Помещение представляло собой обычную тесную тюремную комнату с обычно задраенными тюремными окнами. И запах стоял обычный, тюремный – пахло немытыми ногами, закисшими швабрами, скверной едой и дурным дыханием. Однако над традиционными запахами плавали и другие, гораздо более тревожащие: запахи духов, пудры, перманента, а еще – детей, а еще – машин, собак, тротуаров и вольного воздуха.
Вив сняла пальто. Она была в бледно-лиловой блузке с перламутровыми пуговками, которые притягивали взгляд Дункана. Он и забыл, что бывают такие пуговицы. Забыл, какие они на ощупь. Хотелось перегнуться через стол и хоть секунду подержать одну в пальцах.
Поймав его взгляд, Вив смущенно заерзала. Она сложила на коленях пальто и спросила:
– Нет, правда, как ты? Все хорошо?
– Ну да, все нормально.
– Ты очень бледный.
– Да? Ты уже говорила в прошлый раз.
– Вечно я забываю.
– Ну и как тебе прошедший месяц, сынок? – громко спросил отец. – Страшновато, а? Я сказал мистеру Кристи: немец продыху не дает, загибает нам салазки. Вот уж ночка была пару дней назад! Так бухало, что даже я проснулся! Можешь представить, как грохотало.
– Представляю. – Дункан пытался улыбнуться.
– Дом мистера Уилсона теперь без крыши.
– Мистера Уилсона?
– Ты его знаешь.
– Маленькими мы к ним ходили, – сказала Вив, заметив мучения Дункана. – Мужчина с сестрой, они угощали нас конфетами. Не помнишь? У них еще была птичка в клетке. Ты все хотел ее покормить.
– ...здоровенная девка, – говорила жена Ледди, – да еще с такими привычками! Блевать тянет...
– Не помню, – сказал Дункан.
Из-за глухоты запоздав на такт, отец покачал головой.
– Нет, это просто уму непостижимо, когда все стихает. Ведь грохотало так, будто мир расшибся в лепешку. Прямо шалеешь от того, что многие дома все еще целы. Вспоминаешь, как все начиналось. Кажется, это называлось "Маленький блицкриг", да? – Отец адресовал вопрос Вив и снова повернулся к Дункану: – У вас-то здесь, наверное, не так чувствуется?
Дункан вспомнил темноту, крики Джиггса, надзирателей, спешащих в укрытие. Поерзав на стуле, он сказал:
– Смотря что ты подразумеваешь под словом "чувствуется".
Видимо, он промямлил, потому что отец пригнул голову и сморщился.
– А?
– Смотря что... О господи! Нет, здесь не особенно чувствуется.
– Ну да, – снисходительно хмыкнул отец. – Как я и думал.
Шаркая ногами, за спинами заключенных прохаживался мистер Дэниелс. Орал младенец; отец Дункана старался поймать его взгляд и корчил ему рожицы. Через пару столов сидел Фрейзер, к нему приехали родители. Толком разглядеть их не удавалось. Мать в черном и в шляпе с вуалью, будто на похоронах. У отца багровое лицо. О чем говорят, не слышно, но покрытые волдырями руки Фрейзера беспокойно двигаются по столу.
– Отец перешел в другой цех, – сказала Вив.
Дункан сморгнул, а сестра коснулась руки отца и повторила ему в самое ухо:
– Папа, я говорю Дункану, что ты перешел в другой цех.
– Да, верно, – кивнул отец.
– Вот как? – спросил Дункан. – Ты доволен?
– Там неплохо. Теперь я работаю с Берни Лоусоном.
– С Берни Лоусоном?
– И с Джун, дочерью миссис Гиффорд.
Отец улыбнулся и начал какую-то историю... Дункан почти сразу потерял нить рассказа. Отец не понимает. Вечно пересказывает фабричные шутки и дрязги, словно Дункан по-прежнему дома.
– Стенли Хибберт, Мюриель и Фил, – говорил отец. – Видел бы ты их физиономии! Я сказал мисс Огилви...
Некоторые имена Дункан припоминал, но люди казались призраками. Он смотрел на шевелящиеся отцовские губы, ловил смену выражений на его лице и подавал ответные реплики улыбками и кивками, словно сам был глухой.
– И все шлют тебе привет, – закончил отец. – Они всегда о тебе справляются. Конечно, Памела тоже передает привет. Просила извиниться, что не смогла приехать.
Дункан снова кивнул, на секунду забыв, кто такая Памела. Потом кольнуло – это же его вторая сестра... За три года она приезжала раза три. Он не особенно огорчался, а вот Вив с отцом всегда тушевались.
– С малышами трудно выбраться, – сказала Вив.
– Да-да, – ухватился за причину отец, – очень тяжело. Ведь сюда детишек не потащишь. Ну разве что повидаться с отцом, это, конечно, другое дело. Знаешь... – он глянул на девушку с вопящим младенцем и безуспешно попытался говорить тише, – я бы не хотел, чтоб мои дети меня видели, окажись я тут. Ничего хорошего. Никаких тебе приятных воспоминаний. Мне вот даже не нравилось, когда вы навещали в больнице мать.
– Но это радость отцам, – сказала Вив. – И маме, наверное, было приятно.
– Ну да, это уж так.
Дункан вновь посмотрел на родителей Фрейзера. Теперь он увидел и самого Роберта, который тоже смотрел вдоль столов. Заметив взгляд Дункана, Фрейзер чуть дернул уголком рта. Потом заинтересованно посмотрел на отца Дункана и Вив... Дункан подумал о ветхом пальто отца. Опустил голову и стал колупать лак столешницы.
Утром он озаботился дочиста отмыть руки и подрезать ногти. На брюках виднелись острые стрелки, поскольку прошлую ночь он спал, положив их под тюфяк. Волосы были гладко расчесаны и смазаны смесью воска и маргарина. Представляя свидание, каждый раз Дункан хотел произвести впечатление на отца и Вив, хотел, чтобы они подумали: "Он наша гордость!" Но во встрече всегда наступал момент, когда настроение резко падало. Дункан вспоминал, что и раньше они с отцом не знали, о чем говорить друг с другом. И тогда вздымалось удушающее разочарование – в отце, себе и даже Вив. Возникала злобная мысль: надо было прийти с грязными ногтями и нечесаным. Дункан сознавал, что на самом-то деле ему хочется, чтобы отец и Вив поняли, в какой мерзости он пребывает, чтобы увидели в нем этакого героя, который безропотно сносит тяготы, не превращаясь в животное. Всякий раз, когда они заводили разговоры о будничном, словно навещали его не в тюрьме, а в больнице или интернате, разочарование обращалось в ярость. Иногда вялую, и тогда удавалось смотреть на отца без желания броситься на него и ударить в лицо.
Дункан почувствовал, как его трясет. Руки на столе заметно подпрыгивали. Он их убрал и сложил на коленях. Глянул на часы, висевшие на стене. Еще одиннадцать минут...
Отец опять строил рожи младенцу, и тот притих. Потом они с Вив стали оглядывать комнату. "Я им надоел", – подумал Дункан. Родные казались посетителями ресторана, которые в скучном вечере достигли точки, когда уже нечего сказать, а потому можно разглядывать других обедающих, выискивая в них всякие причуды и изъяны. Он снова посмотрел на часы. Десять минут. Руки все дрожали. Прошибло потом. Возникло дикое желание совершить какое-нибудь жуткое непотребство, чтобы родные его возненавидели. Но вот отец снова к нему повернулся и добродушно спросил:
– Сынок, что за парень сидит в том конце?
– Патрик Грейсон, – презрительно ответил Дункан, словно вопрос был полнейшей глупостью.
– Симпатичный паренек, да? Он новенький?
– Нет. В прошлый раз ты его видел. И сказал, что он симпатичный. У него заканчивается срок.
– Да ну? Вот уж рад-то, наверное. И жена, поди, тоже.