Дункан скривил губы.
– Думаешь? Как только выйдет, заметут в армию. Лучше бы уж оставался. Здесь он хотя бы раз в месяц видит жену, и уж конечно, нет шансов, что отстрелят башку.
Отец пытался прочесть по губам.
– Что ж, наверное, будет рад исполнить свой долг, – пробормотал он и снова отвернулся. – И вправду, очень симпатичный парень.
Дункан взорвался:
– Ну так иди и разговаривай с ним, раз он тебе так нравится!
– Что? – повернулся отец.
– Дункан! – сказала Вив.
Но Дункана понесло:
– Вижу, тебе хочется, чтоб я оказался на его месте. Чтобы вышел, загремел в армию и мне оторвало башку. Тебе неймется, чтобы армия превратила меня в убийцу...
– Дункан! – повторила Вив, испуганно и устало. – Не глупи.
Однако отец уже разъярился:
– Чего ты несешь! Загреметь в армию, чтобы оторвало башку? Да что ты об этом знаешь? Если б пошел служить, как положено...
– Папа! – сказала Вив.
Отец ее игнорировал либо не услышал.
– Хлебнуть солдатской службы – вот что ему требуется! – говорил он, ерзая на стуле. – Еще рассуждает! Стыдить меня вздумал! Да мне и так – хоть провалиться со стыда!
Вив коснулась его руки:
– Дункан не хотел тебя обидеть, папа. Правда, Дункан?
Дункан не ответил. Отец ожег его взглядом:
– Здесь ты еще не знаешь, что такое стыд. Но поймешь, когда выйдешь. Узнаешь, едва встретишь на улице ту женщину и ее мужа...
Он говорил о родителях Алека. Отец никогда не произносил его имя. И сейчас он подавился словами, с усилием их проглотив. Лицо его побурело.
– Стыдить вздумал! – повторил он, глядя на Дункана. – Что ты хочешь от меня услышать, мальчишка?
Дункан дернул плечом. Ему уже было стыдно и как-то странно легко. Он опять принялся колупать стол и отчетливо бросил:
– Не приходи, раз тяжело.
Отец вновь завелся:
– Не приходи? Что значит – не приходи? Ты мне все-таки сын!
– Ну и что?
Взбешенный, мистер Пирс отвернулся.
– Дункан! – охнула Вив.
– Что? Он вовсе не обязан приходить.
– Ради бога, Дункан!
По лицу Дункана бродила улыбка. Безрадостная. Чувства метались в сумбуре, как у безумного. Они уподобились воздушному змею, захваченному бурей, и оставалось лишь тянуть за веревку, стараясь не грохнуться... Дункан закрыл рукой рот и выговорил:
– Простите.
Отец побагровел:
– Чего он лыбится?
– Он вовсе не улыбается, – сказала Вив.
– Видела б тебя мать!.. Неудивительно, что ты скурвился.
– Не надо, папа!
– Вивьен нездорова! – наступал отец. – Добиралась к тебе с передышками. Очень ей нужно слушать твой вздор. Скажи спасибо, что она вообще приехала! Другая и утруждаться б не стала, можешь мне поверить.
– Да что они понимают! – встряла жена Ледди. Разумеется, она все слышала. – Посиживают себе. На всем готовеньком. Им невдомек, каково нам-то приходится.
Вив слабо отмахнулась, но промолчала. Вид у нее был хмурый. Дункан вгляделся в ее лицо и увидел не замеченную прежде бледность, скрытую пудрой, тени под воспаленными глазами. Внезапно он понял, что отец прав. Он стал противен себе, потому что все испоганил. "Она самая милая, расчудеснейшая сестра на свете!" – осатанело думал он, не сводя с нее глаз. Хотелось вскочить и заорать: "Посмотрите все, какая у меня чудесная сестра!"
Потребовались все силы, вся воля, чтобы усидеть на месте и хранить тягостное молчание. Взглядом он умолял мистера Дэниелса объявить, что время свидания истекло, и наконец с громадным облегчением увидел, как тот сверяет свои часы с настенными, отпирает шкаф и достает колокольчик. Вот пару раз вяло блямкнуло, и шум голосов стал громче. Задвигались стулья. Посетители резво вставали, словно тоже испытывали облегчение. Младенец на руках мамаши вздрогнул и вновь залился плачем.
Отец мрачно встал и надел шляпу. Взгляд Вив говорил: "Браво!"
– Я сожалею, – сказал Дункан.
– Есть о чем. – Они говорили слишком тихо, отец их не слышал. – Знаешь, ты не единственный, кому сейчас тяжело. Подумай об этом.
– Я знаю. Просто... – Объяснить не получалось, и он только спросил: – Тебе вправду нехорошо?
Вив отвернулась:
– Все нормально. Просто устала.
– От бомбежек?
– Наверное, да.
Она встала и натянула пальто. Скрылась бледно-лиловая блузка с перламутровыми пуговками. Вив пригнула голову, и на лицо упала прядь; она заправила волосы за ухо. Дункан вновь отметил скрытую пудрой бледность.
Поцелуи и объятья были запрещены; перед уходом Вив потянулась через стол и коснулась руки Дункана.
– Береги себя, ладно? – без улыбки сказала она и убрала руку.
– Обещаю. Ты тоже себя береги.
– Постараюсь.
Дункан кивнул отцу, желая и боясь посмотреть ему в глаза:
– До свиданья, папа. Прости за глупости, что я наговорил.
Наверное, он сказал недостаточно отчетливо. Еще на его словах отец отвернулся и пригнул голову, взглядом ища руку Вив.
Десять минут назад Дункан был почти готов ударить его, а теперь, навалившись бедром на острый край стола, смотрел, как отец и Вив сливаются с толпой посетителей, и не хотел покидать комнату, прежде чем они уйдут, надеясь, что отец обернется.
Но обернулась только Вив – всего один раз, очень коротко. Подошел мистер Дэниелс и наградил тычком:
– Выходи строиться, Пирс. И ты, Ледди. Давай, давай, ублюдки, шевелись!
Мистер Дэниелс вывел заключенных в переплетение коридоров, уходивших в цеха, и сдал мистеру Чейсу. Тот устало посмотрел на часы. Без двадцати пять. Охламоны из корзиночного цеха, сказал мистер Чейс, превосходно дотяпают на место сами под водительством бригадира. Что до мешочников из первого и второго цехов, то пропади он пропадом, если потащится туда ради двадцати минут – шагом марш в корпус. Сникшие зэки, все как один аккуратно причесанные, в отлежанных брюках и с отмытыми руками, шли в удрученном молчании. Безлюдный зал показался огромным. Их было всего восемь человек, и когда они медленно взбирались по лестнице, площадки издавали тот равнодушный дребезжащий звон, который Дункан слушал по ночам.
Каждый сразу прошел в свою камеру, словно радуясь возможности там оказаться. Дункан сел на шконку и обхватил руками голову.
Он сидел так минуты три-четыре. Услышав за дверью уверенные мягкие шаги, торопливо отер глаза. Но все же замешкался.
– Ну вот, – ласково сказал мистер Манди. – Это еще что такое?
И тогда Дункан расплакался по-настоящему. Закрыл руками лицо и разрыдался – вздрагивали плечи, тряслась рама шконок. Мистер Манди не пытался его утешить – не подошел, не положил на плечо руку, ничего в таком роде. Просто ждал, пока схлынут самые горючие слезы, а потом сказал:
– Вот и ладненько. Повидался с батюшкой? Ну да, я видел приказ. Маленько шибануло, а?
– Немного, – кивнул Дункан, вытирая лицо шершавым тюремным платком.
– Оно всегда шибает, когда видишь родные лица. В такой-то обстановке, куда денешься. Ты давай, поплачь, если хочется. Мне не в диковину. Уж поверь, я видал, как плачут мужики покруче тебя.
Дункан помотал головой. От рыданий саднило разгоряченное лицо.
– Я уже в норме, – запинаясь, сказал он.
– А то.
– Просто... я такого наворотил, мистер Манди. И так каждый раз.
Голос сорвался. Дункан закусил губу и прижал к груди стиснутые кулаки, стараясь не разрыдаться вновь. Когда приступ прошел, он расслабился, чувствуя себя совершенно измотанным. Замычал и растер лицо.
Мистер Манди выждал, потом развернул к Дункану стул и, покряхтывая, чуть неловко уселся.
– Вот чего. Покури-ка. Глянь, что у меня есть.
Он достал пачку сигарет "Плейерз". Открыл и протянул Дункану.
– Угощайся, – сказал мистер Манди, встряхивая пачку.
Дункан выудил сигарету. По сравнению с обычными самокрутками зэков она казалась толстой, как сигара. Плотно набитая табаком сухая гильза была приятна даже на ощупь; Дункан вертел в руках сигарету, чувствуя себя лучше.
– Недурная цигарка, да? – Мистер Манди за ним наблюдал.
– Превосходная.
– Что, курить не будешь?
– Не знаю. Наверное, лучше сберегу, а табак потом высыплю. Выйдет штук пять чинариков.
Мистер Манди улыбнулся и запел приятным старческим тенорком:
– "Пять чинариков в тоненькой пачке", – сморщил нос и сказал: – Кури сейчас.
– Думаете?
– Валяй. А я составлю тебе компанию. Покурим, словно два приятеля.
Дункан засмеялся. Однако смех, поспешивший на место слез, застрял в груди и заставил зябко вздрогнуть. Мистер Манди сделал вид, что ничего не заметил. Он достал сигарету и коробок спичек. Сначала поднес огонь Дункану, затем прикурил сам. С полминуты курили молча. Потом Дункан вынул изо рта сигарету и сказал:
– Дым глаза щиплет. Голова кружится! Сейчас в обморок упаду!
– Да ну тебя! – усмехнулся мистер Манди.
– Ей-богу, упаду! – Дункан откинулся, притворяясь, что валится навзничь. Порой с мистером Манди он вел себя как мальчишка... Затем посерьезнел. – Дожил! Одна сигаретка сшибает с ног.
Опершись на локоть, он привалился к стенке. Где-то сейчас отец и Вив? Представить, как отец добирается в Стритем, не получилось. Тогда он постарался вообразить комнаты в отцовской квартире. Внезапно возникла невероятно яркая картинка кухни, какой он ее видел в последний раз: на стенах и полу расплываются темнеющие алые пятна...
Дункан быстро сел. С сигареты упал пепел. Смахнув его, Дункан потер все еще зудевшее лицо и, взглянув на мистера Манди, тихо спросил:
– Думаете, я справлюсь, когда выйду отсюда?
Мистер Манди затянулся сигаретой.
– Конечно справишься, – спокойно сказал он. – Только понадобится время, чтобы... ну, обвыкнуться.
– Обвыкнуться? – Дункан нахмурил брови. – В смысле, как моряк на суше? – Он представил, как пошатывается на покатом тротуаре.
– Будто моряк! – усмехнулся мистер Манди, довольный сравнением.
– А где же я, например, буду работать?
– Уладится.
– Да как же?
– Для смекалистых ребят вроде тебя работа всегда найдется. Помяни мое слово.
Нечто подобное говорил отец, и тогда возникало желание прикончить его. Но сейчас Дункан покусывал ноготь и, глянув поверх руки, спросил:
– Вы так думаете?
Мистер Манди кивнул.
– Уж я навидался тут всяких ребят. В разное время все они переживали, как ты. А потом прекрасно справлялись.
– Так, может, у них были жены, дети и всякое такое, к чему возвращаться? – не отставал Дункан. – Полагаете, никто из них... не боялся?
– Чего?
– Ну, того, что их ждет, как все будет...
– Ну-ка, это что еще за разговоры? – уже строже сказал мистер Манди. – Ведь знаешь, что это означает?
Дункан отвернулся.
– Знаю, – сказал он, помолчав. – Это значит – впускать Заблуждение.
– Верно. Хуже нет, если парень в твоем положении начнет этак думать.
– Да, я знаю, – повторил Дункан. – Просто... Тут кругом одни стены, я пытаюсь заглянуть в будущее, но опять будто в стену утыкаюсь и не могу через нее перебраться. Я стараюсь представить, что стану делать, где буду жить. Отцовский дом... – (Вновь возникла алая кухня.) – Всего через две улицы от... – голос осекся, – дома Алека. Ну, вы знаете, это мальчик, мой друг... Той улицей отец ходил на работу. Теперь, сестра рассказала, он делает крюк в полмили. Как все будет, когда я вернусь? Я все время об этом думаю, мистер Манди. Вдруг встречу кого-нибудь, кто знал Алека...
– Из твоих рассказов я понял, что этот Алек был несчастный мальчик, – твердо сказал мистер Манди. – Он жил в Заблуждении, если такое вообще возможно. Теперь он от всего этого свободен.
Дункан беспокойно поерзал.
– Вы это уже говорили. Но мне так не кажется. Если б вы там были...
– Там не было никого, кроме тебя. Воспринимай это как свое Бремя. Но я ставлю фунт против пенса, что вот прямо сейчас Алек смотрит на тебя и желает сбросить это Бремя; он говорит: "Скинь его, дружок!" – и уж больно ему хочется, чтобы ты его услышал. Ей-богу, он сейчас смеется и плачет: смеется, ибо пребывает в блаженстве, и плачет, ибо ты еще во мраке.
Дункан кивал, слушая приятный успокаивающий голос мистера Манди и забавные странные слова: "скинь", "Бремя", "Заблуждение", "дружок", но в душе ничему этому не верил. Хотелось думать, что Алек сейчас в тех пределах, какие описывает мистер Манди; Дункан старался представить его в солнечном сиянии, среди цветов, улыбающимся... Но Алек был совсем другой: он считал банальным разгуливать в парках и скверах или скупнуться в пруду, он вообще редко улыбался, стесняясь гнилых зубов.
Дункан посмотрел на мистера Манди.
– Тяжело мне, – просто сказал он.
Мистер Манди помолчал. Затем медленно встал, подсел к Дункану и левой рукой с сигаретой обнял его за плечи. Он заговорил тихим, доверительным тоном:
– Когда тебе плохо, думай обо мне, а я стану думать о тебе. Как оно так? Ведь мы с тобой схожи: на будущий год и мне отсюда выходить. Пора на пенсию, понимаешь ли; мне это тоже чудно, и, может, еще чуднее, чем тебе; не зря же говорят: охранник проводит в тюрьме полсрока зэка... Так что, думай обо мне, как станет тяжело. А я подумаю о тебе... Не скажу, как отец, ведь у тебя есть свой батюшка, а буду вроде дядюшки, который думает о племяннике. Годится?
Он взглянул на Дункана и потрепал его по плечу. С кончика сигареты на колено Дункана упал столбик пепла; свободной рукой мистер Манди аккуратно его смахнул, и рука осталась лежать на коленке.
– Все хорошо?
Дункан опустил взгляд и тихо ответил:
– Да.
Мистер Манди снова потрепал его по плечу.
– Умница. Ведь ты особенный мальчик, ты знаешь это, а? Очень особенный. А для таких особенных мальчиков все оборачивается хорошо. Вот сам увидишь.
Еще секунду его рука оставалась на коленке Дункана, затем пожала ее, и мистер Манди поднялся. В конце зала распахнулись ворота – с работы привели заключенных. Зашаркало множество ног, загремели лестница и железные площадки. Слышался голос мистера Чейса:
– Шевелись, шевелись! Все по камерам! Джиггс и Хэммонд, кончай валять дурака!
Мистер Манди загасил окурок, спрятав его в пачку; потом достал две сигареты и сунул под уголок подушки. Подмигнул и расправил наволочку. Едва он выпрямился, как за дверью камеры строем прошагали первые заключенные. Кроли, Уотерман, Джиггз, Куигли... Затем появился Фрейзер. Засунув руки в карманы, он еле волочил ноги. Но, увидев мистера Манди, заулыбался.
– Привет! – сказал он. – Вот уж честь для нас, сэр! Неужели я чую настоящий табак? Здорово, Пирс. Как прошло свидание? Похоже, весело, как и у меня. Милый фортель выкинул мистер Чейс – нас отправил пахать, а вы, мешочники, смылись досрочно.
Дункан не отвечал. Да Фрейзер и не слушал. Он смотрел на мистера Манди, протиснувшегося мимо него к двери.
– Уже покидаете нас, сэр?
– Служба, – сухо ответил надзиратель. – Мой день не заканчивается в пять, как ваш.
– О, так обеспечьте нас надлежащим занятием! – с преувеличенным жаром вскинулся Фрейзер. – Обучите ремеслам. Платите человеческое жалованье, а не гроши, как сейчас. Уверяю, мы станем трудиться как бешеные! Господи, возможно, вы увидите, что превратили нас в достойных людей. Вообразите такой результат отсидки!
Мистер Манди кивнул весьма кисло.
– Ты умен, сынок, – сказал он, уходя.
– Вот и мой отец всегда это говорит. Так умен, что впору зарезаться. Ась?
Фрейзер засмеялся и взглянул на Дункана, словно ожидая, что тот присоединится.
Но Дункан отвел глаза. Лег на шконку и отвернулся к стене.
– Что с тобой, Пирс? – спросил Фрейзер. – Что случилось-то?
Дункан махнул рукой, будто хотел его оттолкнуть:
– Заткнись, понял? Просто заткнись на хрен, и все!
*
– Я почитаю, – сказала Хелен, когда Кей собралась уходить. – Послушаю радио. Надену свою чудесную новую пижаму и улягусь в постель.
Она действительно хотела так поступить. После ухода Кей с час лежала на диване с "Французовым ручьем". В половине восьмого приготовила тосты и включила радио, застав начало постановки. Однако пьеса оказалась скучной. Хелен послушала минут десять-пятнадцать и стала искать другую программу. Потом вообще выключила радио. В квартире стало очень тихо; по вечерам и выходным, когда закрывался и погружался в темноту мебельный склад, в доме всегда наступала какая-то особенная тишина. Эти безмолвие и неподвижность порой действовали на нервы.
Хелен снова взяла книгу, но поняла, что сосредоточиться не может. Попробовала читать журнал, однако взгляд бессмысленно скользил по странице. Возникла мысль, что время уходит попусту. Ведь сегодня день ее рожденья – день рожденья на войне. Следующего может не быть! "Не стоит рассчитывать, что получится особенный день, когда идет война", – сказала Кей. Но почему? Сколько еще можно позволять войне все гадить? Уже столько времени терпишь. Живешь в темноте. Обходишься без соли, без духов. Кормишься ошметками радости, точно сырными обрезками. Хелен вдруг ощутила, как проходят минуты – эти бесчисленные мгновенья ее жизни, ее молодости, которые капля за каплей утекают и никогда не вернутся.
"Хочу увидеть Джулию", – подумала она. И тотчас словно кто-то схватил ее за плечо и настойчиво прошептал в ухо: "Так чего ты ждешь? Иди!" Хелен отбросила журнал, вскочила и побежала в ванную, где сходила в туалет, причесалась и подкрасилась; потом надела пальто, шарф и шотландский берет, в котором была днем, и вышла из дома.
Разумеется, во дворе стояла кромешная тьма, под ногами скользил прихваченный изморозью булыжник, но Хелен выбралась на улицу, не включая фонарик. Из пивных Рэтбоун-Плейс доносились звяканье стаканов, гул нетрезвых голосов и пьяное бренчанье механического пианино. Звуки придали бодрости. Обычный субботний вечер. Люди вышли развлечься. А почему ей нельзя? Ей еще и тридцати нет... Хелен шла по Перси-стрит мимо затемненных окон кафе и ресторанов. Пересекла Тоттнем-Корт-роуд и вступила на убогие улочки Блумсбери.
Здесь было тихо, и она шла быстро, но споткнулась о разбитый бордюр тротуара и чуть не упала, после чего заставила себя перейти на разумный шаг и осмотрительно выбирать дорогу, подсвечивая фонариком.
Однако сердце скакало так, будто она бежала. "Ты рехнулась!" – беспрестанно повторяла себе Хелен. Что подумает Джулия? Может, ее вообще нет дома. С какой стати ей сидеть взаперти? Или же она пишет. А может, у нее гости. Или кто-то еще – друг...
Мысль заставила притормозить. Раньше как-то в голову не приходило, что у Джулии может быть любовник. Ни о чем таком она не говорила, но это вполне в ее стиле, думала Хелен, держать подобные вещи в секрете. Да и зачем ей об этом говорить? Что их связывает? Ну выпили чаю возле станции "Марилебон". Потом бродили по дому на Брайанстон-Сквер и практически молчали. После снова встретились и выпили в пивной, да еще недавно, когда был солнечный денек, в обеденный перерыв сходили в Риджентс-парк и посидели у пруда...