Спрашивал один из артистов труппы, самый молодой фигурист, с мягкими чертами лица и длинными мягкими волосами, которые на время выступления он завязывал голубой ленточкой, чтобы не падали на глаза и не мешали ему выделывать на коньках самые невероятные фигуры. Имя у него было девичье - Эриэта. Джим, молодой грузчик, работавший на вокзале, не сразу понял, что имеет в виду его приятель.
- Я это к тому, Джим, что рука у меня чешется.
- Какая?
- Вот эта... - И тонкая рука фигуриста сделала в воздухе несколько волнообразных движений, подобных тем, которые Джим видел во время его выступлений на коньках.
- Левая? К деньгам!
- Именно! - воскликнул фигурист и хлопнул Джима по широкой загорелой спине. - Нет ли тут у вас завалящего кабаре? - спросил он весело. - Или ночного заведеньица, где можно бы составить партию? Вот что мне надо!
- Все у нас есть! - ответил Джим. - А насчет того, чтоб составить партию, то пусть лучше ноги твоей там не будет. И волосы, и ленточку с головы снимут...
- Знаю. Но что поделаешь - страсть! Если в кармане завелись деньжонки, а поставить на карту возможности нет, то я могу и заболеть. Пойдем, Джим, не робей!
- Брось... Я их знаю... Берут в руки карту и заставляют ее петь песенки...
Фигурист рассмеялся.
- Был у меня один коллега, положит карту на носок конька и такие выделывает номера... Боженька ты мой! Так где тут у вас играют в карты?
- У Ибрагима.
- Ну тогда пошли. Хочу послушать, как поют в ваших краях короли и дамы. Только сначала закусим.
* * *
Увидев за столом Эриэту, Ибрагим рассердился. Он оттащил Джима в сторону и велел ему немедленно забрать свою "даму" и освободить помещение.
- Вон, вон отсюда! - шипел Ибрагим. - Не стану я из-за вас позорить заведение. Тут вам не улица Сократа...
- А он не просто так! - возразил Джим. - Хочет сыграть, пристал - пойдем да пойдем...
- И много у "твоей красотки" в сумочке?
- Да вроде бы есть...
- Ну ладно...
Сам Ибрагим за стол не сел, а свистнул двум подручным. Джим знал этих игроков хорошо и попробовал еще раз предостеречь приятеля: не успеет он и ахнуть, как эти картежники ощиплют его словно курочку, поэтому лучше, пока не поздно, уйти подобру-поздорову.
- Нет, - уперся фигурист. - Ну, потеряем немного мелочи, не велика беда. Мы, брат, гонимся не за мелочью. С мелочью, брат, далеко не уедешь.
Он первым взял карты, стасовал и начал сдавать - вяло, неуверенно. "Бедняга, - подумал Джим, - сейчас они обдерут тебя как липку". И в самом деле, на третьем круге с Эриэты потребовали его ставку. Не прошло и десяти минут, а пяти сотенок как не бывало.
- Пошли, - подтолкнул фигуриста Джим, но Эриэта поставил тысячу. Он, видно, вошел во вкус, и теперь карты, словно прирученные голуби, покорно вылетали из-под его длинных прозрачных пальцев и аккуратно ложились на свое место.
Игра пошла затяжная. Игроки сидели серьезные и, как видно, уже испытывали некоторое нетерпение. Стол окружили зрители. Раза два мимо прошел Ибрагим и взглянул на Эриэту с явным недоумением. "А он, видать, не новичок", - с уважением подумал о своем приятеле Джим.
Через час двое игроков Ибрагима проиграли все, что имели; их места заняли другие. Старик Асимакис, считавшийся здесь высшим авторитетом по карточным трюкам, подослал сначала кое-кого из своих людей (пусть посмотрят, не передергивает ли Эриэта), потом подошел сам, но никто не мог поймать Эриэту на мошенничестве. Фигурист был безупречен, и Асимакис посоветовал друзьям свернуть игру поскорее. "Сегодня ему везет, - сказал Асимакис. - Пусть приходит завтра". Однако самолюбие игроков было задето, и в конце концов кто-то предложил, чтобы за стол сел сам Ибрагим.
Сумрачный Ибрагим - он явно трусил - сел напротив Эриэты. Кадык его еще больше выдался вперед, вены на лбу и на шее вздулись. Эриэта же невозмутимо принимал и сдавал карты, бросал и забирал деньги, и движения его были размеренными и точными. Держался он с тем же завидным самообладанием, с каким выполнял сложнейшие трюки на коньках, вот только на голове у него теперь не было голубой ленточки и волосы почти закрывали лицо.
Пока что оперировали пятерками да десятками. Игроки были осторожны и подозрительны. Стояла удивительная тишина, изредка нарушаемая еле слышным шепотом, шелковым шелестом карт, шуршанием денег. Внезапно, словно сорвавшийся с горы огромный камень, прогрохотал голос Ибрагима, потребовавшего ставки. Не задумываясь ни на секунду, Эриэта открыл карты.
Зрители ахнули: у Эриэты было четыре девятки. Чего же тут бояться? Кое-кто из стоявших возле Ибрагима попробовал заглянуть в его карты, но Ибрагим рявкнул на него и отодвинул карты Асимакису, а тот быстро смешал их с остальными. Эриэта не проявил к этому эпизоду ни малейшего интереса. Он взял карты, спокойно стасовал и положил колоду перед собой, чтобы кто-нибудь снял.
На черном лбу Ибрагима выступил пот; Асимакис покраснел как ребенок: ведь у Ибрагима было четыре короля! "Вот черт! - восхищался Эриэтой Асимакис. - У него, наверно, есть еще одна пара глаз, только вот где?" Атмосфера накалилась, ощетинилась враждебными глазами, которые подмечали все. Асимакис осторожно наступил Ибрагиму на ногу: "Брось. Хватит". Ибрагим сильно лягнул его, и старик от боли прикусил губу.
Руки игроков снова пришли в обычное бесшумное движение; проигрывали попеременно - то Ибрагим, то Эриэта. Однако присутствующие прикидывали, что, не считая денег, которые фигурист положил в карман, сумма, на которую он играет, измеряется многими тысячами. Итак, игра шла ровно, но именно это и было подозрительно. Все понимали, что затишье чревато взрывами.
Ибрагим то и дело поглядывал на часы. "Куда глядишь, дьявол? - перешептывались зрители. - Смотри на стол, не зевай!" Однако Ибрагим не зевал. И вот пять раз подряд Эриэта проиграл. Ибрагим воспрянул духом и поставил три тысячи, хотя карта его была слаба - две пары, самая сильная - валеты. Фигурист открыл три десятки. По лицу его пробежала тень - на этот раз можно было не осторожничать, - но своего огорчения он постарался не выдать.
- Четыре, - сказал Ибрагим, выкладывая четыре сотни и даже не заглядывая в свои карты, Асимакис ободряюще похлопал его по колену.
Фигурист не отступил.
Они взяли карты.
- Еще столько же! - сказал Ибрагим.
- Четырнадцать, - ответил Эриэта.
Ибрагим кивнул, они взяли еще по две карты, и Ибрагим, едва отогнув угол одной из них, выложил три тысячи.
- На все твои, - сказал Эриэта.
Ибрагим пересчитал лежавшие перед ним деньги; на этот раз он не блефовал и открыл четыре десятки. Не показывая карт, фигурист отсчитал ему девять с половиной тысяч и заказал два кофе - для себя и для Джима. Джим смотрел угрюмо. "Ветер переменился, - как бы говорил он всем своим видом, - ищи-свищи теперь удачу. Давай-ка лучше смоемся!"
Хотя перед Эриэтой и возвышалась еще горка банкнотов, хотя Ибрагиму удалось пока только вернуть свои деньги, бывалые игроки уловили, что в игре наступил перелом. "Наконец-то!" - усмехнулись они и облегченно вздыхали, радуясь, что спало напряжение, так долго их не отпускавшее. Теперь они говорили уже не шепотом, а в полный голос. Старики, у которых давно уже заболела поясница, посмеиваясь, расходились по своим местам: "И этот туда же... Доигрался..."
Кто-то сел играть в вист, кто-то заказал кофе, но внимание к столу Ибрагима не ослабевало. Время от времени прибывали вести о новых поражениях Эриэты.
- Хе-хе-хе... Доигрался... Теперь спустит все до последней копеечки... Разгром, братец ты мой, разгром, точь-в-точь как в Малой Азии...
Почти все эти старики некогда участвовали в малоазиатской кампании. Однако дело это было давнее, к тому же, обладай они тогда стойкостью и силой духа Эриэты... Впрочем, что там говорить, исторические параллели - вещь ненадежная: поначалу сходство кажется явным, но потом вдруг происходит какое-нибудь событие, переворачивающее всю картину и обращающее ее в свою противоположность. Именно так произошло в тот вечер. От игорного стола Ибрагима вдруг донеслось тихое "ах", и старики ветераны, коротавшие время за вистом, встревожились и повскакали с мест.
- Что там?
И сразу подумали, как бы унести ноги.
Преподаватель гимназии Сотирхопулос, страдавший от скуки (крупный филолог, уже много лет в провинции, холостой, зловредный, с лицом, изъеденным оспой), а потому проводивший ночи в барах и других пользовавшихся дурной славой заведениях, со своего отдаленного столика тоже наблюдал за игрой. Теперь он торжествующе поднял палец и с ликованием в голосе произнес:
- Крушение потерпевший и всего лишившийся!
Он изрек это как оракул и был уверен, что его не поймут, однако ветераны войны поняли.
- Кто? - в один голос спросили они.
- Он! - Сотирхопулос устремил свой длинный, как линейка, палец в сторону побелевшего Ибрагима. - Он! Селим эль Махмуд Ибрагим. Деньги отдавший и ни с чем оставшийся!
Потом он обратил свой палец-линейку на Эриэту и продекламировал:
Кто же видел когда-либо в Аттике
Льва или зверя, ему подобного?
Однако никто его уже не слушал. Все бросились к столу и, не веря глазам своим, глядели то на черные волосы фигуриста, ниспадающие на море банкнотов, то на Ибрагима, стоявшего с опущенной головой, выброшенного на мель и потерявшего разом и деньги и престиж.
* * *
Игра закончилась на рассвете. Ибрагим пил одну чашечку кофе за другой. Джима он предупредил, чтобы тот не отходил от Эриэты ни на шаг.
- Ни на секунду! Ни на полшага - до завтрашнего вечера, пока снова не приведешь его сюда. А до той минуты смотри в оба, и если вздумаешь закрыть глаза, то я тебе потом закрою их навсегда...
- Ладно! Будь спокоен, - сказал Джим и пошел провожать Эриэту в гостиницу.
Правда, в гостиницу они направились не сразу, а заглянули по дороге в только что открывшуюся молочную Минаса, выпили горячего молока и съели взбитые сливки с медом.
- Ешь, ешь, сколько влезет, - приговаривал приятель Джима. - Со мной не пропадешь.
Наевшись сливок и меда, Джим ощутил в себе те добрые чувства, которые испытывают сытые люди. Душа его раскрылась, подобно цветочному бутону, и он поведал Эриэте все, что сказал ему Ибрагим.
- Да они не в своем уме, - засмеялся фигурист. - Чтобы я удрал? Просто они меня еще не знают!
- А я говорю, что лучше всего удрать, - советовал Джим. - Они ведь и ножом пырнуть могут...
- Меня? Посмотри-ка... - Фигурист расстегнул рубашку и показал Джиму амулет - маленькую иконку богородицы, висевшую у него на груди. - Она убережет меня от всего...
- Да ты что? - удивился Джим. - Думаешь, поможет тебе твоя иконка? Пойдем-ка лучше вместе на утренний поезд, уедем в Афины, мне много не надо, дашь на первое время сотни две, пока я куда-нибудь не пристроюсь...
- Я, Джим, дам тебе не мало, а много. Вот заберем у них сегодня вечером все подчистую, а завтра утром уедем. Когда, говоришь, утренний поезд?
- Полседьмого.
- Ну вот, завтра в полседьмого. С вечера возьмешь билеты... Эх, хочется мне обыграть их еще разок! - сказал Эриэта и, вынув из кармана пачку денег, протянул ее Джиму. - А пока сделаем так. Я вздремну часа три, а то от недосыпания у меня бывает аллергия. Кожа, понимаешь, очень чувствительная... А ты бери деньги, поди поспи, а потом сбегай в магазин, купи мне флакончик цветочной воды и тюбик хорошего бриллиантина. Ну а в обед приходи в гостиницу, угощу тебя, как султана... Идет?
- Пошли, - ответил Джим. Он проводил друга до гостиницы и отправился спать к себе домой.
Ибрагим беспокойно спал на трех, сдвинутых стульях и видел сон, будто он, Ибрагим, в окровавленной чалме и с ятаганом в руке вырезал по меньшей мере половину Пелопоннеса. Джим спал, обвязав голову мокрым полотенцем, чтобы не топорщились волосы. Преподаватель Сотирхопулос пил молоко в молочной Минаса и размышлял, где бы провести еще часа два до тех пор, пока город не пробудится, только тогда он отправлялся спать. Исполняющий обязанности мэра Филипп уже проснулся и обдумывал три вопроса. Во-первых, новая мазь для укрепления волос не помогает и волосы падают пучками, поэтому, видно, придется отказаться от мазей и написать в Афины своему дяде - генералу, чтобы прислал ему хороший парик. (Сам генерал носил парик давно, парик был замечательный, и никто не подозревал, что волосы у генерала не настоящие.) Во-вторых, думал Филипп о том, что пора внести окончательную ясность в свое положение и подписывать бумаги не как и. о. мэра, а как мэр; пора поверить самому и уверить других, что он теперь полноправный хозяин положения. Об этом следовало бы переговорить с номархом и на всякий случай написать дяде-генералу, близкому другу нынешнего министра внутренних дел генерала Скилакиса и доброму знакомому самого премьера. В-третьих, думал Филипп о том, что настало время и здесь, дома, поставить все на свои места и вернуть Анету сюда, в широкую супружескую кровать...
...А в это самое время Эриэта с портфелем под мышкой проскользнул в вагон первого класса утреннего афинского поезда и вошел в свободное купе. Отодвинув занавеску, Эриэта с беспокойством следил за тем, что происходит на вокзале и на улице, ведущей к вокзалу. Все было спокойно. Наконец в дверях вокзала показался старик начальник с тремя золотыми нашивками на рукаве. Он посмотрел направо, потом налево. Снова направо, опять налево. Медленно поднес ко рту свисток и зажал его губами. "Ну свисти же, свисти, пресвятая богородица!" - перекрестился фигурист и поцеловал свой амулет.
Старик засвистел. Поезд тронулся и, точно по глади вод, плавно, бесшумно заскользил по рельсам. "Чуф!" - раздался наконец голос паровоза. "Поехали! Попробуйте теперь догнать!" - обрадовался молодой фигурист и вскочил на ноги. Он снова вынул икону богородицы, поцеловал ее и, бережно удерживая в сложенных ладонях, протанцевал с ней, как с дамой, несколько невероятных па, пока не открылась дверь и не вошел кондуктор.
- Никак не найду билет, наверно обронил, - сказал фигурист. - На вот, держи, в обиде не будешь!
Глава вторая
Филипп возвращался от номарха с пустыми руками, так и не добившись ничего определенного. Господин номарх по-прежнему разыгрывал спектакли, но теперь уже эта тактика не могла обезоружить Филиппа, он и сам понимал, что его акции повысились. Авторитет Филиппа возрос особенно в последнее время, после истории с беднягой Джимом, которого зверски избили Ибрагим и Лингос.
Городок был взбудоражен и возмущен: такие преступления всегда воспринимаются весьма болезненно. К Джиму относились хорошо. Он был услужлив и честен и никогда не ввязывался в драки. Безобидный работяга, он содержал больную старую мать и двух братишек.
По совету Георгиса Дондопулоса Филипп принял живейшее участие в судьбе Джима: на свои средства направил к нему врача, купил лекарства, выдал пособие матери и призвал сограждан в меру их возможностей помочь несчастной женщине. Эти его действия глубоко тронули горожан. Теперь же Филипп хлопотал о наказании виновных.
По настоянию Филиппа полиция арестовала Ибрагима. Однако у Ибрагима было алиби. Свидетели показали, что в ту ночь он лежал дома с температурой сорок и квартирная хозяйка ставила ему банки. Кроме того, Ибрагим высказал свою версию: Джима избил фигурист, когда они делили деньги. Полиция отпустила Ибрагима, Филипп заявил протест номарху, судебным властям и полицейскому управлению нома. Однако в защиту Ибрагима тайно действовал его патрон Тасис Калиманис, и таким образом эпизод, который, казалось бы, не имел никакого отношения к политике, перерос в весьма острую политическую схватку. Вокруг дела Ибрагима разыгрались страсти, вызвавшие отклики даже в афинских газетах. Неприятно для Филиппа было только то, что на стороне Джима и против молодчиков Тасиса Калиманиса выступила также и коммунистическая газета "Ризоспастис", и таким образом Филипп вроде бы оказывался союзником коммунистов.
Однажды по телефону муниципалитета из Афин Филиппу позвонил его дядя-генерал.
- Скажи, какой тебе резон вступаться за этого босяка? - начал генерал без всяких предисловий.
- Я уже объяснял тебе, дядя, что мою позицию поддерживает возмущенное общественное мнение всего города.
- Общественное мнение! - взорвался генерал. - Плевать мне на твое общественное мнение! Ты лучше вот что скажи: "Ризоспастис" тоже выражает ваше общественное мнение? Сегодня министр вместо приветствия протянул мне газету и показал, что пишет про ваши дела "Ризоспастис". Племянник, предупреждаю тебя: смотри, к у д а с т у п а е ш ь...
Теперь настала очередь Филиппа возмутиться и повысить голос.
- И ты говоришь это мне, который борется с ними здесь, на передней линии огня? Ничего, ровным счетом ничего не случилось бы, если бы не злонамеренное поведение господина номарха, погрязшего с головой в "порочном политиканстве"!
Филипп знал, какие знамена следовало развернуть сегодня. Дней десять назад по телефону дядя сам в который раз говорил ему о "порочном политиканстве" и намекал на близкие перемены. Теперь генерал воспринял слова племянника как намек на то, что его прогнозы еще не сбылись.
- Погоди, погоди, списки уже готовы. Вчера мы обедали с Теодоросом в Гекали. Нынешних номархов снимут, а на их места посадят проверенные национальные кадры... Потерпи...
- Да, но время не терпит...
- По телефону я больше ничего сказать не могу. Время т р е б у е т о т н а с о т в а г и. Сегодня я обедаю с генералом.
Кто этот генерал, Филипп не знал, генералы объявлялись теперь всюду. Друга своего Скилакиса дядя звал не "генералом", а просто "Теодоросом". И премьера, с которым часто обедал, он называл обычно "председателем". Скорее всего, этот генерал - или новый номарх, который приедет на место нынешнего, или какое-нибудь другое важное официальное лицо.