Тут мы сразу должны оговориться, что, делая Зезасу такое предложение, Телис даже не подозревал, во что выльется его затея. Никакой задней мысли у него не было. Слушая Аристоса, он действительно оценил его фанатическую приверженность искусству, знания и красноречие. А если все-таки и был какой-то личный расчет, то самый что ни на есть бескорыстный: отослав статьи Аристоса в "Парфенон", Телис надеялся отвязаться от дяди Клавдия. В этом духе он сочинил письмо, которое сопровождало в Афины первые корреспонденции Зезаса. Он рекомендовал автора как редкий талант, которому суждено прославить эстетическую науку Греции, просил Клавдия оказать Аристосу должное внимание и поддержку и выражал пожелание, что в одном из ближайших номеров "Парфенона" появится первая корреспонденция из Парижа. Поэтому удивление его было воистину непередаваемо, когда через несколько дней он прочел в "Парфеноне" объявление, напечатанное крупным шрифтом и сообщавшее, что в ближайших номерах газета приступает к публикации цикла корреспонденции из Парижа, "принадлежащих блестящему перу господина Париса Каллиаса". Пока было еще не поздно, Телис отправил Клавдию телеграмму: "На авторстве Зезаса настаиваю". Через несколько дней пришел номер с первой корреспонденцией. Расстроенный Телис побежал разыскивать Аристоса. Он нашел его в каком-то подвале на Монмартре.
- Имя меня не интересует, главное - сущность, - ответил Аристос.
Однако Телис не соглашался.
- Нет, ты не прав. Но может быть, так даже лучше. Пусть печатают все статьи под псевдонимом, а потом выступлю я и расскажу, как было на самом деле. Ну а деньги...
- Что вы говорите, господин Калиманис! - запротестовал Аристос. - Неужели вы думаете, что я из-за денег...
Его душил кашель. Телис оставил на столе деньги и позвал врача.
Так длилось примерно три месяца - больной Зезас писал о памятниках Парижа и французской живописи, а Телис посылал ему деньги и врачей. Однажды вечером, вернувшись с Жоржеттой из длительной поездки по северной Франции, Телис нашел у себя пакет. "Господин Калиманис, - писал ему неизвестный земляк, - я посылаю вам последние рукописи Аристоса Зезаса, он умер нынче ночью от кровотечения. Эти рукописи он приготовил для вас. Мы, его друзья, не сомневаемся, что вы, проявивший заботу о Зезасе при его жизни, позаботитесь сейчас и о его памяти". Последняя фраза была, скорее всего, предупреждением, но Телис не придал этому значения, потому что вовсе не собирался присваивать статьи Аристоса. Однако дальнейшие события изменили его намерения.
Три года спустя Телис спешно покинул Париж, чтобы принять участие в дополнительных выборах, которые проводились в его провинции. К тому времени он окончательно забыл покойного Зезаса, как и все прочие - Париса Каллиаса и его статьи. Но тут в разгаре предвыборной кампании чья-то память воскресила забытое. Перечисляя достоинства молодого кандидата: диплом Афинского университета, диплом с отличием из Сорбонны, авторитет в вопросах экономики, отпрыск известного и славного рода, сын вдовы и прочее - ретивый сторонник Телиса добавил еще про статьи в "Парфеноне". Произошел маленький скандал. Коммунистическая газета довела до сведения общественности, как обстояло дело со статьями в "Парфеноне", опубликовала очерк о Зезасе, поместила его фотографию и призвала Праксителиса публично высказаться по этому вопросу. Праксителис отмалчивался, рассчитывая, что после выборов внесет полную ясность, - ведь в Париже он сам кому только не рассказывал о статьях Аристоса. Из Афин в провинцию летели предостерегающие письма Клавдия Феллахоса: у него были все основания удерживать племянника от опровержений. В министерстве культов и просвещения готовилась реорганизация, и Клавдий надеялся, что после выборов Праксителис отчасти как молодой депутат из рода Калиманисов, отчасти как Парис Каллиас по праву займет пост заместителя министра. Осуществить этот план не удалось, однако с тех пор статьи Зезаса неизменно играли существенную роль в политической карьере Праксителиса, тем более что парламентские выборы проводились тогда едва ли не ежегодно и предвыборная горячка стала явлением хроническим. А поскольку в атмосфере непрекращающегося предвыборного ажиотажа утрата даже самого маленького резервного шанса могла лишить его места в парламенте, в конце концов и сам Праксителис - причем уже не только посредством умалчивания - стал утверждать свое авторство. Он внимательно перечитал материалы покойного Аристоса, вырезал их из газет и вдруг надумал сделать из них книгу - издать ее на хорошей бумаге, с иллюстрациями, в богатом переплете. В реализации этой затеи правой рукой Праксителиса стала его жена, выпускница филологического факультета (она писала сказки для детей и тоже собиралась их издать, но теперь отложила все свои планы ради книги Телиса). Она взялась за дело горячо: вступила в переговоры с издателями и художниками, завязала переписку со специалистами в Париже, съездила туда сначала одна, потом с Телисом. Они заново осмотрели все музеи, запаслись каталогами, написали обстоятельные примечания, и вот книга вышла. Это было массивное, солидное издание самой дорогой и респектабельной серии. Однако восторга книга не вызвала. Кое-кто из друзей поблагодарил за дарственный экземпляр с посвящением. Некоторые газеты поместили скромные заметки. Отклики были очень сдержанными, если не сказать - прохладными, дань вежливости, не более, и Телис пережил глубокое разочарование. Издание этой книги оборвало все узы, связывавшие его с той давней историей, а заодно и с эстетикой. В Париж он ездил часто, но на памятники больше не смотрел.
Говорят, Париж - город с тысячью лиц, и визитами, хотя бы и частыми, его не исчерпать. Даже для самих французов он всегда приберегает что-нибудь неожиданное. Немало открытий сделал в Париже и Праксителис. После студенческих лет, ставших легендарным прошлым, после обстоятельных изысканий в области чувственной жизни города и короткого флирта с его памятниками и картинами пришла пора увлечения зрелищами - особенно он полюбил цирк и скачки. Одно увлечение сменялось другим, и вот наконец наступила очередь парижской гастрономии. Как-то в ресторане отеля "Ритц" Праксителис разговорился с графом Анфироза, который, объездив чуть ли не весь мир, на склоне лет осел в Париже и теперь заботился только о своем желудке. Он-то и рассказал Праксителису, что, не покидая Парижа, можно совершить своего рода кругосветное путешествие и получить полное представление о кухне любой страны. Тогда рассказ графа не вызвал у Праксителиса особого интереса, кухня не играла в его жизни значительной роли, он ел все - было бы вкусно и в достаточном количестве. Однако в последнее время вопрос выбора пищи занимал в его жизни все более существенное место. Организм слабел, появились отдельные беспокоящие симптомы - боль в пояснице, тошнота, горечь во рту, и врачи рекомендовали ему строгую диету, которую Праксителис то соблюдал, то нарушал. В душе его шла непрерывная борьба. И изыскивая способ, который позволил бы ему совместить требования врачей и здравого смысла с привычкой к удовольствиям, он вспомнил наголо бритую голову Анфирозы и его советы. И впрямь гастрономическое разнообразие Парижа располагало такими сочетаниями, которые могли бы примирить обе враждующие стороны. Именно это лицо Парижа занимало сейчас Праксителиса.
Глава вторая
В тот день он хорошо пообедал, и его послеобеденный сон был безмятежным. Проснулся Праксителис с ощущением свежести и бодрости и решил, что сегодня же совершит давно задуманную прогулку в квартал своей юности. Между прочим, прогулка помогла бы ему отвязаться от одной старой знакомой. Они случайно встретились несколько дней назад, и госпожа Фалия вцепилась в него, как клещ. Встреча с Фалией его не обрадовала - напротив, огорчила. Когда-то эта женщина была очень хороша собой, но теперь от былой красоты не осталось и следа, и это нагоняло на Праксителиса тоску. Было еще одно обстоятельство, побуждавшее его избегать предмет своего давнего увлечения, - вчера в полдень на площади Оперы он познакомился с молоденькой цветочницей, и послезавтра, в воскресенье, в двенадцать часов дня они должны были встретиться возле фонтана Марии Медичи. Намечалось небольшое приключение, и госпожа Фалия была лишней.
Прогулка по улочкам старого квартала, стихи Василиадиса, которые он вспомнил, поднимаясь по проспекту, навели его на грустную мысль о том, что человек меняется и дряхлеет, тогда как все вокруг него нисколько не меняется или становится еще прекраснее. Так, размышляя о vanitas vanitatum, он свернул с Алезиа и оказался возле своего старого дома. Он остановился на противоположном тротуаре. Вот окна его комнаты на втором этаже, балкон, соседние окна - Жоржетты. Балконная дверь была открыта, оттуда виднелась детская коляска. Из старых знакомых Телиса здесь не жил никто. Жоржетта вышла замуж и уехала в Лион, мать ее умерла.
Праксителис немного постоял и уже собрался было двинуться дальше, как вдруг позади себя услышал скрип отворяющейся двери.
Он обернулся: на лестнице показалась девушка. Она закрывала дверь, однако, увидев Праксителиса, придержала дверную ручку, улыбнулась, и улыбка ее как бы спрашивала: "Вы сюда?"
Ей было лет двадцать пять, но что за девушка! Вначале она показалась ему похожей на хорошенькую цветочницу, с которой он увидится в воскресенье, но нет, эта девушка была неподражаемым подлинником, оригиналом, а цветочница всего лишь одной из бесчисленных копий. Каштановые волосы, свежее матовое личико, подвижная и легкая, в коричневом костюмчике, со светлой сумкой через плечо - одна из тех воздушных парижанок, на которых он всегда заглядывался. "Ишь ты, плутовка!" - подумал он с грустью и ласково улыбнулся. Девушка все еще придерживала полуоткрытую дверь.
- Нет, - покачал головой Праксителис. - Извините.
Не погасив улыбки, она закрыла дверь, сбежала по лестнице и повернула в сторону проспекта. "В парк", - подумал Праксителис. Он медленным шагом направился в противоположную сторону, все время прислушиваясь к ровному четкому стуку каблучков за его спиной.
Тук-тук-тук...
"Плутовка!" Он остановился и оглянулся.
Оглянулась и девушка. ("Плутовка, плутовка...") Он опять улыбнулся, и она ответила ему улыбкой. Это были капли воды, упавшие с высоты в русло иссохшего источника. "Ха-ха-ха!" Праксителис заметил, что девушка ускорила шаг.
"Гм... Это значит: а ну-ка поймай... - подумал Праксителис, глядя ей вслед. - Она еще и торопится!.. Да я вот сейчас как припущусь за тобой... А-а-а! Ты, голубушка, не знаешь, с кем имеешь дело..."
Тук-тук-тук... Тук-тук! - вызывающе стучали каблучки.
"Гм..."
Тук-тук... Тук-тук...
"Ну смотри у меня! Поймаю!"
Праксителис был раззадорен. "Поймаю!" - повторял он про себя, и, чем чаще он это повторял, тем легче казалось ему осуществить свое намерение. Он почти решился, но где-то в глубине души еще точил червячок сомнения: "Стоит ли? Для меня ли такие приключения?" Внезапно девушка опять повернула голову. И снова - тук-тук-тук! - зазвенели каблучки.
"А-а-а... Раз ты так. Ну ладно, я еще не Анфироза!" Неведомо почему всплывшее воспоминание о желтом бритом черепе Анфирозы задело его за живое. "Ах, так..." И Праксителис бросился вслед за стройной фигуркой, которая между тем выиграла значительное расстояние и вот-вот должна была выйти на проспект.
Праксителис бежал, неотвратимо устремленный к цели. Расстояние немалое, но покрыть его не так уж трудно. Праксителис чувствовал, что преодолевает сейчас расстояние несравненно большее, расстояние между двумя эпохами: Тогда и Сейчас. Он всегда действовал по велению слепого инстинкта, и как будто еще ни разу инстинкт его не подводил. "Сдастся", - подсказывал инстинкт. И она сдавалась. "Не сдастся". И тогда Праксителис даже не подступался. Сейчас предчувствие было добрым, он уверился в этом, услышав ее смешок: сдастся, обязательно сдастся!
"Осечка может быть в двух случаях, - прикидывал Праксителис. - Если она нырнет в парк, где ее ждет дружок, там у них, наверно, свидание, поэтому нужно перехватить ее раньше... Или если она идет не в парк и успеет вскочить в автобус. Надо будет поймать ее по крайней мере на остановке..."
И он прибавил шагу.
"Скажу ей напрямик: видишь, я даже взмок, догоняя тебя, возраст уже не тот... Но все-таки послушай: я такой-то. Пробуду здесь двадцать дней. Так вот, сударыня, на этот срок весь Париж у ваших ног..." Мозг его работал быстро, так же быстро, как ноги. Что он скажет ей, что она скажет ему. Но все эти детали имели второстепенное значение. Главное - он убежден, она сдастся.
Девушка между тем вышла на проспект. Праксителис приостановился: перейдет на противоположную сторону, к остановке, или повернет направо, к парку?
Она повернула направо.
Хорошо зная здешние места, он решил срезать путь - напрямик через закоулок и выйти ей навстречу У входа в парк. Это давало ему выигрыш во времени и, следовательно, возможность отдышаться и привести себя в порядок. Однако девушка пошла по самому краю тротуара и раза два остановилась, выбирая удобный момент, чтобы перейти улицу. "Какого черта? Куда же она идет? Надо догнать ее на этой стороне!"
Поток машин не редел, и перебежать на ту сторону девушка не могла, поэтому Праксителис скоро догнал ее но силы его были на исходе, и, остановившись, он почувствовал страшное головокружение. "Прежде чем сдастся она, кажется, сдам я", - мрачно пошутил Праксителис, оглядываясь и подыскивая, на что бы опереться. Он прислонился к стене. Тело его было разгоряченным и влажным, сердце колотилось часто-часто. "И как я появлюсь перед ней в таком виде? Подождала бы хоть, пока я отдышусь".
Она ждала. Сначала сошла с тротуара, но потом ей пришлось отступить назад. Опасаясь, что девушка обернется и увидит его, жалкого, взмокшего, задыхающегося, Праксителис отошел в сторонку, в тень.
Поток машин не убывал. Девушка все равно еще стояла у кромки тротуара, и он успел бы отдышаться, вытереть пот и предстать перед ней в лучшем виде. Однако Праксителис надумал поступить иначе. Он решил первым перебежать улицу и уже там, переведя дух, встретить свою даму.
Вообще готовность рискнуть была свойственна покойному Праксителису. Во всяком случае, опасность автомобильной катастрофы не страшила его никогда. Зловещие рассказы о несчастных случаях, предостережения друзей, утверждавших, что и Париж, и Афины уже не те, что в пору его молодости, когда по улицам разъезжали лишь ландо и кареты, не производили на него никакого впечатления. "Зато теперь у водителей глаз вдвое больше", - отшучивался он в ответ.
Однако среди водителей, гнавших свои автомобили по проспекту, оказался один, у которого было только два глаза. И этим водителем была женщина. Она тотчас же затормозила, выскочила из машины и, увидев раздавленного Праксителиса, упала без чувств немного поодаль от него.
Мгновенно собралась толпа. Подбежавшие прохожие подняли даму.
Какая-то молодая женщина вынула из сумочки флакон и побрызгала на нее духами. "Не беспокойтесь, - успокаивала она даму, - вы не виноваты".
А когда подоспел полицейский, молодая женщина заявила, что в данном случае, несомненно, имело место самоубийство.
- Почему вы так думаете? - спросил полицейский,
И женщина объяснила, что она тоже торопилась и хотела как можно скорее перейти на ту сторону, потому что опаздывает на работу. И все же она ждала. Поток машин был настолько густым и стремительным, что если этот мужчина не пьян, то его поступок можно объяснить только решением покончить с собой: "Я увидела, как отчаянно бросился он на мостовую, и, еще прежде, чем несчастье произошло, я почти не сомневалась, что оно произойдет. Я даже вскрикнула... Но сейчас я тороплюсь, запишите, пожалуйста, мое имя и адрес".
Полицейский знал ее. Это была танцовщица из кабаре "Мадлен", расположенного за парком, возле Cité Universitaire. Его завсегдатаями были студенты.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
В водовороте событий никто не заметил, как в городок прибыла труппа фигуристов. Обнаружили их уже тогда, когда эхо сильных потрясений стало наконец затихать. Страсти улеглись, жизнь возвращалась в прежнее русло. Все теперь знали, что мэром Маркелос не будет: как второй кандидат от их провинции, он заменит в парламенте своего дядю. Маркелос уже уехал в Афины, чтобы принести присягу на первой же сессии. Хотя еще и не утвержденный в должности мэра официально, муниципалитетом заправлял Филипп.
Итак, словно по истечении траура, городок облегченно вздохнул и ожил: стены домов, площадь и рынок возле моста украсились разноцветными афишами; всюду раздавались прилетевшие из Афин новые модные песенки. Тут-то и распространилось известие о том, что у вокзала, рядом с домом американца, "открылся зал фигурного катания". Вот это был сюрприз! Обрадованные горожане потянулись к редкому диковинному зрелищу. Кое-кто предположил, будто труппу фигуристов пригласил Филипп, стремившийся как-то отвлечь внимание публики. Однако это предположение не соответствовало истине, никакого отношения к политике фигуристы не имели. Зато к некоторым иным сферам они были определенно причастны.
Выступления фигуристов устраивались по вечерам, а по утрам местная молодежь брала уроки катания. Именно эти уроки и пробудили беспокойство у некоторых серьезных граждан, в первую очередь у преподавателей гимназии, которые убедились, что по вторникам, средам и пятницам, в часы утренних занятий фигурным катанием, уроки в гимназии непременно срывались. Потом забеспокоился отец Лефтерис, которому после воскресных утренних служб не удавалось загнать на проповедь для юношества даже своего сына, будущего слушателя духовной семинарии. В довершение всего начали пропускать занятия гимназистки.
Директор труппы объяснил, что с его стороны никаких нарушений законности и нравственности нет: старый изюмный склад предусмотрительно разделен перегородкой, так что зала, по существу, два - в одном он сам занимается с мальчиками, а в другом - с девочками занимается его жена. Проверка установила, что перегородка в самом деле существует, но отец Лефтерис обнаружил в ней дверцу. "Это служебная дверь", - оправдывался директор, на что отец Лефтерис сказал: "И в аду тоже одна дверь, но в нее проходят тысячи душ со всеми их грехами". - "Ну раз так, я ее закрою", - пообещал директор труппы...
На этом и остановилось пока дело - то ли директор забьет дверь в перегородке, то ли полиция прикроет "зал фигурного катания". Вопрос обсуждался и, как всегда бывает с важными вопросами, еще больше запутывался, однако для нас в этой истории важно лишь то обстоятельство, что несколько дней изюмный склад стоял под замком.
Поодаль от склада грелись на солнышке двое молодых людей. Когда солнце стало заходить за оливковые деревья, один юноша спросил другого:
- Ну и что теперь будем делать, Джим? Куда пойдем? Где проведем вечер? Чем вы тут занимаетесь по вечерам? Неужели нет у вас здесь приличного местечка, где можно приятно провести время.