Но вот однажды помощник Филиппа молча положил на стол утреннюю почту, а с ней и первое анонимное письмо - распечатанное и прочитанное, потому что всю корреспонденцию сначала читал помощник и только самые важные письма после него просматривал Филипп. За первой анонимкой последовали другие, и каждая повергала Филиппа в такое смятение, будто ничего подобного он еще не переживал. Он чувствовал полное бессилие, словно в его кабинет врывался автомобиль и он уже лежал под его колесами. Как поступить, Филипп не знал. Он перекладывал письма из одного ящика в другой, пока наконец не сжег все до единого, и каждое новое письмо стал сжигать сразу же. Ему казалось, что, не сожги он эти анонимки, они подожгли бы его самого. Реагировать на них Филипп не осмеливался: вихрь событий швырнул бы его в пылающую пасть печи и неизвестно, что получилось бы после этой плавки...
Так полагал Филипп раньше, и это было заблуждением. Теперь, вернувшись из путешествия, он наконец понял, что давно уже горит на медленном огне, что этот огонь подточил его силы, испепелил его душу и тем самым предрешил исход битвы на пароходе. "Ты стал другим человеком!" - говорили знакомые. И Филипп соглашался: да, он стал другим человеком. Теперь он избавлен от сомнений, он з н а е т. А это уже немало. В конце концов нечто существующее как факт (какой бы он ни был, пусть даже самый неприятный) чрезмерных мучений не причиняет. Изводит и терзает обычно неизвестность - страх перед тем, что может произойти. Поэтому главное - быть в курсе происходящего.
Эта мысль давала Филиппу выход из положения. Не утешение, а выход, и притом единственный. "С той минуты, как ты знаешь истинное положение вещей и силы, к нему причастные, ты сможешь предвидеть дальнейший ход событий", - когда-то записал Филипп в своей тетради афоризмов. Так вот теперь, когда истинное положение вещей известно, все внимание нужно сосредоточить на причастных к нему силах.
И чтобы ни одна из этих сил не оказалась вне поля зрения, на первом же заседании муниципального совета Филипп вновь протянул Аргиропулосу руку дружбы. В отсутствие Филиппа его обязанности заместителя мэра исполнял Аргиропулос, и сейчас Филипп выразил ему горячую благодарность.
В тот момент, когда друзья пожимали руки, в зал кто-то вошел и с возгласом радостного изумления направился прямо к Филиппу.
- А, господин Филипп! Наконец-то! Я не погрешу против истины, если скажу, что следую за вами по пятам от самого Парижа! Как-то раз мне говорят, что вы с супругой в Париже и остановились в "Мажестик". Я немедленно еду туда и узнаю, что вы покинули отель лишь полчаса назад...
Это был сын мэра Маркелос Калиманис. Последние годы он жил в Париже и лишь изредка наезжал к ним в провинцию - высокий, красивый, гордый, самоуверенный, как все Калиманисы, привыкшие считать округу своим имением, посягать на которое никто не имеет права. Маркелос приезжал на большие праздники и на выборы, а потом снова возвращался в Париж, где должен был закончить учение.
- На пароход я садился в Марселе, - продолжал Маркелос. - Приезжаю я, значит, в Марсель и узнаю, что накануне сюда заходила ваша "Глория". А потом в Афинах...
Цепь совпадений показалась всем очень забавной.
- Ну а теперь, дорогой Маркелос, - вставил один из членов совета, - позволь мне предугадать продолжение... Господин Филипп наконец вернулся, зато тебя мы скоро опять проводим в Париж...
- Э, нет, - возразил Маркелос. - С меня довольно. Благо диплом уже в кармане... - И он хлопнул по карману пиджака.
Все засмеялись. И только Филипп даже не улыбнулся. Он смотрел на Маркелоса серьезно и пристально. Словно химик, открывший между двумя известными элементами неизвестный третий, - никто про этот элемент еще не знает, и в периодическую систему он пока не включен.
Так присматривался Филипп несколько месяцев.
Глава третья
Что это был за звук, он так и не понял. Ему казалось, будто он все еще спит и видит сон, один из тех странных снов, которые снились ему часто, почти каждую ночь. Звук был необычный, как будто даже зримый. Кто-то выпускал его, точно выдувал из трубочки разноцветные пузырьки, и звуковые волны катились медленно, лениво, то наплывая, то отступая, но в конце концов все-таки ударялись о барабанную перепонку, и тогда она начинала колебаться, тоже медленно и сонно, а черепная коробка, пустая, как колокол без языка, сотрясалась и причиняла боль.
Так было уже не раз.
Потом колокол ударил сильно - дан-н-н! - и Филипп окончательно проснулся.
Он отбросил одеяло и сел. Снял колпак, который надевал на ночь, чтобы не пачкать подушки мазью для укрепления волос, перекрестился и прислушался. Да, гудел большой колокол церкви святого Трифона, а в него звонили только в самых исключительных случаях... Отыскивая ногой сандалии, Филипп слышал доносившиеся с улицы голоса, стук ставен, торопливые шаги.
Он подошел к окну. Прильнув к щелочке в ставне, он увидел внизу на тротуаре группу людей и уже протянул было руку к задвижке, но тотчас передумал - недалеко от окна электрический фонарь, и нехорошо, если его увидят в ночной рубашке да еще с блестящей от мази головой.
Нет, лучше он пойдет и разбудит Анету. От этой мысли на душе у него сразу стало легко. Филипп направился к двери, но вдруг вернулся, вытер голову полотенцем, побрызгал на себя одеколоном, приосанился и, посмотревшись в зеркало, решил, что нужно накинуть халат. "Вот теперь можно идти", - сказал он и отворил дверь.
Это была его первая ошибка. На беду Филиппа, колокольный звон буквально застал его врасплох, и на обдумывание таких факторов его теории, как прошлое, настоящее и будущее, времени не хватило. ("Открывая дверь настоящего, мы не совершаем ничего противозаконного и опасного, - не раз говорил Филипп о подобных ситуациях на суде. - Мы как бы отворяем одну из дверей своего собственного дома, чтобы спокойно перейти в соседнюю комнату. В том-то и заключается трагедия нашей жизни, что, делая самое обычное, ничем не примечательное движение, мы вдруг оказываемся в состоянии совершенно неожиданном".) Разумеется, события этой ночи не во всем повторили нарисованную Филиппом схему. Спальня Анеты была не рядом, а в другом конце дома, ее окна выходили в сад. Мягко ступая по застилавшему коридор ковру, Филипп услышал за дверью Анеты мужской голос. Филипп остановился, чтобы убедиться - неужели мужской?
И убедился - мужской.
Тогда он совершил вторую ошибку. Ступая по ковру еще осторожнее, он подошел к двери вплотную. В тот же момент в глубине коридора распахнулась дверь кухни и на пороге выросла женская фигура в белой и длинной, до пола, ночной рубашке. Потрясенный Филипп не сразу узнал в этой женщине старую служанку. Внезапное появление белого призрака, застигшего его, хозяина, на корточках перед замочной скважиной, повергло Филиппа в такую растерянность, что следующая ошибка произошла неосознанно. Совершенно не понимая, что он делает, Филипп нажал на дверную ручку...
За голубыми волнами и колечками дыма, умиротворенно плывшими в слабом свете ночника, он увидел две испуганно вздрогнувшие фигуры. Они порывались что-то сказать, что-то сделать, но потом замерли и остались недвижными. Филипп видел два лица, Анеты и Маркелоса, но видел их как будто слившимися в одно. Их контуры казались расплывчатыми, смытыми, различить каждое в отдельности Филипп не мог. Зато он различил то общее выражение, которое так стремительно менялось на их лицах - от немого недоумения к враждебности, тоже немой, но таящей в себе угрозу. Молчал и Филипп, стоя как прикованный на пороге комнаты. "Ну-ну..." - попытался он выдавить из себя, но слова застряли в горле комом. Тогда Филипп сделал еще одно мучительное усилие, произнес: "Ну-ну..." - и повернулся, чтобы уйти.
Он повернулся, и прямо перед ним снова возник белый призрак. Теперь Филипп видел его вполне отчетливо: это была старая служанка - полураздетая, с редкой паутиной седых волос, реявших над ее головой, словно стайка летучих мышей. Филипп узнал ее, но тем не менее сначала испугался, а потом почувствовал прилив отвращения и гнева. Только этого чучела здесь и не хватало. В порыве ярости он готов был броситься на старуху с кулаками.
- Чего тебе здесь надо? - громко крикнул Филипп, и ему показалось, будто от его крика сотрясся весь дом.
И дом действительно сотрясся, потому что внизу, на первом этаже, забарабанили в дверь.
- Что там такое? Кто это стучит? - злобно спросил старуху Филипп, который совсем уже позабыл про колокольный звон.
Старуха перекрестилась.
- Мэр... - пролепетала она.
- Какой еще мэр? Что ты бормочешь?
Стук в дверь становился все сильнее и нетерпеливее. Филипп прислушался и побледнел.
- Мэр? - спросил он еле слышным голосом.
- Ой! - вздохнула старуха. - Упокой, господи, его душу... В кресле его нашли, так и нашли - сидящим...
Тогда из глубины комнаты донесся стон Маркелоса. Протяжный стон, почти вой. Казалось, будто там, в комнате, несколько человек и стонали они все вместе.
Глава четвертая
Случилось так, что вечером после похорон они вышли в холл одновременно: из одной двери - Филипп, из другой - лесопромышленник Трифонопулос. Трифонопулос покидал гостиную, где находились вдова и дамы, Филипп - комнату, где беседовали мужчины. Разговаривать с Филиппом лесопромышленнику не хотелось, он предпочел бы вернуться в гостиную. Филипп тоже был не прочь избежать этой встречи и уже сделал шаг назад, но заметил, что Трифонопулос готов отступить, и двинулся вперед. Так, обманутые колебаниями друг друга, они сошлись у вешалки, где висели их шляпы.
- Примите мои искренние соболезнования, - прижимая руку к груди, сказал Трифонопулос. - Хоть мы и были противниками с покойным мэром, его смерть явилась для меня горем не меньшим, чем для вас. Поверьте, я потрясен и сломлен...
- Благодарю вас, господин Трифонопулос, - ответил Филипп. - Я глубоко тронут. И поскольку вы разделяете с нами скорбь утраты, позвольте и мне выразить вам свои соболезнования.
Они протянули друг другу руки.
- Прошу вас, господин Трифонопулос, - сказал Филипп, уступая дорогу лесопромышленнику, который был значительно старше его.
Однако в дверях они оказались рядом и вышли вместе. Лесопромышленник почувствовал на своем плече руку Филиппа, но сейчас это не вызвало в нем раздражения. По лестнице они спускались плечо к плечу.
- Какая утрата, какая утрата! - повторял Трифонопулос. - Скажу вам истинную правду, я до сих пор никак не приду в себя.
Филипп придержал его за локоть.
- Дорогой друг, в ваших добрых чувствах я не сомневался никогда...
Они вышли во двор.
- Но скажи, дорогой, - заговорил на "ты" Трифонопулос. - Скажи, как это случилось? Ты ведь знал его ближе - разве жаловался покойный на свое здоровье? Может, в последние годы его что-нибудь беспокоило?
- Один раз я слышал, что после пирушки в Афинах у него на сутки отказал мочевой пузырь. Ничего другого как будто не было!
- М-да... - печально отозвался Трифонопулос. - Что тут скажешь, если у меня он отказывает то и дело... - И оба собеседника тихонько рассмеялись.
Теперь они шли по улице.
- Ну а как твое здоровье, мой друг? - спросил Трифонопулос и взял Филиппа под руку. - Года два назад я слышал, что у тебя пошаливало сердце. Я тогда очень огорчился и выразил сочувствие твоей жене. Она, наверное, передала...
- Как же, как же, - откликнулся Филипп весьма охотно, как если бы у него просили в долг, а он, воплощенное великодушие, незамедлительно выкладывал деньги на стол.
- Зато теперь ты выглядишь прилично, - продолжал Трифонопулос. - Я бы сказал: хорошо, очень хорошо.
- Да, я чувствую себя неплохо...
Они подошли к дому Филиппа, немного постояли, а потом стали прохаживаться вокруг дома. Каждому хотелось обсудить что-то очень важное, но приступить к такому разговору было непросто: прежде чем есть плод, нужно очистить его от кожуры.
- А как выросла дочка покойного мэра, - сказал Трифонопулос. - Настоящая дама... Я-то помню ее вот такусенькой... Давненько ее здесь не было. Эдак можно и позабыть, что она вообще существует. Во всяком случае, имя ее я забыл начисто...
- Ее зовут Морфо, - напомнил Филипп.
- Да, да, Морфо... А где она живет, что делает?
- Она актриса, - с готовностью ответил Филипп, которому не терпелось заговорить о другом, но начинать самому было страшновато, и он принялся рассказывать Трифонопулосу о том, как известили Морфо о смерти отца и как она сумела вовремя приехать на похороны: телеграмма нашла Морфо на острове, где она снималась в греко-итальянском фильме; маршрут телеграммы был довольно путаным, но так или иначе телеграмму все-таки вручили, и Морфо смогла вылететь оттуда на каком-то частном самолетике...
Однако лесопромышленник не дослушал Филиппа до конца. Все это он уже слышал в кофейне.
- Удручающее впечатление произвел на меня бедняга Маркелос. Говорят, - и тут Трифонопулос бросил на Филиппа испытующий взгляд, - будто он с горя едва не покончил с собой...
Филипп смутился.
- Да, говорят... Отец и сын были очень привязаны друг к другу...
Некоторое время они шагали молча.
- Ты знаешь больше, чем я, - прервал молчание Трифонопулос, - так растолкуй мне, пожалуйста, почему все-таки не приехал Праксителис?
- Да потому, что господин министр сейчас во Франции!..
- Во Франции? - недоверчиво переспросил лесопромышленник. - И что же, он не мог прилететь на похороны брата? Ты думаешь, другой причины нет?
- Да, да, - заверил его Филипп.
Но Трифонопулос обиделся.
- Погоди, погоди... Мы ведь не дети... Довольно сказки-то рассказывать! Весь город гудит как улей!
Лесопромышленник был стар, лет на двадцать старше Филиппа. Он часто болел и устал от врачей и лекарств, но стоило ему заговорить о фабрике или о делах муниципалитета, как все хвори проходили разом, лицо оживлялось, в глазах загорался азарт.
- Ты что - в самом деле ничего не слышал или притворяешься, не хочешь сказать даже мне? - с досадой спросил он Филиппа. - Так-таки ничего и не знаешь? Не верится... - С минуту он молчал, буравя Филиппа глазами. - Ты понимаешь, о чем я говорю? О тридцати тысячах, за которыми мэр гонялся в последние два дня.
Голос его был резок, а взгляд беспощаден. Филипп оторопел, но постарался не выдать своей растерянности.
- Раз ты так - с меня довольно! - воскликнул Трифонопулос. - Я подошел к тебе сегодня как друг, а ты разыгрываешь передо мной дипломата... Довольно! Спокойной вам ночи, господин!
Филипп удержал его за руку.
- Дорогой Трифон... Поверь... Мои чувства к тебе...
И слова, и мысли Филиппа путались. Рука лесопромышленника, которую он держал сейчас в своей руке, была такой жесткой, а весь облик старика таким грозным, что Филипп еще больше смешался.
- Послушай, что я тебе скажу, - выдернув руку, прервал Филиппа Трифонопулос. - Не пора ли и тебе наконец задуматься о своем положении? Чего ты ждешь? Хочешь стать посмешищем всего города?
- Тише-тише, - обеспокоенно зашептал Филипп и потянул Трифонопулоса подальше от дороги, в темноту.
- Да чего там тише, черт побери, - не унимался лесопромышленник. - Ты что, ослеп, не видишь, что вокруг творится? Сколько раз они тебя обманывали? Ну вот, обманут еще раз! Думаешь, они тебя поддержат? Как бы не так! Если ты рассчитываешь на это, то очень даже заблуждаешься, - выпалил он со злобой. - До сих пор так ничего и не понял! Жаль, жаль...
- Но теперь у меня в совете большинство! - вскричал Филипп, голос его сорвался на фальцет, в горле запершило.
Он еще не прокашлялся, когда над головой у него прогремел неумолимый бас Трифонопулоса:
- И на этот счет ты тоже заблуждаешься!
* * *
В тот самый момент, когда беседа между двумя членами муниципального совета приняла столь решительный оборот, на улице показался еще один член совета - Георгис Дондопулос. Он тоже возвращался из дома мэра.
История Дондопулоса вкратце такова.
Когда-то в молодости он поехал в Афины и поступил в университет. Обстоятельства сложились так, что закончить учебу ему не удалось и он вернулся домой без диплома. Георгис страдал оттого, что не может приносить обществу существенной пользы и обречен на безрадостную долю мелкого землевладельца, прикованного к винограднику да десяти оливам, которые остались ему в наследство от отца. При первом же случае он продал свой надел и решил осуществить заветную мечту - приступить к изданию еженедельной газеты "Борьба", которая должна была стать "трибуной реформ и прогресса".
Лет двадцать спустя, ожидая своей очереди в приемной Аргиропулоса и лениво перелистывая один из лежавших на столе журналов, он вдруг натолкнулся на имя Галатии Казандзаки. В бытность свою студентом Афинского университета Георгис вместе со своим знакомым, критянином, земляком Галатии, бывал в доме этой писательницы. Там он познакомился и с другими литераторами, все они были молодыми и образованными, писали стихи и рассказы, а кое-кто успел издать свои первые книги. Вернувшись в провинцию, Дондопулос поначалу следил за творчеством афинских друзей, но потом стало не до этого: и книги, и писатели постепенно забывались, и в конце концов память сохранила только две или три фамилии. Увидев в журнале рассказ Галатии Казандзаки, Дондопулос оживился и принялся за чтение. Уже одно это было теперь настоящим подвигом - в последние годы Георгис не читал ничего.
Рассказ его захватил. Девушка по имени Фани жила с матерью, служила в конторе, и ее заработка едва хватало на хлеб. Как-то раз мать заболела, и Фани повела ее к врачу. Денег не было - ни на визит, ни на лекарства, тем более - на больницу. Врач осмотрел старушку, окинул взглядом Фани, которая была молода и хороша собой, и вызвал машину, чтобы больную отправили в его клинику. "Надеюсь, и вы, мадемуазель, окажете мне небольшую любезность", - сказал он Фани на прощание. "Все что угодно", - ответила Фани, но, когда дня через два врач пригласил ее к себе, она не пошла, и ее мать выгнали из клиники. Потом у Фани появился друг, они случайно познакомились в кино. "Он понравился мне, - рассказывает Фани, - и я отдалась ему сразу - душой и телом. С тех пор прошло три года, теперь я его не люблю и он меня тоже, иногда встречаемся, так, по привычке; скоро, наверно, расстанемся совсем. Служу я в той же конторе, за то же жалованье - только-только на хлеб. Мать превратилась в скелет, стонет, ворчит, Ругается день и ночь... Иногда я сижу и думаю: "До чего же я была глупая и не пошла тогда к врачу! Может, мать по крайней мере была бы здорова".