История Фани произвела на Дондопулоса столь сильное впечатление, что он перечитал рассказ еще раз, потом вырвал эти страницы из журнала и спрятал в карман. Дома он опять перечитал рассказ. Судьба незадачливой девушки глубоко тронула его, и Георгис вспомнил свои собственные неудачи с любимым детищем - газетой "Борьба".
Девизом "Борьбы" были "реформы и прогресс", и газета стремилась им содействовать. В те времена ширилось феминистическое движение, умами овладевали социалистические идеи, и, предоставляя им страницы "Борьбы", Дондопулос публиковал не только свои статьи, но и материалы, специально заказанные старым афинским знакомым. На его призыв о сотрудничестве откликнулись Галатия Казандзаки и ее муж, писал для "Борьбы" и Динос Теотокис, прославившийся своим романом "Жизнь и смерть Каравеласа". Несколько стихотворений с авторским посвящением газете "Борьба" прислал поэт Костас Варналис - в городе его знали хорошо, когда-то он был здесь директором школы. Между тем "Борьба" стала выходить все реже и реже. Расходов было много, доходов - мало. Небольшая группа местной интеллигенции ценила "Борьбу" и покупала ее постоянно - это было для Дондопулоса некоторым утешением. Ну а в целом провинциальная публика газетой не интересовалась. Коммерсанты покупали "Борьбу" только тогда, когда там упоминались их фамилии, трактирщики, хотя и брали газету регулярно, норовили не расплатиться, и только три аптекаря подписывались и рассчитывались аккуратно. Три месяца "Борьба" просуществовала как газета еженедельная, потом она стала выходить два раза в месяц, а немного позже - раз в месяц. Но и тогда Георгис не поддался нажиму и не предоставил трибуну "Борьбы" ни Калиманисам, ни их противникам. Он неукоснительно оберегал свою независимость, и вскоре "Борьба" закрылась. Архив и ящики с наборными кассами Георгис запер в подвале и в ожидании лучших для газеты времен включился в кооперативное движение. Он добился, чтобы его назначили секретарем Союза кооперации, и активно трудился на этом поприще до того дня, как вдруг совершенно неожиданно для самого себя оказался замешанным в темную историю. Георгиса обвинили в растрате. И только благодаря старику Калиманису, отцу покойного мэра, вершившему тогда всеми делами округи, Дондопулос избежал тюрьмы и бесчестия. Зато независимость он потерял. Калиманисы вили из него веревки, однажды он не выдержал и перебежал от них к Трифонопулосу, Калиманисы обругали его, он - их, но потом он поссорился с Трифонопулосом, и его снова переманили Калиманисы. Теперь Георгис не придавал этим компромиссам никакого значения, но довольно часто, точь-в-точь как Фани, упрекал себя в том, что не пошел с Калиманисами сразу, тогда по крайней мере уцелела бы "Борьба", от которой сейчас остались одни лишь воспоминания. Наборные кассы Георгис давно уже продал книготорговцу Стравояннопулосу, что же касается архива, то однажды в бакалейной лавке, куда Георгис зашел за синькой, продавец свернул ему кулек из рукописи с авторским посвящением газете "Борьба". Так Дондопулос узнал, что в подвал к нему пробрались хулиганы и похищенный ими архив "Борьбы" продан бакалейщику за коробку сигарет "Ламия".
Несмотря на многочисленные превратности судьбы, Дондопулос оставался натурой, склонной к романтике. Первая его реакция диктовалась не рассудком, а чувствами, и почти всегда это было крайнее удивление. "Да что ты говоришь!", "Ну и ну!", "Смотри, пожалуйста!" - не уставал изумляться Георгис, как будто все, что он видел или слышал, случалось на его памяти впервые. Над ним посмеивались, Георгис об этом знал, но даже и не думал умерить свою непосредственность.
Смерть мэра действительно расстроила Георгиса. Характер у покойного был неровный, строптивый и высокомерный, и они не очень-то ладили, но сейчас, прощаясь с вдовой, Георгис искренне прослезился, а потом поцеловал Маркелоса и брата покойного мэра, Тасиса, с которым у Георгиса не раз бывали крупные стычки. Домой он шел печальный - чуть не плакал, И вдруг из темноты до него донеслись чьи-то голоса.
Голос Трифонопулоса он различил сразу. "Постой, постой, - сказал себе Дондопулос и остановился. - Что же это здесь творится?" Во втором собеседнике он узнал Филиппа, а по долетевшим обрывкам фраз тотчас догадался, что именно происходит в темном закоулке. "Вот тебе и на, - пробормотал Георгис, - а я, идиот, витаю в облаках!" И он незамедлительно спустился с облаков на землю.
Бесшумно (Георгис был высок, худощав и очень легок в ходьбе) он подошел как можно ближе к дому Филиппа и слышал теперь почти каждую фразу.
- На кого ты обопрешься? - спрашивал Трифонопулос Филиппа. - На чью помощь рассчитываешь? На своего друга Аргиропулоса? Да он первым же тебя и продаст! На Арабатзопулоса! Эх ты! Сегодня утром он обещал проголосовать по моей указке! Два его векселя у меня, и, стало быть, дело тут ясное!
Трифонопулос начал перебирать всех членов совета по очереди.
"Сейчас скажет про меня" - приготовился Георгис.
И в самом деле, старик произнес его фамилию.
- Об этом ты даже не думай, - презрительно сказал Трифонопулос. - Скинь его со счетов. Он у меня привязан крепко, пусть только попробует выкинуть какой-нибудь номерок!
"Паршивый старикашка! - оскорбился Георгис. - Неужели никто не сломает ему челюсть?"
Филиппу Трифонопулос не давал раскрыть рта. Каждый раз, когда тот пытался вставить словечко, старик перебивал его и снова бросался в атаку. "Имей в виду, - угрожал лесопромышленник, - сраму не оберешься! Все, что я тебе рассказал, напечатают газеты, и тогда скандала не миновать!"
"Что бы это он мог ему рассказать? - недоумевал Георгис. - О чем напишут газеты? Об Анете и Маркелосе? А кто этого не знает?"
Старик умолк, и до Георгиев донесся наконец голос Филиппа, но такой слабый, как будто Трифонопулос держал его за горло.
- А какое отношение к этим деньгам имею я?
- Самое непосредственное. И не заставляй меня рассказывать дальше.
- Нет уж, расскажи!
- А если хочешь узнать, поди поинтересуйся, зачем они понадобились мэру, зачем он рыскал за ними последние два дня. И так ему хотелось их раздобыть, что он решился обратиться даже ко мне. - Тут голос старика неожиданно сорвался. - И получил он их от меня! - крикнул Трифонопулос после небольшой паузы. - У меня есть его расписка!
- Ну а я? Я-то какое имею к этому отношение?
- Непосредственное. С а м о е н е п о с р е д с т в е н н о е!
- Так говори же!
Трифонопулос молчал.
- Я жду! - раздался срывающийся на визг голос Филиппа.
И тогда лесопромышленник ответил, но так тихо, что Георгис ничего не разобрал.
Снова послышался голос Филиппа, нетерпеливый и злой:
- "Скарабей"? При чем тут "Скарабей"? Что ты мне голову морочишь?
Лесопромышленник стал что-то объяснять, но Георгис расслышал только последние слова, которые Трифонопулос произнес довольно громко и отчетливо:
- С к а н д а л б у д е т г р а н д и о з н ы й!
Голоса умолкли, собеседники выходили на улицу, и Георгис, прячась в тени домов, поспешил скрыться из виду. Машинально отмеривая широкие, легкие шаги, он размышлял над последними услышанными словами: "О чем это шла у них речь? Почему они упомянули про "Скарабей"?
Отойдя от дома Филиппа метров на двести, Георгис остановился. "Ну нет, я этого так не оставлю! - сказал он решительно. - Я буду не я, если через час не выясню, в чем тут дело!" И вместо того, чтобы направиться к своему дому, Георгис повернул за угол и пошел обратно. Через квартал от дома Калиманисов жил кефалонит Герасиматос, добрый знакомый Георгиса, можно сказать друг, и в центре города, на площади святого Трифона, он держал ювелирный магазин "Скарабей".
Глава пятая
- Голова раскалывается, - поморщившись, сказал Маркелос.
- Прими аспирин, - посоветовал коммерсант из Патр, который ссудил покойному мэру несколько тысяч, но расписка была у него на руках, и потому его голова нисколько не болела. - Прими аспирин, запей сладкой водичкой, мигом пройдет.
- Да нет, - сонно протянул кто-то из присутствующих, - Не аспирин ему нужен, а отдых... Пусть лучше пойдет приляжет...
- Конечно, конечно, - поддержали остальные, - пусть отдохнет...
Маркелос встал. Сутулясь и ступая тяжело, словно ему трудно было нести свое большое тело, он вышел из салона, медленно и устало поднялся по лестнице и открыл дверь, ведущую в коридор.
На пороге он остановился и огляделся. Ни на лестнице, ни в коридоре не было ни души. Убедившись в этом, Маркелос внезапно преобразился. Он выпрямился и словно сбросил с плеч неприятный, надоевший груз. Черты его лица прояснились: ни головной боли, ни потребности в отдыхе Маркелос, по-видимому, уже не ощущал, и вместо того, чтобы повернуть направо, к своей комнате, он одним прыжком пересек коридор, распахнул дверь напротив и сбежал по узеньким ступенькам винтовой лестницы.
Он торопился: "Сейчас или никогда", и вся его сжавшаяся, как пружина, фигура выдавала решимость на что-то дерзкое, что должно произойти немедленно - потом будет поздно. Про головную боль он, конечно, соврал. Голова у Маркелоса не болела никогда, он даже не представлял себе, как это она может заболеть, словно гнилой зуб или ушибленная нога: Маркелос однажды ушиб ногу и несколько дней она ныла. Сегодня, отсиживая долгие часы в салоне, он только делал вид, что слушает болтовню жалких людишек, которые заполонили его дом. На самом же деле мысли Маркелоса были далеко. Весь вечер мозг его сверлила одна неотвязная идея, и он подыскивал предлог, чтобы покинуть гостей. Маркелос не раз поглядывал на стенные часы, нетерпение его все росло, а подходящего предлога никак не находилось. Маркелос и впрямь почувствовал в голове какую-то тяжесть: это и надоумило его сослаться на головную боль.
Внизу было темно, но зажигать свет Маркелос не стал, а когда убедился, что дверь кабинета заперта, не испытал ни малейшего замешательства. Он вынул из кармана ключ и легко вставил его в замочную скважину.
Кабинет встретил его тяжелым запахом табака и кофе, напомнившим Маркелосу о последней сигарете и последней чашечке кофе его отца. Однако размышлять над этим было некогда. Стремительно и бесстрашно, будто навстречу врагу, Маркелос прошел вдоль стены и повернул выключатель. Слава богу, все на своих местах! Большой письменный стол, два сейфа - справа и слева, шкаф с папками. За письменным столом - кресло, то самое роковое кресло, обитое зеленым бархатом.
Маркелос вздрогнул. Некоторое время он стоял в нерешительности, так и не отрывая руки от выключателя. "Чепуха! - сказал он себе. - Чего я медлю! Ну же!" И быстро обошел стол, стараясь не задеть зеленое кресло. Теперь, оказавшись напротив двери, Маркелос снова испытал безотчетный страх, на лбу его выступил холодный пот, руки задрожали, и только мысль о том, что, действуя быстрее, он скорее выберется отсюда, помогла ему взять себя в руки. "Я ведь не мальчик, - успокаивал себя Маркелос, - и потом не вор же я здесь. Я теперь хозяин..." И он вынул из кармана связку ключей.
Сначала он открыл большой ящик стола. Судя по тому, как один за другим проскальзывали через руки Маркелоса лежавшие там предметы, все они были ему знакомы и не вызывали у него сейчас никакого интереса. Взгляд Маркелоса, беспокойный, острый, искал что-то другое. Только одна вещица ненадолго задержала его внимание. Маркелос взял ее в руки и, полюбовавшись блеском стали, сунул свою находку в задний карман. "Это теперь мое, он сам мне обещал", - подумал Маркелос, проверяя, хорошо ли устроился у него в кармане восьмизарядный кольт отца.
Все прочие предметы подождут. Как-нибудь в другой день Маркелос придет сюда опять и на досуге обстоятельно разглядит эти мелочи, которые принадлежат теперь ему: бумажники и кошельки, старинные серебряные монеты, портсигар, две зажигалки, несколько блокнотов, зеркальце. Увидев зеркальце, Маркелос улыбнулся. С другой стороны на нем была изображена обнаженная женщина. Под стеклом неутомимо бегал маленький шарик, и остановиться он мог только в одном углублении, однако загнать его туда было совсем не просто. Как это нужно сделать, Маркелос знал: он не раз тайком пробирался в кабинет отца, не раз вертел это зеркальце и уже без всякого труда направлял шарик на место. Сейчас Маркелос не уделил зеркальцу ни минуты. Он улыбнулся ему, как старому знакомому, и продолжил поиски.
Поиски затянулись. Маркелос выдвинул другие ящики, но и там ничего важного не нашел. Одна папка показалась ему новой. Маркелос открыл ее, и несколько бумажек выпало. Он поднял одну из них. Это была вырезка.
"Редакция одной нью-йоркской газеты обратилась с вопросом к читателям-мужчинам: "Знаете ли вы, какого цвета глаза у вашей супруги?"
Пятьдесят процентов ответов были совершенно неожиданными: "По правде говоря - нет! Не помню!"
Следующую вырезку, подлиннее, Маркелос решил было не читать, однако первые строки его заинтересовали:
"Каир. В "Бюллетене психологических исследований Среднего Востока" арабский невролог Ахмед Сараф опубликовал статью, в которой опровергает теорию, будто белокурые женщины более пылки в любви, и утверждает, что светлые пигменты оказывают неблагоприятное аллергическое воздействие на сексуальную активность женщины. Вышеупомянутый невролог..."
Маркелос прочитал заметку до конца, проглядел остальные упавшие на пол вырезки и открыл толстую тетрадь, в которую отец записывал любопытные сообщения со всего мира. Иногда сюда попадали фольклорные четверостишия, они сразу бросались в глаза ровными колонками каллиграфически выведенных букв.
Эрот на хитрость падок был,
он ткачеством занялся
и паутиной свет обвил,
да сам в нее попался.
- Ну ладно, - сказал вслух Маркелос. - Это я просмотрю потом, сейчас некогда. - И положил папку на место.
Покончив с ящиками письменного стола, он отобрал из связки ключ и направился к сейфу слева. Однако ключ не подошел. "Ничего не получится, - подумал Маркелос и положил ключи на стол. - Да и времени сейчас нет. Посмотрю-ка я сначала т у д а".
На это он, видимо, возлагал все свои надежды. "Если и есть что-нибудь, то т а м". И, обойдя зеленое кресло, приблизился к шкафу. Сделав глубокий вздох, Маркелос помахал руками и широко расставил ноги для опоры, словно готовился поднять большую тяжесть.
Однако делать ничего не пришлось, все уже было сделано без него. Наклонившись, Маркелос увидел, что тяжелый шкаф отодвинут и в щель между ним и стеной можно просунуть руку. Он растерянно смотрел на щель за шкафом и никак не мог поверить своим глазам: "Что за чертовщина! Неужели кто-то еще, кроме меня и е г о... Но кто успел тут побывать?.. Дядя Тасис? Нет, откуда ему знать о таких секретах? Морфо? Разве могла она отодвинуть шкаф? Да и когда? Нет, не Морфо! Об этом тайнике она не знала!.." Тут взгляд его упал на зеленое кресло и замер. Только теперь Маркелос заметил, как близко к шкафу стоит это кресло и обращено оно скорее к шкафу, чем к столу. Взгляд Маркелоса метнулся от кресла к шкафу и обратно, на какое-то мгновение ему показалось, будто они двинулись навстречу друг другу, и в этот самый момент Маркелоса осенила догадка. Ну конечно! Все произошло именно так: отец отодвинул шкаф, почувствовал себя плохо, повернулся, потянул к себе кресло и упал. "Боже мой! - вскрикнул Маркелос. - Так оно и было!"
Страшное открытие парализовало его волю. Он стоял между креслом и шкафом, не в силах сдвинуться с места, чувствуя себя пленником этих роковых предметов. "Уйду! - мелькнуло у него в голове. - Уйду! Пропади все пропадом!" Но тут же другой, трезвый голос одернул его: "Нет! Не уйдешь! Ты наконец добрался до того, что искал. Похоже, твое предположение оправдается. Не зря же он отодвинул шкаф... А ну-ка, нагнись, посмотри!"
Маркелос невольно взглянул на кресло и словно услышал оттуда: "Прочь! Прочь!" "Нет! - воспротивился он после некоторого колебания. - Нет, я не уйду". Он наклонился к самому полу и просунул руку в щель. Вот она! Пальцы уже нащупали знакомую гладкую поверхность. Маркелос сунул руку поглубже, покрепче обхватил свою находку и вытащил ее из щели.
Это был плоский блестящий предмет - черная шкатулка. Бережно, обеими руками Маркелос перенес ее на стол.
Его движения вновь обрели быстроту и уверенность. Он нажал на кнопку, блестящая крышка открылась, рука Маркелоса погрузилась в шкатулку и, отстранив другие предметы, извлекла то, что искала... Вот они, здесь, как он и предполагал с той самой минуты, когда впервые услышал об их существовании. Одну за другой вынимал Маркелос хрустящие новенькие пачки и, как опытный меняла, определял их ценность на глаз. "Прекрасно, прекрасно!"- приговаривал он, сияя от радости, и приступил к подсчету. Подсчет был несложным: пятьдесят двухсотенных в каждой пачке, три пачки, итого - тридцать тысяч.
Он собрался было рассовать их по карманам, но замешкался: "Нет ли в шкатулке чего-нибудь еще?" Ничего нового в шкатулке не нашлось, однако вещицы, которые там хранились, Маркелос очень любил, и соблазн посмотреть на них оказался сильным. "Уф!" - вздохнул Маркелос с облегчением и вытер лоб тыльной стороной ладони.
Сначала он достал маленький альбом. Надпись, сделанная покойным мэром на обложке, говорила о том, что это "Бухгалтерская книга". Однако Маркелос раскрыл альбом с улыбкой. Разбросанные по всей первой странице, примостившиеся на кончиках стрел и пронзенных сердцах, разноцветные заглавные буквы образовывали другой заголовок, и прочитать его мог только человек посвященный. "ПАНОРАМА ЛЮБВИ", - прочитал Маркелос и, перевернув страницу, углубился в созерцание первой картинки с надписью "Париж". Никакой робости и скованности он уже не чувствовал и, чтобы разглядеть картинки получше, положил деньги на стол и повернул альбом к свету. "Ну и ну!" - вырвался у Маркелоса возглас восхищения. Он оглянулся, подыскивая, где бы устроиться поудобнее, увидел зеленое кресло, подвинул его и сел. Бархат слегка затрещал и принял Маркелоса в свое глубокое лоно.
С той поры, когда еще мальчиком Маркелос обнаружил тайник отца, он много раз видел и этот альбом, и остальные сокровенные вещицы, спрятанные в шкатулке. Когда отец бывал в отлучке, Маркелос приходил сюда и подолгу разглядывал сто одну картину "Панорамы любви", открытки, служившие как бы продолжением "Панорамы" (несмотря на маски, Маркелос обнаружил, что на некоторых открытках изображены те же лица, что и в "Панораме"), "Справочник", дававший всевозможные советы, и, наконец, серебряный крестик с маленьким хрусталиком в центре, через который...
...Как отворилась дверь, Маркелос не заметил. В первое мгновенье ему показалось, будто голос, неожиданно раздавшийся в комнате, вылетел из черной шкатулки. Маркелос вздрогнул.