… Больше они не виделись. Вскоре Полла уехала поступать, а Арзо в те же дни отправился в высокогорные луга с проверкой отгонного на лето колхозного стада. Возвратившись, он наутро встретил при уборке конторы мать Поллы, и она с виноватой улыбкой сообщила, что от дочери пришла телеграмма – поступила в мединститут.
С тревогой ждал эту новость Арзо. В глубине души корыстно мечтал, чтобы Полла не поступила. Опечалился он от разлуки, любовь жгла его нутро. Однако частенько он стал ловить себя на мысли, что противоречивые чувства захлестывают его сознание, настроение. То страдает он от потери любимой, то непонятно отчего блаженствует, даже торжествует. Долго не мог он понять смысла своего ликования, и вдруг его осенило. Оказывается, он сумел провернуть удачную финансовую операцию… впервые в своей жизни. И не для себя, точнее, косвенно для себя… Да, нажил врагов, но как без этого?… Арзо, будучи в горах, внимательно наблюдал, как яростно бились мощные быки и буйволы за привезенную им на пастбище глыбу каменной соли. До крови доходила бойня, без рогов оставались животные, но без затраты сил, без яростной схватки с противником, да и не с одним, полакомиться не удалось бы. Только самые отчаянные и сильные первыми облизывали недостающую в высокогорье соль, а потом все остальные по стадной иерархии. И даже признанные вожаки – матерые самцы – вынуждены были до крови на лбу и в подбрюшье отстаивать свое место. А иначе, без борьбы, без надрыва – сыт, да и не только сыт – вовсе жить не будешь. Существовать где-то на отшибе "стада", конечно, можно. Но тогда надо смириться с вечной ущербностью, ужиться с плебейской завистливостью и неотступной трусостью, с пожизненной обидой… Это – выбор. Это – судьба. Эта жизнь в борьбе – скорее всего искрометно прожженная жизнь, или долгое, серое существование… Арзо свой выбор еще не сделал. Но совершил первый шаг и получил первое наслаждение победы, заразился азартом борьбы за деньги и с ужасом, со стыдом, скрывая и не признаваясь даже самому себе, понял, что для него, наверное, главное в жизни – успех в делах, точнее, деньги и слава, нежели любовь к девушке или что-то иное в этом духе.
Так неужели он Поллу не любит? Нет, любит. Очень… А любит ли она его? Вот если бы Арзо был богатым, обеспеченным, знатным, то Полла никуда бы не уехала, а с удовольствием бросилась бы в его объятия. Значит, главное любовь! Да, любовь! Но не к какой-то деревенской девчонке, хоть и красивой, а к деньгам, к славе, к почету. И тогда любая Полла с удовольствием бросится к его ногам, лишь бы он глянул, чуточку поманил.
Глубоко не осмысливая, не анализируя, просто подсознательно, Арзо без оглядки ступил на опасную грань жизни… Грань водораздела. Грань обоюдоострую, коварную, соблазнительную. Грань – с одной стороны которой были смирение, размеренность, спокойствие, а в целом кто-то скажет – серость, и с другой стороны – буйство, борьба, заманчивая красота, роскошь. На этой грани долго стоять, балансировать невозможно, как и невозможно одной ногой топтать спокойствие, а другой пинать роскошь… Настанет пора определиться… А Арзо невольно завистливо косился в сторону буйства, щедрости, красочности жизни. То, что бедность страшное испытание, он познал, и ему казалось, что богатство обеспечит покой. Великий соблазн призывал к борьбе, и он еще не знал, что жизни без борьбы – нет, а борьба сопряжена со злом…
Часть II
* * *
Весной 1984 года, после недолгого правления страной чекиста- Андропова Ю.В., к власти в СССР пришел гражданский человек Черненко К.У. Вслед за резким, но кратким "похолоданием" вновь наступила "старческая оттепель", распутица, милая по весне грязь…
* * *
Сбылись долгожданные мечты Алпату Докуевой: осенью 1983 года семья вселилась во вновь построенный дом в самом в центре Грозного. Дом был большой, роскошный, современный, с приличным наделом земли. Люди ходили любоваться и восторгаться с завистью таким градостроительством. Если бы не сдерживание Домбы, то Алпату замахнулась бы на еще более внушительное возведение, но трусость и осторожность мужа мешали творческому порыву городской леди.
Все элементы особняка носили контрастный, даже двойственный вид. Алпату требовала от строителей роскоши, шарма. Строителям это было на руку, и они "подсказывали" Докуевой что надо сделать, чтобы все ахнули от восторга.
– Нет, чтобы лопнули от зависти! – поправляла их Алпату.
Шикарным замышлялся и начинал возводиться каждый фрагмент особняка. Но потом неожиданно, удивленный сметой расходов, на стройке появлялся Домба, и все летело к чертям, проект переделывался. Дома скандал, ругань; хозяин неухожен, не обстиран, не утюжен. Алпату обзывает мужа скупым, колхозником, упрекает изменой, распутством, пьянством и так далее. Несколько дней Домба тверд, он хозяин. Но вот не выдерживает, очередной загул: карты, женщины, алкоголь (правда, пьет он немного), возвращается домой через сутки, а если гуляет с размахом, с выездом в курортные места или в Москву, то и вовсе появляется через несколько суток. Тогда он виновен, тих, податлив. Вновь бразды правления в руках жены, и она не только кассир, архитектор, хранительница очага, но и самое главное – исчадие морали, нравственности, благосостояния, истины!
Эта смена власти тоже длится недолго. Семейный бюджет на глазах тает, и Домба в ярости – вновь конфликт, крики, ругань и руководящий семейный жезл в руках мужа. И так постоянная цикличность.
Кстати, нельзя было сказать, что Алпату, в отличие от мужа, щедра. Наоборот. О ее жадности по городу ходили легенды. Она могла на базаре с торговкой редиски полчаса спорить из-за пяти копеек. И в тот же день, только вечером, не торгуясь выкладывала тысячу рублей за комплект золотых побрякушек для дочерей. Из-за ее скупости особенно сильно страдали строители дома. Алпату требовала скорости, красоты, шика, а денег не выделяла. Причитающуюся зарплату месяцами не выдавала. Строители возмущались, даже протестовали. Тогда Докуева грозилась их вовсе прогнать и пригласить новую бригаду, более покладистую. И тогда как бы случайно кто-то из строителей отмечал, что у Алпату изумительный вкус и вообще она, как никто, разбирается в строительстве, да и не только. Расщедривалась женщина. А потом и вовсе шли в ход известные выражения типа:
– Алпату, в тебе чувствуется благородная кровь! Природный вкус!
– А сколько ума! А галантность!
– А как она воспитала детей?!
– Да! В наше грязное время твои дочери просто ангелы!
– И как ты справляешься, бедная?! И дом, и стройка, и базар, и дети!
– А как ты щедра и благотворительна! Даже в автобусе об этом говорили!
– В каком автобусе? – не могла больше скромничать Алпату.
– В зеленом, рейсовом.
– Да что там автобус! Вот у нас в микрорайоне, на похоронах, покойника забыли, горе не помнили – тебя восхваляли!
– А как мечтают за дочерей посвататься!
– Кто? Где они? – восклицала Алпату.
После такой или аналогичной сцены погашались не только долги, но даже выдавался щедрый аванс. А мужу говорилось:
– Это только ты меня недооцениваешь, дурой считаешь. Вон пойди послушай, что умные люди говорят.
– Какие люди? – ухмылялся муж.
– Вон, хотя бы наши строители.
В пол летит посуда.
– Ах, ты старая дура, дрянь… Ты снова им аванс выдала, ведь они неделю пьянствовать будут.
Алпату не сдается, попрекается справедливость. На крик сбегаются дочери.
– Дада, – кричит старшая дочь Курсани. – Твоя скупость нам осточертела.
– Да, – поддерживает ее младшая – Джансари. – Каждой
копейкой нас попрекаешь! В лохмотьях ходим.
– Как в лохмотьях?! – кричит отец. – От ваших тряпок дом распирает.
– Это все старье, – не сдаются дочери. – Из моды вышло.
– Так вы хотите, чтобы я моду развивал?! Пуговку с верху на низ перешивают и таким дурам, как вы, новую моду придумывают.
– Теперь и мы дуры? – ахают дочери.
– Хватит, – вступает с новыми силами мать. – Ты мне жизнь испоганил, так теперь и дочерям решил?
Под дружным женским натиском Домба сдается, но ярость его держится несколько дней. В этот период все замораживается, в первую очередь стройка, и даже разорительные походы Алпату на базар. Правда однажды Докуев держался не несколько дней, а целых семь месяцев. Как только к власти пришел чекист Андропов, Домба, несмотря на верноподданность последнему, полностью заморозил практически законченное строительство особняка, и если бы генсек не умер, так бы и осторожничал винодел, несмотря на все причитания жены.
– Чего ты боишься? – кричала Алпату после приостановки строительства. – Вон у наших соседей дом на два кирпича выше – и не горюют. А мы, честные труженики, все живем по-холопски. Кто наших дочерей из этой нищеты замуж возьмет?
– Ничего, – усмехался муж. – Я тебя – уродину – тоже не из замка брал, в шалаше ютились. И на них найдется горемыка, соблазнится бедняга.
– Что ты хочешь сказать, изверг пришлый? Да я благородных кровей! Твои отцы у нас в пастухах были. Ты вспомни!
… Как бы там ни было – дом закончили. И хотя он выглядел внушительно, громоздко, чувствовалась в нем какая-то безвкусица, несуразность. Сторонний человек не мог понять этой контрастности, и только строители знали, где командовала Алпату, а когда появлялся на стройке Домба и все кардинально рушил, меняя в сторону аскетизма, но с прочностью. Так, прямо посередине двора, изящный мрамор переходил в монолитный железобетон; арматурный орнамент забора в сплошной металлический лист, живописный балкон, на котором по вечерам должны были восседать дочери, выслушивая арии поклонников, превратился в выпяченный карниз. Вместо подземного гаража на две машины в европейском стиле, с въездом прямо с улицы, появился обширный подвал. А окна, большие (чтобы видели с улицы внутреннее убранство) расписные из дорогого дерева, но между рам густая решетка, сверху стальные ставни. Вместо фонтана – чугунный кран. Вместо изящных, вечнозеленых клумб с розами и орхидеями – бурьян.
Юридически дом Докуевым не принадлежал. Как и два предыдущих, он был оформлен на дальнего родственника – внучатого племянника Домбы – некоего молодого человека по имени Мараби. К тому же все Докуевы были прописаны в двухкомнатной квартире, где отделившись от семьи, проживал еще не женатый тридцатичетырехлетний сын – Албаст.
То, что повзрослевшие дети не обзаводились семьями угнетало и Алпату и Домбу. Сыновья – Албаст и Анасби, слыли в городе завидными женихами, однако первый все выбирал пару подостойнее; и чтобы красивой была, и молодой, и из приличной по служебному положению семьи, и так "прославился" в своих поисках, что все "центровые" девушки шарахались от его ухаживаний, боясь попасть в разбухший список Докуевских невест.
Младший Докуев – Анасби – такой же привлекательный как старший брат, только в отличие от того, худой, стройный, о женитьбе вовсе не думал и сходу отвергал все попытки урезания свободы.
Дочери Докуевых – внешне противоположность сыновьям – жаждали замужества, однако годы шли, ухажеры появлялись, но кто-то их не устраивал, чаще же случалось обратное.
Вообще-то о них в городе ходили разные слухи, разумеется, не аморальные – Алпату их держала в узде, да и к тому же мало кто бы на них позарился, разве что из-за разнообразия впечатлений. Короче, не повезло бедняжкам: уродились они в мать. Такие же смуглые, костлявые, нескладные, словом, невзрачные.
А если учесть их чинность и чванливость, то у сталкивающихся с ними людей появлялось чувство отторжения, если не отвращение. И коли мать была высокой, то дочери низкие, и только одним они походили на отца – тонким, чересчур греческим носом.
Однако мать не сдавалась: наряжала дочерей во все заморское, цветастое, блестящее, дорогое. А драгоценностей – как на елке гирлянд.
– Ты еще им ноги золотом обвяжи! – злился на жену Домба.
– Мои дочери ног не демонстрируют, – не понимала укола жена.
– Если как твои – то лучше припрятать, – ворчал отец.
– Да, я сгубила себя и свои ноги, бегая вокруг тебя – собаки, – вскипала Алпату. – Конечно, я не потаскуха, за ногами ухаживать некогда, весь день у плиты стою, тебя закармливаю, чтобы ты ночью блядскими ножками любовался.
Домба сожалел, извинялся, но было поздно. Приходилось откупаться, и не просто, а основательно, не то в атаку могли пойти и оскорбленные дочери.
…Так дочери школу окончили, престижный вуз, по свадьбам и концертам на дорогой машине раскатывали, а проку нет.
– Обмельчала молодежь, – возмущалась ночью перед сном Алпату мужу. – Не может шедевра от подделки отличить… Забыли, что с лица воду не пить.
– Да, позы разные бывают, – отворачивался набок Домба и, пока жена не осмыслила, продолжал, – а можно свет погасить или газеткой прикрыть.
– Что газетой прикрыть? То где-то шляешься, то дрыхнешь, а о родных дочерях поговорить – ему свет мешает… Хм, не хватало на хрустальную люстру еще газету накинуть. Вот увидят с улицы, что обо мне говорить будут?! Я в отличие от некоторых репутацию дома берегу.
У Домбы аж сонливость прошла, он обернулся, думая теперь совсем о другом.
– А что газета на лампе – позор?… Так мы всю жизнь из нее абажур сооружали.
– Это – вы. А мы…
Дальше Домба не слушал, ворча он с шумом вновь перевернулся на другой бок. Его заботили сыновья. От болтливой жены Домба многое скрывает, боится, что Алпату где-нибудь расстрезвонит. А проблем с сыновьями много. И уже, казалось бы, повзрослели, пора бы остепениться и ему поддержкой стать, так нет, они наоборот все наперекосяк делают, до сих пор "сосут" его денно и нощно, сами даже копейки в дом принести не могут. Конечно, кое-что они зарабатывают, оба на хороших, вроде бы, работах, но этого, по их разгульной жизни, не хватает. И у самого Домбы дела тоже были неважнецкие. Уже несколько лет как Шаранов вышел на пенсию, переехал в Москву. В поисках нового покровителя Докуев поплелся на "огонек" в тупике Московской улицы. Так там тоже все изменилось. Вместо помощи – обложили Докуева оброком, и не малым. В принципе винодел иного и не ожидал, но о таких аппетитах не предполагал. И если бы в чем-либо содействовали, а то так, по плечу хлопают, говорят, что теперь все обо всех знают, желающих информировать и сотрудничать с "огоньком" хоть отбавляй.
Впрочем, это не беда, чем больше требуют с него, тем больше требует он, и все вроде бы компенсируется. Просто экспедиторы больше ворчат, явно и за спиной выражают свое недовольство. Плюс к этому возрастает поток неучтенной продукции и, наконец, ухудшается качество спиртного. Но это вовсе Докуева не беспокоит; кто пьет – пусть пьет, отравится – так им и надо. Беспокоило его другое. На грозненском винно-коньячном комбинате в результате жесточайшей конкуренции вайнахи полностью вытеснили с главенствующих позиций русских и армян. Новые хозяева ни с кем не церемонились и готовы были любыми методами очистить комбинат от старых кадров. Над Докуевым нависла угроза увольнения, старые и новые враги стройными рядами пошли на приступ "теплого" места. Помощи ждать было неоткуда, и тогда он сделал отчаянный шаг – в полтора раза увеличил размер отдаваемой чиновникам разного уровня мзды, явно урезая свои доходы. И ужаснулся хамству нового поколения партноменклатуры. Оказывается, конкуренты не в полтора, а в два раза повысили ставки на должность заведующего цехом готовой продукции. Такой щедрости Домба позволить себе не мог. Конечно, и при этом раскладе он бы ни в чем не нуждался, но расходы его с каждым днем росли, и как он ни пытался соразмерить с новыми возможностями бюджет семьи, повзрослевшие дети все больше и больше требовали денег и не понимали, что прежних доходов нет, и с каждым днем ему все тяжелее и тяжелее бороться за цех с конкурентами. А если вдвое увеличить ставку, то аналогично увеличить доходы невозможно – всему есть предел, ведь не будешь в бутылках продавать простую воду или технический спирт. Есть еще уйма контролирующих инстанций – от санэпидемстанции и пожарных – до торгинспекции и комиссии по качеству. А сколько еще нахлебников?
И когда Докуев вовсе был в отчаянии, вызывает его генеральный директор комбината.
– Ну что, Домба Межидович, – чеченец директор говорит только на русском, подчеркивая официальность разговора, – вы достойно поработали на благо комбината. Мы вами гордимся. И теперь учитывая былые заслуги, ваш пенсионный возраст, все-таки пятьдесят восемь лет, предлагаем должность с более высокой зарплатой и очень спокойную.
– Это какую? – исподлобья, как провинившийся школьник, смотрит Домба на директора.
– Инженер по технике безопасности. Оклад почти вдвое выше, а забот – ноль… как говорится, дембельский наряд.
– Это, значит, жить на одну зарплату? – с ужасом прошептал Докуев.
– А мы так и живем! – возмутился директор. – Короче Домба, – перешел на чеченский руководитель комбината, – ты лучше меня знаешь, кто распоряжается этой должностью, – он повел глазами в потолок. – Я просто озвучиваю декрет… все решено. Прости… пиши заявление о переводе.
Голова Докуева повисла, руки его дрожали в бессилии, только частое, неровное со свистом дыхание нарушало напряженный ритм кондиционера.
– Пиши, – чуть мягче выговорил директор, пододвигая листок и ручку. – Тебе печалиться и горевать не о чем, вдоволь поработал… Хм, и правнукам небось останется.
– Если бы так, – очнулся Докуев.
– Не прибедняйся. Уж я-то знаю… Пиши, тебе жалеть не о чем… Будешь до конца жизни наслаждаться в достатке.
– Позволь мне завтра написать заявление, – взмолился вдруг Домба.
– А почему завтра?
– Сегодня вечером прочитаю дома мовлид, а завтра с чистой душой перейду на другую должность.
– Ну, ладно, – согласился директор, он видел, что прямо на его глазах состарился Докуев, весь скрючился, сморщился, посерел лицом.
Умерщвленной походкой выполз Домба в приемную, где, ожидая результата, выпячивая в восторге грудь, толпились оппоненты. В углу, готовясь к прыжку, восседал главный конкурент, лидер состоявшихся торгов, давний знакомый Домбы, старик – за шестьдесят лет. Кое-кто снисходительно поздоровался с Докуевым, многие просто мотнули головой. Все отметили его жалкий вид. Но если бы они знали, что творилось в душе "отставника"! Что внешнее смирение – личина, обман, маска, под которой скрывается беспощадный боец.
В тот же вечер, отягощенный крупной суммой денег, высококлассным коньяком из собственного хранилища, черной икрой и всякой свежей снедью с базара, Докуев в сопровождении личного нукера Мараби выезжает в Минводы и утренним рейсом отправляется в Москву (Из Грозного лететь боится, остерегается огласки.)
Прямо из аэропорта столицы на такси мчится на подмосковную дачу. Уже в полдень с Шарановым прогуливается по живописному загородному участку.