– В целом я домом доволен, – говорил хозяин, – только вот балкон, беседка, не для наших широт… Ну, так это ничего…
– Извините, я этого не учел, – оправдывался приезжий.
– Мебель тоже не дачная, вызывающая. Но раз Ирине нравится, то шут с ней… Кстати, ты икорки привез? Свежая? А то в прошлый раз твой посыльный вроде не совсем удачную доставил, Ирине не понравилась, говорила, что не было того хруста на зубах, и запашок, говорила, есть…Я то в ней не разбираюсь… А этот парень, как его? Мараби? Я думал твой сын. Толковый парень, очень смекалист… Он надежный? Так ты его еще пришли, я с ним побеседую, очень хорош, с полуслова все ловит. Ну пошли пообедаем. Пора… Заодно о твоих делах поговорим. Значит, говоришь, что на нас, стариков, совсем, – здесь он не подобающе его солидному виду выругался. – Ну, погоди… посмотрим, на что мы еще горазды. Мне даже самому интересно… Ну что, мой старый соратник – Домба Межидович, доставай – коньячок выдержанный, а икра пусть будет свежей… Ирина! Спускайся… Ой, какая зелень! А фрукты! Вот это помидоры… Ну, такое только в Грозном встречал… Ну и жизнь там была! Неужели прошла?!
Ровно три дня спустя пьяный Домба звонил прямо из аэропорта столицы в кабинет директора.
– Это Вы, Домба Межидович! – мягко интересовался руководитель комбината.
– Да я… Как там на комбинате? Я вылетаю, пришли машину.
– Мою личную пришлю… Мне самому встретить тебя? Я рад, очень рад, что ты позвонил, а то пропал. Без тебя – просто караул! Цех, да что там цех, комбинат стоит… Короче ждем… Ага… Я все организую, здесь посидим… Ну, счастливого полета! Молодец!
… Домба все еще не спал, какая-то тяжесть давила в правое плечо, в горло. Жена свет так и не выключила, возилась в своем шифоньере с тряпьем, напевала под нос какие-то песенки.
"Ее бы веселость мне", – подумал с досадой Домба.
А ведь всего несколько месяцев назад после возвращения из Москвы как он был счастлив, беззаботен, рассеян. Расслабился только на мгновение – и все, полетели события наперекосяк.
Теперь и вспоминать тяжело, а тогда, как он был счастлив!
Прилетел тогда Домба из Москвы, уверенный, важный, высокомерный. Окончательно понял, что еще минимум два года, до пенсии, его точно не тронут. А там он еще покажет, на что способен. А сейчас надо малость передохнуть, расслабиться всласть и потом взяться за дело, чтобы старость действительно была обеспеченной. И почему все думают, что у него денег девать некуда? Знали бы они мои расходы, точнее не мои, а моей семьи?
Короче говоря, с этими мыслями, точнее – без никаких мыслей, Домба погрузился в блаженную истому. Как раз лето только-только разгоралось. Погода была жаркая, засушливая, в городе невыносимо-душная. Каждый день с полвосьмого утра до десяти – половины одиннадцатого он на комбинате, а потом верный нукер – дальний родственник – тоже Докуев – Мараби отвозит Домбу в горы, в тенистую прохладу ущелий. И там, у горной речки, шашлыки, шурпа, выпивка, любые закуски. Вокруг, как обычно, много друзей. Потом, под вечер, кто-то вспоминает о женщинах или картах, и группа гуляк возвращается в ночной, посвежевший от дневного зноя город и где-нибудь в потаенной блат-хате играют в карты. Домба азартен, проигрывать не любит, но всегда перед игрой выделяет незначительную сумму, проиграть которую ему вовсе не зазорно, а даже в смех, в удовольствие другим, более бедным прилипалам, развлекателям компании.
Изредка, раз в неделю, (с возрастом Докуев остепенился или здоровье не позволяло), он в специально купленной однокомнатной квартире встречается с женщинами, точнее девушками. Этот вопрос, как и другие более мелкие, полностью возложен на Мараби. Ему Домба доверяет все – кроме денег. Он знает, что деньги человека портят – пример: его жена, дети. А Мараби – находка, просто удача: молчун, умен, исполнителен, в меру хитер, уважает силу, любит деньги, и главное мужествен. А честен ли? Пока да. И главное, что покоряет всех, исполнительность Мараби не плебейская, а полна достоинства и уважения. Даже в голову никому не придет дать ему недостойное поручение. А чтобы вытянуть из него лишнее слово – это надо совершить подвиг. Алпату несколько раз пыталась подкупить Мараби, чтобы он докладывал ей о похождениях мужа. Мараби согласно кивал головой, деньги брал с готовностью. Вечером коротко докладывал вербовщице: "Весь день на комбинате".
– И ночью? – удивлялась Алпату.
– Да, работы много, – даже не моргнув, отвечал нанятый шпион.
Так продолжалось довольно долго. Наконец, Алпату не вытерпела.
– Ты врешь! – вскричала она. – Ты меня обманываешь!
– Если ты так считаешь, то я возвращаю деньги, – и он спокойно вернул полностью всю сумму, израсходованную женой на подкуп.
У Алпату глаза на лоб вылезли, после этого она к нему стала относиться не только с подчеркнутым уважением, но даже со страхом, чувствуя его превосходство.
И казалось бы, что Мараби находка для Домбы, но одно плохо – с детства он дружит с братьями Самбиевыми, а с Арзо одноклассник. И как только кто из Докуевых по старой памяти начинает поносить Самбиевых, Мараби встает и скрипя зубами уходит. Если речь об этом заходит в машине, начинает лихачить, так что пассажиры в ужасе от езды. Поняв, что лучше при Мараби Самбиевых не упоминать, все сдались, и только кровный враг – Албаст никак не мог угомониться, наслаждался он терзаниями нукера отца. Однако и этому наступил конец.
… Теперь, лежа в постели в новом доме Домба отчетливо вспомнил тот вечер, когда Албаст пристал к Мараби с уколами в адрес Самбиевых, после чего все и началось. Именно несдержанность Албаста, по мнению Домбы, привела к целому ряду взаимосвязанных событий, которые новой тревогой сжали в тисках сердце Докуева-старшего и значительно опустошили его с трудом нажитую казну.
Шла вторая декада июня. Неделю-полторы назад Домба вернулся из Москвы. Его позиции на комбинате вновь стали незыблемыми. Наслаждаясь блаженством стабильности доходов, он впал в эйфорию праздности, беззаботности.
В пятницу к часам одиннадцати на комбинат к Домбе заехал недавний друг – приятель Зайнди Эдишев, известный в городе картежник и повеса. Домба Эдишева не любил, уж больно знакома, и до омерзения узнаваема была улыбка и речь нового друга. И как Докуев ни стремился дистанцироваться от картежника, тот все более и более досаждал ему своим навязчивым вниманием и услугами.
Много раз картежник поставлял Домбе молоденьких, очень красивых девушек, даже из дальних городов. А потом в кругу друзей говорил, что проститутки в восторге от силы и энергии Докуева. А от его благородства и галантности девицы просто "в улете". Вначале Докуев смущался этих подробностей своей интимной жизни, но потом сам уверовал в силу своей плоти и только умиленно улыбался, когда Зайнди в кругу друзей расписывал достоинства немолодого гиганта. Далее эти же восторги перешли и в другую область. Оказалось, что Докуев сильнейший картежник. И, по словам профессионала Эдишева, дело даже не столько в мастерстве, сколько в везении и в психологической стойкости духа. Раз за разом все проигрывались, и в итоге за картами оставались только Домба и Зайнди, и почти всегда Докуев побеждал. Правда, выигрыш был ничтожен, да к тому же, как обычно, Домба расплачивался за обслугу и трапезу картежников. Как бы там ни было, Домба все больше и больше поддавался картежному соблазну и не раз ловил себя на мысли, что не только днем, но даже ночью ему стали грезиться карты, и как он выигрывает крупный куш. Вполне осязаемо немолодого Докуева стал засасывать картежный азарт. И в это время кто-то из старых знакомых подсказал, что Эдишев – дрянь, и его временные проигрыши и лесть – просто обман, приманка. Докуев и сам это чувствовал, но бешеный азарт, радость выигрыша толкали его в компанию картежников. Однако у него хватило разума предупредить своего верного нукера – Мараби. Дело в том, что Домба будучи трезвым, до очередного кутежа, просил Мараби, чтобы он в указанное время отрывал хозяина от любого, самого восхитительного дела. Бывало даже так, что Мараби вырывал Домбу из объятий девиц. Докуев пытался пинать, прыгать, приказывать, но верный нукер превращался в строгого блюстителя нравственности, и пожилому Домбе ничего не оставалось, как беспомощно махать конечностями в охапке дальнего родственника.
Те же действия предпринимал Мараби и во время картежных игр. Однажды Эдишев не выдержал наглости Мараби и рявкнул:
– Что ты себе позволяешь, щенок! Пошел прочь!
Волчьей яростью блеснули глаза Мараби, желваки забегали по щекам.
– Кто щенок, а кто шелудивый пес – неизвестно, – сухо выговорил молодой человек, – но он, – Мараби кивком указал на Докуева, – больше играть не будет.
– Подожди еще полчаса, погоди немного, – нервно взмолился Домба.
Однако нукер подхватил его под мышки и потащил из-за стола. В это время из соседней комнаты появились два верзилы, загородили дверь.
– Уйди, оставь меня, – дернулся Докуев.
Еще сильнее сжал его Мараби и громко и ясно выговорил:
– Я на службе, и больше он играть не будет. Расступитесь.
Вслед за этим, наступившее недолгое молчание нарушил Зайнди Эдишев.
– Выпустите их, – тихо приказал он.
Мараби обернулся к картежнику.
– А что, они без твоего указа могут и не выпустить нас? – ухмыльнулся он. – Пусть попробуют.
Злая щель пролегла на лбу картежника, но он промолчал, и буквально через день вновь объявился возле винно-коньячного комбината, и как ни в чем не бывало шутил с Домбой, по-дружески здоровался с Мараби.
Снова они друзья, снова карты, девицы, кутежи. Пару раз в их компании появляется друг Эдишева – картежник-гастролер – какой-то грек, а может, армянин – Арон. У него Домба также с легкостью выигрывает небольшие суммы… И вот наступила та злополучная пятница. Домба, Зайнди и еще какие-то друзья-нахлебники мчатся на двух машинах на турбазу "Беной" в урочище реки Хулло. К вечеру разгоряченная компания, с подсказки Эдишева направляется за четыре сотни километров в Пятигорск. Сходу попадают в какой-то кабак с цыганами на окраине города-курорта и, о чудо, неожиданно встречают друга – Арона. Грек баснословно щедр. Вновь разгул, спиртное, песни, танцы; просыпается Домба в постели с красавицей. К обеду друзья вновь встречаются за роскошным столом, долго наедаются, похмеляются, и вдруг вся сервировка исчезает и появляются карты. Играют весь остаток дня, всю ночь до четырех утра. Игра самая простая по сути – сека, и самая тяжелая по психологии поведения человека.
Докуев проигрывает всю наличность, золотые наручные часы и играет уже в долг. Спасительной палочки-выручалочки – Мараби рядом нет, как и второй шофер, он помещен в другой гостинице, в центре Пятигорска.
В воскресенье, в девять утра, Докуев дома. Всю обратную дорогу он молчит, Эдишев остался в Пятигорске, вроде он был пьян и ничего не соображает. За Домбой долг в двенадцать тысяч рублей, всего он проиграл около шестнадцати тысяч. Это стоимость трех машин "Жигули", он в ярости.
Мараби ничего этого не знает, отпрашивается до вечера, съездить домой, в Ники-Хита. Домба заваливается спать под свирепые упреки жены, и те же упреки будят его вечером. Он весь в поту, в спальне жара несусветная. Тело, как обвислый мешок, голова свинцовая, первая и единственная мысль – картежный долг.
Только в ванной, под прохладным душем он приходит в себя и даже улыбается. Он рад, что хоть так отделался. Конечно, двухмесячный труд – коту под хвост, но зато он осознал горечь расслабления и соблазн порока. Все: Мараби отвезет долг, и конец всякому распутству и общению с дерьмом! И надо же на старости лет на такую удочку попасться? Ну ничего, Зайнди, ты у меня еще получишь… От всех этих мыслей у Домбы аж настроение поднялось, он еще долго плескался под прохладными струями, пока жена не стала стучать в дверь ванной.
– Эй, старый! Ты что там, уплыл что ли, или тебя водой унесло? Все грехи все равно не смоешь – выходи, пора ужинать.
В другое время муж стал бы огрызаться на несдержанную жену, но сегодня это все как праздник, как избавление от тяжкого кошмара. Впервые за последнее время Домба был рад инициативе жены, и ему как никогда ранее стал мил семейный уют и покой. Из настежь раскрытой вентиляционной форточки он слышал, как младшая дочь спросила у матери:
– Какую сервировку?
– Третью, – скомандовала Алпату.
"Ну и слава Богу!" – подумал Домба.
Дело в том, что Алпату, где-то насмотрелась или прочитала (правда, читать она толком не умела), а может, услышала, что в приличных домах хотя бы раз в неделю вся семья ужинает, собравшись вместе. В семье Докуевых такой вечер был обозначен в воскресенье. Готовились самые разнообразные и изысканные блюда, с утра Алпату и дочери закупали в огромных количествах всякую деликатесную снедь на базаре, с обеда от двух прометеек исходили ароматно-пряные, жирные запахи, и с сумерек это все долго и чинно поглощалось.
Иногда на это мероприятие приглашались разные персоны, в зависимости от степени важности гостей и сервировался стол. Так, если планировалось появление особо важных "товарищей" (в их число входило высшее руководство республики, разные кладовщики – уровня Домбы и, конечно, возможные сваты), то сервировка стола – номер один. Это значит самая дорогая, изысканная европейская посуда и старинные приборы из чистого серебра, рюмки ручной работы. Такая сервировка – раз-два в году. А в основном применяется форма два. Это тоже довольно дорогая посуда, заморский хрусталь, серебро. Но все это классом и главное стоимостью пониже, как впрочем и сами гости.
Сервировка номер три, что и намечалась на то воскресенье, – значит, никого из гостей не будет, а для себя можно не надуваться, а то вдруг какая посуда разобьется или серебряная ложка ненароком вместе с объедками выкинется в мусоросборник (что частенько случается и на гостей списывается).
Есть еще сервировка по форме четыре. Это когда приезжают незваные гости из родного села – Ники-Хита. Для этих "голодранцев" демонстрируется (ввиду такой же обездоленности) совсем обыденная посуда и чуть ли не алюминиевые ложки и вилки. Сам стол тоже по-спартански или по-чеченски сух и однообразен: муьст-берам, сискал, чай. Хозяева тоже в знак солидарности блюдут пост. Иногда вынужденно совершают чуть ли не подвиги, могут весь день, до отъезда незваных гостей, воздерживаться от обильного привычного застолья, не то односельчане могут не только позавидовать чужому благоденствию, но и чего доброго попросить хоть немного поделиться трудом и потом нажитым добром. И думают родственники, что Докуевы на диете, от того и худы, хоть и лоснится газовая плита от расплескавшегося в обилии несмытого жира.
… После продолжительного, умиротворяющего душа Домба уселся во главе роскошного стола. Справа – старший сын Албаст, слева – младший Анасби. Фронтом к ним женская половина семейства во главе с Алпату. Торжественная трапеза проходит под расписанным пестрыми накатами навесом. Редкие лучи заходящего солнца пробиваются сквозь густую листву виноградника, огораживающего с одной стороны навес, устало отражаются в хрустале стаканов. Со двора веет влажной прохладой. Это местный алкоголик за бутылку водки облил из шланга асфальт, теперь с усердием моет машины сыновей Домбы. Из парка слышатся крики ребятни. На развороте металлическим скрежетом стонут трамваи. Со стадиона имени Орджоникидзе доносится волнообразный гул болельщиков местного футбольного клуба "Терек". В разных углах навеса за жирной трапезой наблюдают голодные кошки со всей округи. За забором, готовясь к ночному насесту, шумят куры с петухами.
Все едят лениво, от зноя нет аппетита. Выбирают блюда попостнее, послаще. Действуют одной вилкой, иногда просто руками, и только дочери – барышни на выданье – Курсани и Джансари – в полной мере оценивают торжественность семейного обряда; их спины прямы, лица строги, а едят они по всем правилам европейского этикета – вилкой и ножом.
Правда, по ошибке или по незнанию, нож в левой руке, а вилка в привычной правой.
– Как мне надоели эти соседские куры! – наконец начался светский застольный разговор.
– Да, – поддержала старшую сестру младшая, – просто ужас! От них столько пыли, перьев, шума.
– Эти яйца копейки стоят.
– Да кто их нынче ест? И зачем этих кур держать?
– Просто нам назло.
В доме зазвонил телефон. Как ужаленная, вскочила младшая дочь, побежала. Мать и сестра провожают ее тревожно-вопросительным взглядом.
– Меня нет дома! – кричит вслед дочери Домба.
У Докуевых телефонную трубку снимают только дочери, а то остальные члены семейства могут ненароком вспугнуть оробелых вздыхателей.
– Опять этот Зайнди Эдишев, – грубо сообщает дочь, возвращаясь к столу. – Уже третий раз звонит.
Лицо Домбы искривилось от боли.
– Мараби еще не приехал? – спросил он.
– Сдался тебе этот урод? – возмутилась Алпату. – Хоть один вечер без его нахального вида проведем.
– Я не пойму, – вступилась старшая дочь, – что это он на нашей машине в село ездит, всю ее разбил. Пусть на рейсовом автобусе домой мотается.
Наверное, еще бы долго обливали грязью строптивого нукера отца, но в это время на улице заскрежетали тормоза, как по мольбе Домбы, появился Мараби, привычными, хозяйскими движениями раскрыл ворота, загнал во двор машину.
– Твою машину помыть? – услышали под навесом картавый голос местного пьяницы.
– Нет, сам помою, – ответил приезжий.
– Хм, теперь и машина его стала, – шепот одной из дочерей.
– Хорошо, что хоть сам ее моет, а то тоже барином станет, – поддерживает вторая.
Мараби поздоровался, после приглашения старшего сел за стол. Все лица Докуевского семейства померкли, только Домба все интересовался судьбами родного села, его тяга к родному очагу с годами росла. И хотя он месяцами в Ники-Хита не появлялся, в душе всегда от этого страдал, тосковал.
– А как Самбиевы – все нищенствуют? – вступил в разговор Албаст.
– В Ники-Хита никто не нищенствует, – не поднимая головы от посуды ответил Мараби. – У всех дееспособных жителей, слава Богу, есть кусок хлеба и крыша над головой. А больным и калекам добрые люди помогают.
– Ой, Албаст! – гримасой скривилось лицо старшей дочери Курсани. – Весь вечер ты испортишь! Нашел о ком вспоминать?!
– А как не вспомнить? – злобно усмехнулся Албаст, показывая вилкой в сторону Мараби.- Если он здесь кормится, а в то же время с Самбиевыми водится.
Вскочил Мараби, нервно сжались его кулаки, губы ссузились, в глазах – гнев.
– Я свой кусок хлеба трудом зарабатываю, – прошипел угрожающе он, – и нигде не кормлюсь. А с Самбиевыми дружу с детства и буду дружить.
– Козлы твои Самбиевы, – с насмешкой вступил в разговор младший сын Домбы – Анасби.
– Это ты им сам, в лицо скажи, – решительным тоном парировал Мараби.
– Скажу, – угрожающе привстал Анасби, его руки тоже затряслись в ярости.
– Хм, – ядовитая усмешка сменила гнев на лице Мараби, – вот один попытался сказать, – он кивнул в сторону Албаста, – и что из этого вышло – сам знаешь.
– Скотина! – взревел Албаст, вскакивая. – Прочь со двора!
– А-а-а! – заорали женщины.
– Перестаньте! – завизжал Домба, стукая о стол ладонью.