- Это гораздо справедливее, чем нарисованная тобой картина: несколько ярких, блестящих умов, а остальное - мрак и невежество.
Я задумался на мгновение.
- Даже если ты и прав, - начал я, - а ты, конечно, не прав, - это ничего не меняет. Я хочу сказать, что для меня важнейшими вещами являются не последний образец искусственного шелка или скорость движения самолета. Ты должен знать, что я сыт по горло чудесами техники. Чарльз может восхищаться ими, но меня это не трогает. Меня совершенно не трогает, если Остин ничего не читает, кроме детективных романов, и бьет свою жену, - если она так глупа, как выглядит, это, может быть, не так уж плохо. Все это не имеет никакого значения, понимаешь? Имеет значение только одно - ох, как трудно это объяснить! - в самой науке есть что-то такое; что толкает человека вперед. Что-то гораздо более значительное, чем грошовые трюки и люди, которые этим трюкачеством занимаются. Это… это… это звучит очень по-шериффовски, но это в какой-то мере вопрос постепенного познания Истины.
- Все это только слова, - сказал. Хант, - у вас нет монополии на истину.
- В некотором роде, я думаю, есть.
Хант улыбнулся, несколько раздраженный.
- Господи боже мой, ты так же самонадеян, как и другие. Откуда у вас такая монополия?
Я ответил быстро, этот вопрос был у меня тщательно продуман:
- Мы ставим опыты, получаем результаты и делаем предположение, что должна существовать такая штука, как атомы. Тогда мы идем дальше: если наше предположение об атомах правильно, то какие-то опыты должны дать определенные результаты. Мы ставим новые опыты, и результат подтверждает наши выводы.
Хант помолчал.
- Ваши атомы - это только догадка, которая подтверждается. Это не истина.
- Раз догадка подтверждается, значит, это истина.
Он нетерпеливо потер щеку.
- Мы сейчас просто жонглируем словами. Что в этом толку? Но я не вижу, почему нужно превращать науку в какую-то страсть.
- Предложи что-нибудь получше, - улыбнулся я.
- Я должен сначала сам во всем разобраться, - сказал он. - Но у тебя, Артур, есть воображение, ты даже чуток к людям, когда этому не мешает твоя наука, как же ты можешь посвятить свою душу и тело чему-то столь абсурдно нереальному?
- Нереальному! По-твоему, звезды и атомы нереальны? Как ты не можешь понять, - говорил я, - что для меня атомы в кристалле более реальны, чем газовый свет, мерцающий над этим прилавком, или вон та улыбающаяся женщина возле фонарного столба, или все эти запахи и шумы жизни? Как ты не можешь понять, что атомы в кристалле для меня более реальны, чем что бы то ни было другое?
5
Хант вернулся к этому спору при несколько странных обстоятельствах.
Мы втроем были на танцах в колледже, а после этого Шерифф уговорил двух девушек отправиться с нами на квартиру к Ханту и устроить там ночное чаепитие. Мы все немного смущались, а Хант в качестве хозяина чувствовал себя еще более неловко, чем обычно. Я наблюдал за тем, как Шерифф, со своей обычной улыбкой, словно посмеиваясь над самим собой, тихо беседует с девушкой, сидевшей рядом с ним на диване. Ее звали Мона; кажется, имя ее я узнал много позже. Хант в начале вечера танцевал с ней, похоже было, что она ему нравится, но потом ею прочно овладел Шерифф. Я видел, как Хант зашел в буфет, где они уединились, постоял минуту перед ними, а потом вышел и стал танцевать с какой-то первой попавшейся девицей. У Моны была нежная кожа, и она смотрела на Шериффа большими внимательными глазами. Тем не менее я не мог понять, как она могла понравиться кому-либо из двух моих друзей.
Мы втроем немало говорили между собой о проблемах пола. Мы были людьми своего поколения, и эти вопросы казались нам очень простыми, временами слишком простыми даже для нас. Мы предполагали, что у нас будут женщины, и немало женщин, что все это будет очень приятно и в порядке вещей и, надоев друг другу, мы будем расставаться без слез и без обид. Эти отношения будут строиться исключительно на чувственной основе (это была наша формула) для обеих сторон, и наши женщины будут пользоваться такой же свободой и таким же правом смены партнеров, как и мы.
В отношении настоящего мы все трое были благоразумно сдержанны. Иногда Шерифф отпускал туманные намеки. Они весьма возбуждали мое любопытство. В двадцать лет меня больше интересовали факты, чем люди; для меня было гораздо важнее знать, действительно ли у Шериффа были связи с женщинами, чем что представляет собой сам Шерифф. Поэтому я пытался сопоставить его внезапные исчезновения, таинственные намеки и те случаи, когда я встречал его с женщинами. Так же разжигал мое любопытство и Хант, если вечером он не присоединялся к нам, никак не объясняя своего отсутствия.
Сейчас, наблюдая, как Шерифф очаровывает Мону, а Хант робко подает ей чай, я гадал, чем она их пленила. Мои раздумья прервала вторая девушка.
- Знаете, - сказала она, - а ведь все были бы шокированы, если бы узнали, что мы встречаем рассвет в комнате у мужчин.
Я посмотрел в окно и в просвете между домами увидел, что небо посветлело и приобрело холодно-желтую окраску; я улыбнулся Одри, которую мне полагалось занимать, пока мои друзья состязаются около ее подруги. Ей только исполнилось девятнадцать, и в том, как она двигалась и откидывала назад свои рыжие волосы, чувствовалась небрежная юная неловкость. В ее манере говорить проявлялась самоуверенность и жизнерадостность.
- Если бы они видели это собственными глазами, они не были бы шокированы, - сказал я. - Вот взгляните!
Действительно, утро было холодное, и все мы, даже Шерифф и Мона, сидели друг от друга на вполне приличном расстоянии.
- Ну, это же другое дело, - сказала Одри.
- Другое дело! И это все, что вы можете сказать, - смеясь, повернулся к ней Шерифф. - Вы боитесь признаться, что вы взволнованы! Чем же вы лучше тех, кого вы хотите шокировать! Мы должны быть взволнованы всем, что мы делаем, - он хихикнул, - и посмеиваться над собой из-за того, что нас это возбуждает.
- А вы возбуждаетесь? - спросила, улыбаясь, Мона.
Я все больше удивлялся, что она может нравиться им.
- Конечно, - ответил он.
- И что же вас возбуждает больше всего? - спросила Мона.
Хант вступил в разговор:
- Этих двух молодых людей больше всего на свете возбуждает наука.
Мона спросила у Шериффа:
- Неужели правда?
Хант запнулся, а потом сказал:
- Они вам не поверят, если вы им скажете, что человеческая личность должна быть на первом месте.
Шерифф быстро вмешался:
- Пожалуй, для четырех часов утра этот разговор неуместен и может ввести в заблуждение. Когда мы говорим, что наука должна быть на первом месте, это отнюдь не значит, что мы ничем другим, помимо науки, не хотим заниматься. Просто мы убеждены, что наука представляет собой самое увлекательное дело, на которое стоит потратить жизнь. - Он обернулся к Моне. - Давайте продолжим наш разговор, - сказал он ей, и она улыбнулась.
Одри спросила меня:
- Вы согласны с тем, что он говорит?
- Да, - сказал я, - пожалуй, да.
- Звучит это довольно необычно, - она поджала губы, - но… но, мне кажется, я могу это понять.
Я проводил ее до дома, а Шерифф отправился провожать Мону, после чего я вернулся к Ханту, и мы с ним еще прошлись до Хайбери. Был холодный ветреный рассвет, полоски облаков перечеркивали оранжевое на востоке небо. Некоторое время мы шли молча.
- Мне стыдно за себя, - сказал он наконец. - Ребяческая ревность, - добавил он. Он был бледен. - Я пытался опорочить Шериффа в глазах Моны, нападая на вашу науку. Господи! Какое ребячество! Как это несерьезно! - вырвалось у него.
- Может быть, она не заметила, - предположил я.
- Тогда она слишком глупа, чтобы иметь право на существование, - ответил он.
Мы шли дальше, я больше не пытался утешить его. Ветер бил нам в лицо и освежал глаза, горевшие после бессонной ночи. Утренняя звезда уже меркла. Я вспомнил, как в детстве я каждую ночь вставал, чтобы посмотреть, как она сверкает. Я и сейчас глядел на нее с теплым чувством.
- В конце концов, - неожиданно сказал Хант, - я знаю, почему я так вел себя. Так некрасиво.
Грузовик прогрохотал мимо нас, направляясь к городу.
- Я знаю, почему я так говорил, - пробормотал он. - Я знаю, как я ревновал к Шериффу. Я знаю, почему я ревновал к Шериффу, - добавил он, и голос его зазвучал громче. Теперь он обращался ко мне, а не беседовал сам с собой. - Пожалуй, это все, на что мы можем рассчитывать. Вероятно, это именно то, что нам следует делать.
- Что именно? - спросил я озадаченный.
- Слушай, Артур. Я наконец начинаю разбираться во всем этом. Ты думаешь, Шерифф знает, зачем он увел от меня эту девушку? Ему, конечно, наплевать на нее. Ты думаешь, он знает, зачем он это сделал?
- Думаю, что нет, - ответил я.
- Так вот, мы должны в этом разобраться, - сказал он. - Мы должны отдавать себе отчет в том, что мы делаем, даже если мы не можем контролировать свои поступки. Если мы с Шериффом можем поступать так по отношению друг к другу - он уводить мою женщину, а я глумиться над ним, как уличный мальчишка, - то ведь тогда общество не сможет существовать, понимаешь меня? Мы с Шериффом друзья. И мы начинаем придумывать всевозможные благородные объяснения для собственных поступков и низменные, подлые - для действий противника. Шерифф сейчас занят именно этим. Я остановился только потому, что вовремя поймал себя на этом. Мы должны вовремя сдерживать себя. Мы должны осознавать подлинные причины поступков, которые мы совершаем. Причины, заставляющие нас сказать так, а не иначе.
Я здорово устал, и мне было не очень интересно. Я ему что-то ответил, только потому, что он страдал и мне хотелось утешить его.
- Это гораздо важнее, чем ваша наука, - говорил он. Его лицо, казалось, было освещено каким-то внутренним светом, сквозь который проглядывала боль. - Может, это и не так много даст человечеству. Даже если мы будем стараться вести себя сознательно, как мне бы хотелось, мы, возможно, никогда не достигнем совершенства. Но если мы не будем стараться, то ничего хорошего вообще не будет ни для нас, ни для человечества в целом.
Он замолчал. Мне хотелось уйти и лечь спать.
- Да, да, конечно, я не очень ясно изложил свою мысль, - говорил он. - Когда я говорю, что на первом месте должна быть человеческая личность, это еще ничего не значит. Как человек ведет себя - может сказать любая кумушка. Теперь я знаю, как я должен был сформулировать свою мысль. Мы должны, Артур, понять, почему человек ведет себя так, а не иначе. В противном случае плоды вашей науки попадут в руки несмышленых детей. Что бы они с ней ни сделали, они не будут знать, почему они это делают. Мы никогда не сможем довериться им. Пока они сами не уяснят себе причины собственных поступков. И человечество будет походить на ребенка, которому дали в руки пузырек с ядом или послали одного играть на кухню.
6
Разговор с Хантом занял в моем изложении гораздо больше места, чем это было в действительности; одно время мне казалось, что он затерялся среди других споров и разговоров, которые я давно позабыл. Много позднее жизнь заставила меня вспомнить эту ночь, когда Хант излагал свои сомнения, а я - свой символ веры.
Так или иначе, а в последний проведенный нами вместе месяц споры и соперничество утихли. Я не слышал имени Моны, Хант больше не рассуждал о науке, а так как из-за предстоящих экзаменов мы стали вообще реже встречаться, то наша дружба ничем больше не омрачалась. Нервы у нас были напряжены в преддверии экзаменов. Если мы, не дай бог, не получим дипломов первой степени, нам с Шериффом придется оставить мечту об исследовательской работе, а Хант вынужден будет занять какую-нибудь скучнейшую должность, чтобы выплатить деньги, которые он, как ставку, поставил на самого себя. Мы убеждали друг друга, что мы непременно получим диплом первой степени, иначе просто не может быть, но в глубине души каждый побаивался. Помню, как я лежал без сна, томимый самыми мрачными предчувствиями, и наконец вставал и садился за книги, чтобы отогнать прочь черные мысли. А в другие моменты я ощущал необычайную уверенность в себе.
Перед лицом пугавшего нас будущего мы в эти последние недели искали поддержку в нашей дружбе. Прошлое приобрело для нас особый аромат, это было приятное, полное дерзаний и глубоких раздумий время. Мы опять стали посещать знакомые старые места, вспоминали дни, проведенные вместе, наши разговоры, надежды и все происшествия за три года. Мы посмеивались над собой, но все трое были настроены очень сентиментально, и в общем нам было очень хорошо вместе.
В один из жарких дней мы пили чай в кафе в Хэмпстеде, которое мы одно время довольно часто посещали, а потом почему-то забросили на много месяцев. Спускался теплый вечер. Мы смотрели, как зажигаются огни города; фонари мерцали, окутанные дымкой, стремительно мчались вниз с холма трамваи, и автомобили мелькали между деревьями. Хант откинулся в кресле, на его лице было написано удовлетворение, дымок из трубки расплывался в спокойном воздухе. Шерифф наклонился вперед и с насмешливой улыбкой, которую мы так хорошо знали, сказал:
- А ведь хорошее было время!
Он кивнул в сторону города, который, казалось, принадлежал нам, был нашей собственностью по праву дружбы, по праву каждой кружки пива, каждого разговора, мелькнувшей фантазии, счастья и огорчений, по праву всего того, что мы пережили в Лондоне за эти три года.
- Очень хорошее время, - сказал я.
- В некоторых отношениях лучшего времени у нас уже не будет, - медленно произнес Хант.
- Да, в некоторых отношениях лучше не будет, - согласился Шерифф. Но тут же передумал. - А в чем-то, наверно, будет лучше. Неизмеримо лучше. Через двадцать лет. - Он улыбнулся нам. - Что мы все трое будем делать через двадцать лет?
Я сразу вспомнил, как год или два назад я втайне, про себя, однажды вообразил нас тремя мушкетерами, чуточку стыдясь своей детской выдумки. Интересно, а моим друзьям когда-нибудь это приходило в голову? Скорее всего, да! Если дружат трое юношей, сравнение напрашивается само собой. Любопытно, как они распределили роли? У меня они распределялись так - Хант был, конечно, Атосом, Чарльз Шерифф - д’Артаньяном, а сам я, пожалуй, - не приспособленным к жизни Арамисом.
Никто из нас, казалось мне, не был настолько глуп, чтобы сойти за Портоса. А что же все-таки будет с нами через двадцать лет? Я отогнал от себя воспоминания и сказал:
- Хант, конечно, будет экономическим светилом. Он станет главным консультантом по экономическим вопросам на мирной конференции после следующей войны; во всяком случае он попытается давать советы, а потом подаст в отставку.
Хант был доволен и улыбался.
- А Чарльз, - сказал он, - будет почтенным ученым, может быть, профессором или чем-нибудь в этом роде.
- Ну вот! - разочарованно протянул Шерифф.
- А как насчет тебя, Артур? - спросил Хант.
Шерифф вновь обрел свое хорошее настроение.
- Он будет к тому времени великим ученым. По-настоящему крупной величиной. Каждое воскресенье он будет давать интервью, и мы всегда будем вспоминать, что когда-то были с ним знакомы. Я уверен, что у него это получится.
- А ты как думаешь, Артур? - вновь спросил меня Хант.
В это мгновение где-то глубоко в сердце я ощутил уверенность. Передо мной расстилалась прямая дорога, я знал, чего я жажду, и все вокруг готовы были помочь мне.
- Если что-нибудь мне не помешает, - сказал я, - думаю, что, может быть, я и стану великим ученым.
Глава IV. Начало
1
Шерифф и я получили дипломы первой степени, а Хант - второй. Когда я читал списки, моя фамилия сразу бросилась мне в глаза, и я ощутил острый прилив радости: фамилия Шериффа была в том же списке; потом я стал искать фамилию Ханта и, найдя ее, не поверил своим глазам, Я тут же послал телеграмму Шериффу, который уехал на несколько дней домой. Я ходил взад и вперед по улице между почтовой конторой и Имперским колледжем. В голове у меня роились мысли о моем будущем: смогу ли я приступить к исследовательской работе раньше октября, придется ли мне обратиться в Королевское общество, какую стипендию я смогу получить, - а в душе я пытался найти предлог, чтобы не встречаться с Хантом.
В конце концов я заставил себя пойти к нему. Он был дома, когда я вошел.
- Хэлло, - поздоровался он со мной. Я заметил, что левое веко у него подергивается.
- Ты уже знаешь результаты? - промямлил я.
- Нет.
- Мне очень жаль… Я просто не могу поверить…
- Какая?
- Вторая.
- Вот как, - он помолчал. - Ты получил первую?
- Да.
- Я рад за тебя. А Чарльз?
- Тоже.
Мы сидели молча.
- Да, черт возьми, Артур, - сказал он наконец, - это трудновато пережить. Один такой удар, и мне больше ничего не остается. Моей ставкой в этой игре была свобода. И я проиграл.
- Ну да ладно, - добавил он, - словами делу не поможешь. - Голос его звучал ровно. - А вот ты определился, это уже кое-что. Где ты собираешься работать? Что ты собираешься делать?
- Нет, что ты собираешься делать? - сказал я.
Он помолчал.
- Займу какую-нибудь незначительную должность и буду влачить незначительное существование.
- Надо что-то предпринять.
Он улыбнулся.
- Что? Если у меня вообще есть какое-то призвание, то это теоретическая работа. А теперь это исключено.
- Пойдем, пройдемся, - предложил я, - и постараемся выработать какой-нибудь план.
Он немного поколебался.
- Нет. Мы сегодня не подходящая компания друг для друга.
- Чепуха, - запротестовал я.
- Я пойду один, - сказал он.
Мне стыдно писать об этом, но я разыскал случайного знакомого, также получившего диплом первой степени, и мы провели этот вечер вместе, празднуя нашу победу; счастью нашему не было границ.