Он вывернул кисет наизнанку и вытряхнул пыль в миску с углями. То, что осталось от смеси, вспыхнуло оранжевым пламенем, как если бы он положил на угли какой-то прозрачный лист. Лист загорелся и рассыпался на линии со сложным контуром. Что-то с большой скоростью зигзагообразно двигалось внутри этих линий. Дон Хуан приказал следить за движением линий. Я увидел что-то вроде маленького шарика, который перекатывался по вспыхнувшему контуру. Дон Хуан наклонился, выхватил шарик, положил его в трубку и велел мне затянуться. Я был уверен, что он положил мне этот шарик именно для того, чтобы я его вдохнул. Комната моментально потеряла свою горизонтальную ориентацию. Я чувствовал глубокое онемение, сильную тяжесть.
Когда я очнулся, я обнаружил, что лежу на дне неглубокой канавы с проточной водой, погруженный в воду до подбородка. Кто-то мне поддерживал голову. Это был дон Хуан. Первое, на что я обратил внимание, это что вода была какой-то необычной - холодной и тяжелой. Она плавно накатывалась на меня, и с каждой волной в голове прояснялось. Вначале у воды был ярко-зеленый ореол или свечение, которое вскоре рассеялось, остался лишь поток обычной воды.
Я спросил, который час. Дон Хуан сказал - раннее утро. Немного погодя я полностью очнулся и вылез из воды.
- Ты должен рассказать мне все, что видел, - сказал дон Хуан, когда мы вошли к нему в дом.
От него я узнал, что он три дня возился со мной, пытаясь меня вернуть, и пришлось здорово потрудиться. Я сделал огромное количество попыток описать то, что видел, но не мог сконцентрироваться. Только к вечеру я почувствовал, что способен наконец говорить нормально, и начал рассказывать ему все, что запомнил прямо с той минуты, как свалился на пол. Но это его не интересовало; он сказал, чтобы я все это пропустил, начав прямо с того, как он метнул меня ввысь и я улетел.
Но я мог вспомнить только серию бессвязных, похожих на сон картин или образов. Впечатление было такое, что каждая из этих картин - как отдельный пузырек, вплывающий в фокус и уплывающий из поля зрения. Однако они не были, скажем, какими-то сценами для созерцания. Я находился внутри них. Я принимал участие в том, что видел. Поначалу, когда я пытался их вспомнить, у меня было ощущение смутных смазанных вспышек; но по мере усилий вспомнить как следует, я чувствовал, что каждая из них обладает исключительной ясностью, хотя совершенно несоотносима с обычным видением, - собственно этим объясняется ощущение их смутности. Картин было всего несколько, и они были очень простые.
Как только дон Хуан упомянул, что бросил меня в воздух, у меня возникло, как вспышка, воспоминание абсолютно ясной сцены, в которой я с определенного расстояния смотрел прямо на него. Я видел только его лицо. Оно было монументальных размеров. Оно было плоским и ярко светилось. Волосы были желтоватыми, и они двигались. Каждая часть лица двигалась сама по себе, излучая своеобразный янтарный свет.
В следующей картине дон Хуан уже подбросил, точнее прямо от себя швырнул меня в воздух. Я помню, что распластал крылья и полетел. Вспарывая воздух в болезненном полете вперед, я чувствовал одиночество. Я словно не летел, а шел, это утомило мое тело. Ощущения свободного полета, восторга от избытка сил не было.
Затем я вспомнил сцену, в которой неподвижно смотрел на массу острых темных краев (граней), расположенных где-то, откуда исходил смутный, болезненный свет: затем я увидел поле с неисчислимым множеством разных огней. Огни двигались и мерцали, изменяя яркость. Они были почти как краски; меня поразила их интенсивность.
В следующий момент, прямо у самых глаз появился какой-то предмет, толстый и заостренный; свечение от него исходило определенно розовое. Я ощутил где-то в своем теле внезапную дрожь и увидел множество таких же розовых форм, которые двигались в мою сторону. Они бросились на меня, и я отпрянул.
Последнее, что я помню, - это трех серебристых птиц. Они сияли металлическим отблеском, почти как нержавеющая сталь, только ярче, интенсивней и подвижней: отблеск был словно живой. Они мне понравились, и я полетел вместе с ними.
В течение всего моего повествования дон Хуан не проронил ни слова.
Вторник, 23 марта 1965
На другой день произошел следующий разговор. Дон Хуан сказал:
- Вороной стать вообще несложно. Ты проделал это, и теперь будешь вороной всегда.
- Что было после того, как я стал вороной, дон Хуан? Неужели я целых три дня летал?
- Нет. Ты вернулся с заходом солнца, как я тебе велел.
- А как я вернулся?
- Ты очень устал и сразу уснул. Вот и все.
- То есть я прилетел обратно?
- Я ведь уже сказал. Ты послушался меня и вернулся ко мне домой. Да выбрось это из головы. Это совершенно неважно.
- А что важно?
- Единственное, что по-настоящему ценно в твоем путешествии, - это серебристые птицы.
- Что же в них было такого особенного? Просто птицы.
- Не "просто птицы", а вороны.
- Это что, были белые вороны, дон Хуан?
- Черные вороньи перья в действительности серебристые. Вороны так сверкают, что другие птицы держатся от них подальше.
- Но почему их перья выглядят серебристыми?
- Потому что ты видел так, как видит ворона. Птицу, которая для нас выглядит темной, ворона видит белой. Белые голуби, например, для вороны розовые или голубые; чайки желтые. Теперь попытайся вспомнить, как ты к ним присоединился.
Я попытался, но птицы оставались вырванной из контекста смутной картиной. Я сказал ему, что помню только, что чувствовал, что летаю с ними. Он спросил, где я к ним присоединился - в воздухе или на земле. Но я никак не мог ответить, и он почти разозлился на меня. Он требовал, чтобы я вспомнил.
- Иначе, - настаивал он, - если ты не вспомнишь точно, все это не будет стоить и гроша, а так и останется бредовым сном.
Я всячески старался вспомнить, но ничего не получалось.
Суббота, 3 апреля 1965
Сегодня мне вспомнилась еще одна картина из моего "сна" с серебристыми птицами. Я вспомнил, что смотрел на темную массу с мириадами булавочных отверстий. Собственно, сама масса была темным скоплением крохотных дырочек. Почему-то мне казалось, что она мягкая. Пока я смотрел на нее, появились три птицы, которые летели прямо на меня. Одна из них издала какой-то звук, а потом все трое уже были на земле рядом со мной.
Я описал картину дону Хуану. Он спросил, откуда они прилетели. Я сказал, что, пожалуй, этого не смогу определить. Его охватило сильное нетерпение, и он обвинил меня в отсутствии гибкости мышления. Он сказал, что если я постараюсь, то смогу очень хорошо все вспомнить и что я боюсь позволить себе стать менее жестким. Он сказал, что я думаю и как человек и как ворона, но в то время, которое нужно вспомнить, я не был ни тем, ни другим. Он приказал вспомнить, что мне сказали вороны. Я пытался думать об этом, но мысли перескакивали с одного на другое. Я не мог сосредоточиться.
Воскресенье, 4 апреля 1965
Сегодня я отправился в далекую прогулку. Когда я возвращался к дому дона Хуана, было уже темно. Я все думал о воронах, и тут в голове мелькнула очень странная "мысль" - или, точнее, некое впечатление или чувство. Издавшая звук птица, кажется, сказала, что они направляются с севера на юг, и когда мы вновь встретимся, они будут лететь в том же направлении.
Я сказал дону Хуану о том, что выдумал, или, может, вспомнил. Он сказал:
- Не думай о том, выдумал ты это или вспомнил. Так думают только люди. Вороны так не думают, особенно те, которых ты видел, поскольку видел ты посланцев твоей судьбы. Ты уже ворона, и это навсегда. Отныне вороны будут говорить тебе своим полетом о каждом повороте твоей судьбы. В каком направлении вы полетели?
- Да откуда мне знать!
- Если подумаешь как следует - вспомнишь. Сядь на пол и покажи положение, в котором ты находился, когда к тебе прилетели птицы. Закрой глаза и проведи линию на полу.
Я сделал, как он велел, и определил точку.
- Глаз не открывай, - прикрикнул он. - Куда вы полетели относительно этой точки?
Я сделал на полу другую отметку.
Взяв обе за исходную ориентацию, дон Хуан растолковал мне, каким направлением полета какой поворот судьбы мне предвещают вороны. Он установил четыре точки по сторонам света, как оси полета ворон.
Я спросил, всегда ли при предсказании судьбы вороны следуют этим осям. Он сказал, что они касаются меня одного; абсолютно все, что делали вороны при нашей встрече, было чрезвычайно важным. Он требовал, чтобы я вспомнил все до мельчайших подробностей, поскольку послание или же характер посланцев - дело сугубо индивидуальное, личное.
Еще он требовал вспомнить, в какое время суток я с ними расстался. Он велел вспомнить разницу в освещении между началом моего полета и началом полета с воронами. При первом ощущении, которое я помню, - ощущении болезненного полета, - было темно. Но когда я увидел птиц, все было красноватым, светло-красным или, пожалуй, оранжевым.
Он сказал:
- Это означает, что был конец дня: солнце еще не зашло. Когда наступает ночь, ворона ослеплена белизной, а не тьмой, как люди. Таким образом, это указание на то, что твои посланцы являются на исходе дня. Они позовут тебя, и когда пролетят над твоей головой, то станут серебристо-белыми: ты увидишь, как они сверкают в небе, и это будет означать, что пришла твоя пора. Это будет означать, что ты умираешь, ты умрешь и превратишься в ворону.
- А если я увижу их утром?
- Утром ты их не увидишь.
- Так ведь вороны летают весь день…
- Но не твои посланцы, дурень!
- А что твои посланцы, дон Хуан?
- Мои появятся утром. Их тоже будет трое. Мой бенефактор говорил, что если не хочешь умирать, можно криком превратить их обратно в черных. Но теперь я знаю, что этого делать не следует. У моего бенефактора была склонность к крикам и ко всему грохоту и неистовству травы дьявола. Я знаю, что дым другой именно потому, что бесстрастен. Он честен. Когда твои серебряные посланцы придут за тобой, нет нужды на них кричать, - просто лети вместе с ними, как ты это уже делал. Взяв тебя с собой, они изменят направление, и вас будет четверо, улетающих прочь.
Суббота, 10 апреля 1965
У меня случались короткие вспышки нарушения ассоциаций или неглубоких состояний необычной реальности.
То и дело всплывало одно неотвязное воспоминание из галлюциногенного опыта с грибами: мягкая темная масса булавочных отверстий. Дальше она визуализировалась как масляный или нефтяной пузырь, который меня затягивал в свой центр. Было так, как будто центр раскрывается и заглатывает меня, и, на короткие мгновения я испытывал что-то, напоминающее состояние необычной реальности. Последствием было сильное возбуждение, тревога и дискомфорт, и я всячески с этими наплывами боролся, чтобы поскорее от них избавиться.
Сегодня я решил спросить у дона Хуана, что он об этом думает и как мне быть. Он выслушал вполуха и посоветовал на них не обращать внимания, поскольку они бессмысленны, точнее, не имеют никакой ценности. Внимания заслуживают только те "виденья", в которых будет ворона: все прочие - просто результат моих страхов. Он вновь мне напомнил, чтобы пользоваться дымом, необходимо жить сильной, спокойной жизнью. Мне же казалось, что я достиг опасного порога. Я сказал ему, что, как чувствую, я не в силах продолжать: с грибами в самом деле было связано что-то устрашающее.
Перебирая картины, которые запомнились из моего галлюциногенного опыта, я с неизбежностью пришел к выводу, что видел мир таким образом, который в структурном отношении отличается от обычного видения. В других состояниях необычной реальности, которые я пережил, формы и структуры, визуализируемые мною, всегда находились в границах моего зрительного представления о мире. Но мое видение под воздействием галлюциногенной курительной смеси было иным. Все, что я видел, располагалось передо мной на прямой линии видения (зрения); не было ничего выше или ниже этой линии видения.
Каждая картина была раздражающе плоской, и в то же время обладала приводящей в замешательство глубиной. Точнее, вероятно, было бы сказать, что картины представляли из себя конгломерат невероятно четких деталей, расположенных внутри полей различного освещения; свет в этих полях двигался, создавая эффект вращения.
После всех моих попыток и усилий как следует все вспомнить, я был вынужден прибегнуть к серии аналогий, чтобы "понять" то, что "видел". Лицо дона Хуана, например, выглядело так, точно он смотрел на меня из-под воды. Казалось, вода течет непрерывным потоком, омывая его волосы и лицо: при этом они так увеличивались, что стоило присмотреться - и становилась видна каждая пора, каждый волосок. С другой стороны, я видел массы материи, которые были плоскими и многогранными, но неподвижными, потому что в свете, исходящем от них, не было колебаний.
Я спросил дона Хуана, чем были виденные мной вещи. Он сказал, что поскольку я впервые видел как ворона, предметы были неясными или бессмысленными, но позже, с практикой, я буду способен все узнавать.
Мне хотелось знать о причине той разницы, которую я заметил в движении света.
- В том, что живое, - сказал он, - происходит внутреннее движение, и когда что-либо мертво или близко к смерти, ворона сразу это видит, потому что движение останавливается или угасает, пока не исчезнет совсем. Ворона также видит, когда что-либо движется слишком быстро, и кроме того, может сказать, когда что-либо движется так, как надо.
- Что означает слишком быстрое движение в чем-то или движение так, как надо?
- Это означает, что ворона может точно сказать, чего следует избегать, а к чему стремиться. Когда что-нибудь движется внутри слишком быстро, это означает, что оно вот-вот взорвется в ярости или ринется в атаку, и ворона будет избегать этого. Когда же внутреннее движение нормальное, это приятное зрелище, и оно будет притягивать ворону.
- В камнях есть внутреннее движение?
- Нет, ни в камнях, ни в мертвых животных, ни в засохших деревьях; но они красивые, на них приятно смотреть. Вот почему вороны крутятся возле падали. Они ею любуются. Внутри нее отсутствует малейшее движение света.
- Но когда плоть разлагается, разве в ней не происходит движение?
- Происходит, но это совсем другое движение. То, что видит ворона, это миллионы движущихся внутри плоти крохотных светящихся штучек, причем каждая светится по-своему, вот почему воронам так нравится на это смотреть. Это в самом деле незабываемое зрелище.
- Ты сам это видел, дон Хуан?
- Это может видеть каждый, кто научится превращаться в ворону. Увидишь и ты.
Тут я наконец задал мучивший меня вопрос:
- Я в самом деле стал вороной? Я имею в виду - для любого, кто меня увидит, я буду обычной вороной?
- Нет. Ты не можешь так думать, когда имеешь дело с силой союзников. Такие вопросы бессмысленны; и в то же время стать вороной - простейшее дело. Почти как шалость; пользы в этом мало. Я уже говорил - дымок не для тех, кто ищет силы. Он только для тех, кто жаждет видеть. Я научился становиться вороной, потому что из всех птиц эти самые подходящие. Их не беспокоят никакие другие птицы, кроме разве орлов, потому что они гораздо крупнее и агрессивны, когда голодны. Но вороны летают стаями и могут за себя постоять, люди не тревожат ворон, а это немалое преимущество. Любой человек заметит большого орла, особенно если тот необычного вида, или вообще любую большую и странную птицу, но кого интересуют вороны? Ворона в безопасности. Она идеальна по размеру и по самой природе. Она может безопасно проникать куда угодно, не привлекая внимания. Можно, конечно, стать еще львом или медведем, но это довольно рискованно. Такие существа слишком большие: чтобы во что-нибудь такое превратиться, требуется слишком много энергии. Можно еще стать сверчком, или ящерицей, или хоть муравьем, но это еще опаснее, поскольку большие звери охотятся за маленькими.
Я принялся спорить и сказал, что в таком случае это и означает возможность реального превращения в ворону, или в сверчка, или во что там еще. Но он настаивал, что я неправильно понимаю.
- Чтобы научиться быть настоящей вороной, нужно много времени, - сказал он. - Но ты не изменился, и не перестал быть человеком. Существует кое-что еще.
- Что же именно, могу я узнать?
- А ты, может быть, и так уже знаешь. Может, если бы ты так не боялся сойти с ума или потерять свое тело, то понял бы эту чудесную тайну. Но, возможно, ты должен ждать до тех пор, пока ты не потеряешь свой страх, для того, чтобы понять, что я имею в виду.
Глава 11
Последняя запись в моих полевых тетрадях относится к событию, которое произошло в сентябре 1965 года. Это был последний урок дона Хуана, который я обозначил как "особое состояние необычной реальности", поскольку оно не имело отношения к ранее мною используемым растениям. Я думаю, дон Хуан вызвал его посредством искусного манипулирования намеками относительно себя самого; иными словами, он вел себя в моем присутствии настолько искусным образом, что создал устойчивое впечатление, будто в действительности это не он, а кто-то другой в его обличье. В результате я испытал глубокое ощущение конфликта; я хотел верить, что это был Дон Хуан, и, в то же время, я не мог быть уверен в этом. Этому сопутствовал испытываемый сознанием невыносимый ужас, настолько острый, что расстроил мое здоровье на несколько недель. После этого я решил, что будет мудрым отказаться от обучения, и больше к нему не возвращался, хотя дон Хуан не изменил своего отношения ко мне как к ученику. В его оценке мой уход был лишь очередным этапом обучения, который может длиться неопределенное время. С тех пор, впрочем, он больше не делился со мной своим знанием.
Обстоятельный отчет об этом последнем опыте написан мною по истечении месяца после самого события, хотя самые важные моменты были зафиксированы в лихорадочных заметках уже на следующий день, в период сильнейшего эмоционального возбуждения, предшествующего пику испытанного мной ужаса.
Пятница, 29 октября 1965
В четверг 30 сентября я приехал повидаться с доном Хуаном. Со мною продолжались короткие неглубокие состояния необычной реальности, несмотря на рассчитанные усилия прекратить их или, по совету дона Хуана, игнорировать. Я чувствовал себя все хуже, поскольку продолжительность их становилась все более длительной. У меня обострился слух на самолеты. Когда они пролетали, звук их двигателей над головой неизбежно захватывал мое внимание и фиксировал его, вплоть до того, что я буквально чувствовал, как улетаю вслед, как если бы находился внутри самолета или летел рядом. Ощущение было крайне неприятное, а более всего тревожило то, что я не мог от него избавиться.