Но, чтобы верить в Бога, женщина должна видеть Его пребывающим в мужчине, а для этого необходимо, чтобы и мужчина был посвященным. Его задача – своим более глубоким знанием жизни, своей творческой волей оплодотворить женскую душу и преобразить ее с помощью божественного идеала. Любимая женщина возвратит ему этот идеал обогащенным ее утонченными мыслями, ее нежными чувствами, ее глубокими проникновениями. Она отдаст ему взамен свой преображенный энтузиазмом образ, она сделается его идеалом. Ибо он осуществляется в ней могуществом ее любви. Через нее идеал становится живым и видимым, облекается в кровь и плоть. Ибо если мужчина творит благодаря желанию и воле, женщина и физически и духовно творит любовью.
В своей роли возлюбленной, супруги, матери или вдохновительницы она не менее значительна и даже более божественна, чем мужчина, ибо любить – значит забывать себя. Женщина, отдающая себя в своей любви, находит в этом отдавании свое высшее возрождение, свой венец и свое бессмертие.
Проблема любви господствует в современной литературе уже более двух веков. Это не чисто чувственная любовь, возжигаемая красотой тела, как у древних поэтов; это также и не сентиментальный культ отвлеченного и условного идеала, который господствовал в средние века; нет, это любовь одновременно и чувственная и психическая, любовь, предоставленная полной свободе индивидуальной фантазии, дающая себе полную волю. По большей части оба пола воюют друг с другом даже и в любви. Возмущение женщины против эгоизма и грубости мужчины; презрение мужчины к лживости и тщеславию женщины; победа плоти и бессильный гнев жертв сладострастия…
И среди всего этого глубокие страсти, влечения непреодолимые и тем более могущественные, что им ставят препятствия и светские условности, и общественные постановления. Отсюда любовь, полная бурь, нравственных крушений и трагических катастроф, около которых почти исключительно вращаются современные романы и современные драмы.
Можно подумать, что утомленный человек, не находя Бога ни в науке, ни в религии, безумно ищет Его в женщине. И он прав; но лишь путем посвящения в великие истины найдет он Его в ней , а она найдет Бога в нем. Между мужской и женской душой, которые нередко не понимают друг друга и даже не понимают себя и расстаются с проклятиями, чувствуется огромная жажда проникновения и стремление найти в этом слиянии недостижимое счастие.
Несмотря на различные уклонения и излишества, вытекающие отсюда, в этих отчаянных поисках таится глубоко скрытое божественное начало. Из него зарождается стремление, которое станет жизненным средоточием для преображения будущего. Ибо, когда мужчина и женщина найдут себя и друг друга путем глубокой любви и посвящения, тогда их слияние превратится в величайшую творческую силу.
Любовь психическая и страсть души вошли в литературу, а через нее и в сознание сравнительно с недавнего времени. Но источник ее очень древен, он берет начало в античном посвящении. И если древнегреческая литература едва позволяет подозревать о том, это происходит оттого, что подобная страсть души являлась тогда как редкое исключение, а также и вследствие глубокой тайны мистерий. Между тем в религиозном и философском предании сохранились следы посвященной женщины. И в официальной поэзии и философии появляется несколько женских фигур, хотя и неясных и прикрытых тайной, но тем не менее сияющих красотой.
Мы уже познакомились с пифией Феоклеей, которая вдохновляла Пифагора; позднее мы видим жрицу Коринну, с успехом соперничавшую с Пиндаром, который, в свою очередь, был наиболее посвященным из всех греческих лириков; затем таинственная Диотима, которая появляется у Платона, чтобы дать высшее откровение о любви. Рядом с этой исключительной ролью женщина Древней Греции выполняла свое истинное жреческое служение у очага в гинекее.
Те герои, художники и поэты, которыми мы восхищаемся, и все чудные мраморы и высокие подвиги, удивляющие нас в античном мире, все это было ее созданием. Это она их зачала в мистерии любви, она своей жаждой красоты давала им формы в своем лоне, она вызвала их расцвет, прикрывая их крылами своего материнства.
Прибавим, что для мужчины и женщины действительно посвященных зачатие ребенка имеет бесконечно более прекрасный смысл и большее значение, чем для нас. Для отца и матери, знающих, что душа ребенка существует до своего земного рождения, зачатие становится священнодействием, призывом души к воплощению. Между воплощаемой душой и матерью существует почти всегда сродство. Потому плохие и развращенные матери привлекают к себе души темные и злые, тогда как нежные и чистые матери притягивают к себе светлые души. Эта невидимая душа, ожидаемая и долженствующая прийти – так таинственно и так неизбежно, – не представляет ли она собой нечто поистине божественное? Ее рождение, ее заключение в тело должно быть мучительно. Ибо хотя между ней и ее покинутым небом и протянется грубый покров и она перестанет помнить свою родину – все же она будет страдать! Свята и прекрасна задача матери, которая создает новое жилище для этой души, облегчает ее заключение в плотскую ограниченность и смягчает предстоящее ей испытание.
Таким образом, учение Пифагора, исходя из глубин Абсолютного, начиналось с божественной Троицы, а завершалось оно в самом центре жизни идеей человеческой триады.
В отце, матери и ребенке посвященный научался узнавать разум, душу и сердце живой Вселенной. Это последнее посвящение строило в его сознании фундамент общественности, задуманной по идеальным линиям, идею того величественного здания человеческой жизни, для которого каждый посвященный должен принести свой камень.
V. Семья Пифагора. – Школа и ее участь
Среди женщин, обучавшихся у Пифагора, находилась молодая девушка большой красоты. Ее отец, кротонец, носил имя Бронтинос, она называлась Феано. Пифагору было около 60 лет. Но полная власть над страстями и чистая жизнь, всецело посвященная идее, сохранили весь огонь его сердца нетронутым. Молодость души, то бессмертное пламя, которое великий посвященный черпал в своей духовной жизни, светилось в нем и подчиняло ему всех окружающих. Он находился в это время в апогее своего могущества.
Феано была привлечена к Пифагору тем светом, который исходил от его личности. Природа ее была глубокая и сдержанная, и ее тянула к Учителю возможность получить объяснение всех мучительных загадок жизни. Но когда, помимо света истины, она почувствовала свое сердце загоревшимся от того огня, который исходил от его духовной красоты и от пламенной силы его слова, – она отдалась учителю с безграничным энтузиазмом и пламенной страстью. Пифагор не делал ничего, чтобы привлечь ее. Он любил всех своих учеников. Все внимание его было сосредоточено на школе, на Греции и на будущем земного мира.
Как многие великие адепты, он отказался от любви к женщине, чтобы отдать всего себя служению. Магия его воли, духовное обладание столькими душами, которые он сам сформировал и которые были привязаны к нему, как к обожаемому отцу, мистический фимиам всей этой невыраженной, поднимавшейся к небу любви, тонкий аромат человеческой симпатии, соединившей всех пифагорейцев, – все это заменяло ему личное счастье и личную любовь.
Но однажды, когда он оставался один в пещере Прозерпины, погруженный в глубокие размышления, он увидел приближающуюся к нему молодую красавицу, с которой до этих пор он никогда не беседовал наедине. Она преклонила перед ним колени и, не поднимая глубоко склоненной головы, начала умолять Учителя – ведь его власть безгранична! – освободить ее от невозможной любви, которая сжигала ее тело и душу. Пифагор спросил имя того, кого она любила. После тяжелой борьбы Феано призналась, что любила его, но была готова подчиниться беспрекословно его воле. Пифагор не отвечал ничего. Ободренная его молчанием, она подняла голову, бросая на него молящий взгляд, который предлагал ему весь цвет молодой жизни и весь аромат любящей женской души.
Мудрец был потрясен, он умел побеждать свои чувства, он владел вполне своим воображением, но молния этой души проникла в его душу. В этом девственном сердце, созревшем в огне страсти, в этой женщине, преображенной безграничной преданностью, он нашел достойную подругу, которая могла содействовать еще более полному осуществлению дела его жизни. Пифагор поднял молодую девушку, и Феано могла прочесть в глазах учителя, что отныне их две судьбы слились в одну.
Браком своим с Феано Пифагор наложил печать осуществления на свое дело. Слияние этих двух жизней оказалось совершенным. Однажды, когда Феано была спрошена, сколько времени требуется, чтобы женщина, имевшая сношение с мужчиной, могла считать себя чистой, она ответила: "Если сношения эти были с мужем, она постоянно чиста, если с другим, она не очистится никогда". Чтобы произнести такие слова, нужно быть женою Пифагора и любить его так, как любила Феано. Ибо не брак освящает любовь, а любовь оправдывает брак.
Феано прониклась идеями своего мужа с такою полнотой, что после его смерти она стала центром пифагорейского ордена, и один из греческих авторов приводит, как авторитет, ее мнение относительно учения Чисел. Она дала Пифагору двух сыновей: Аримнеста и Телаугеса и дочь Дамо. Телаугес стал впоследствии учителем Эмпедокла и передал ему тайны пифагорейской доктрины.
Семья Пифагора представляла собой истинный образец для всего ордена, его дом называли храмом Цереры, а двор – храмом муз. Во время домашних и религиозных празднеств мать руководила хором женщин, а Дамо – хором молодых девушек. Дамо была во всех отношениях достойна своих отца и матери. Пифагор доверил ей свои манускрипты с запрещением передавать их кому бы то ни было вне своей семьи. После того, как пифагорейцы рассеялись, дочери Пифагора пришлось жить в величайшей бедности. Ей предлагали большие суммы за манускрипты, но, верная воле отца, она отказалась отдать их посторонним.
Пифагор прожил 30 лет в Кротоне. За это время он достиг такого влияния, что все, которые считали его полубогом, имели на это право. Власть его над людьми была безгранична; ни один философ не достигал ничего подобного. Влияние его распространялось не только на кротонскую школу и ее ответвления в других городах итальянского побережья, но и на политику всех ближайших государств. Пифагор был реформатором в полном смысле слова.
В Кротоне, который был ахейской колонией, существовала аристократическая конституция. Совет тысячи , состоявший из родовитых семей, пользовался законодательной властью и наблюдал над властью исполнительной. Народные собрания существовали, но полномочия их были ограничены.
Пифагор, государственный идеал которого состоял в порядке и гармонии, был одинаково чужд и гнету олигархии, и хаосу демагогии. Принимая дорийскую конституцию как таковую, он стремился внести в нее новое устройство. Мысль его была очень смелой: создать поверх политической власти власть науки с совещательным и решающим голосом во всех коренных вопросах, власть, которая представляла бы высший регулятор государственной жизни. Над Советом тысячи он поставил Совет трехсот , избиравшийся первым советом, но пополнявшийся исключительно из числа посвященных.
Порфирий рассказывает, что две тысячи кротонских граждан отреклись от обыкновенной жизни, от права собственности и соединились в одну общину.
Таким образом, Пифагор поставил во главе государства правителей, опирающихся на высшее знание и поставленных так же высоко, как древнеегипетское жречество. То, что ему удалось осуществить на короткое время, осталось мечтой всех посвященных, имевших соприкосновение с политикой: внести начало посвящения и соответствующих экзаменов для правителей государства, соединив в этом высшем синтезе и выборное демократическое начало, и управление общественными делами, предоставленное наиболее умным и добродетельным. Совет трехсот образовал, таким образом, нечто вроде научного, политического и религиозного ордена, главой которого признан был сам Пифагор. Вступление в этот орден сопровождалось клятвой сохранять абсолютную тайну, как это было в мистериях.
Общества эти, или гетерии, распространились из Кротона, где действовал Пифагор, почти во все города великой Греции, где они оказывали большое политическое влияние. Пифагорейский орден становился, таким образом, во главе государств всей Южной Италии. Он имел свои разветвления в Таренте, Метапонте, Региуме, Гимере, Катане, Агригенте, Сибарисе, а если доверять Аристоксену, то и в этрусских городах. Что касается влияния Пифагора на правительственный строй этих больших богатых городов, то трудно себе представить что-либо более возвышенное, либеральное и умиротворяющее.
Всюду, где он показывался, он устанавливал порядок, справедливость и единство. Призванный одним из тиранов острова Сицилия, он одною силой своего красноречия убедил его отказаться от дурно приобретенных богатств и сложить с себя незаконно захваченную власть. Что касается городов, он сделал их независимыми и свободными, тогда как ранее они были в зависимости один от другого. Так велико было его благое влияние, что, когда он появлялся в каком-либо городе, по этому поводу говорили: "Он не только поучает, но и исцеляет людей".
Благое влияние великого ума и великого характера вызывает тем большую зависть и ненависть, чем эта магическая власть души сильнее проявляется. Владычество Пифагора длилось уже четверть века, неутомимый адепт приближался уже к своему восьмидесятому году, когда возникла реакция. Искра пожара появилась из Сибариса, соперника Кротона; там произошел народный мятеж и аристократическая партия была побеждена. Пятьсот эмигрантов просили приюта у кротонцев, но правители Сибариса требовали их выдачи. Опасаясь мести враждебного города, городские власти Кротона собирались выполнить это требование, когда вмешался Пифагор. По его настоянию выдача перепуганных беглецов была отменена. Вслед за отказом Сибарис объявил войну Кротону. Армия кротонцев, предводительствуемая одним из учеников Пифагора, знаменитым атлетом Милоном, нанесла решительное поражение сибаритянам. Вслед за тем город был взят, разорен дотла и превращен в пустыню.
Невозможно допустить, чтобы Пифагор мог дать свое согласие на такие поступки. Они противоречат всем его принципам и мыслям всех посвященных. Но ни он, ни Милон не могли удержать разнузданные страсти победоносного войска, разжигаемые старинной враждой, доведенной несправедливым нападением до высочайшего возбуждения.
Всякая мстительность, откуда бы она ни исходила, – от индивидуумов или от целых народностей – вызывает ответный взрыв.
Немезида на этот раз была очень сурова; последствия ее пали на Пифагора и на весь его орден. После взятия Сибариса народ потребовал раздела земель. Недовольная этим демократическая партия предложила изменить конституцию, отнять все привилегии у Совета тысячи , совсем уничтожить Совет трехсот и водворить народное единовластие (всеобщую подачу голосов).
Естественно, что пифагорейцы, принимавшие участие в Совете трехсот , воспротивились реформе, противоречившей всем их принципам и разрушавшей в корне все труды их Учителя. Нужно прибавить к этому, что пифагорейцы еще ранее сделались предметом глухого раздражения, которое высшие натуры вызывают всегда в толпе. Их политические идеи вызвали против них взрыв ненависти у демагогов, а личная месть, направленная на Учителя, навлекла на них страшный удар.
Один из жителей Кротона, некто Килон, искал доступа в школу. Пифагор, весьма строгий при выборе своих учеников, изгнал Килона вследствие его дурного и властного характера. Результатом была мстительная ненависть последнего. Когда общественное мнение начало поворачиваться против Пифагора, Килон организовал клуб, враждебный пифагорейцам, с широким доступом для всех. Ему удалось привлечь к себе главных вожаков народа и подготовить революцию, которая должна была начаться с изгнания пифагорейцев.
Перед раздраженной толпой с общественной трибуны Килон читает выкраденные отрывки из тайной книги Пифагора, озаглавленной "Священное Слово" (Hieros Logos). Их искажают, им придают совершенно иной смысл.
Несколько ораторов пробуют защитить "молчаливых братьев", которые не делают вреда даже самому последнему животному. Эта защита встречается взрывами хохота. Килон сходит с трибуны и снова поднимается на нее. Он доказывает, что религиозный катехизис пифагорейцев посягает на народную свободу, и этого мало, прибавляет трибун: "Кто этот учитель, этот воображаемый полубог, которому все до того слепо подчиняются, что стоит ему отдать приказание, как все братья уже кричат: учитель сказал! Кто он, как не тиран Кротона, да к тому еще "сокровенный", следовательно, самый худший из тиранов? Откуда происходит эта неразрывная дружба между членами пифагорейских гетерий, как не из глубокого презрения к народу? У них вечно на языке изречение Гомера: "Властитель должен быть пастырем своего народа". Не выходит ли из этого, что для них народ не более, как презренное стадо животных? И даже самое существование ордена есть непрестанный заговор против народных прав! Пока он не будет уничтожен, невозможна свобода в Кротоне".
Один из членов народного собрания под влиянием честного чувства воскликнул: "Но пусть будет дозволено Пифагору и пифагорейцам прийти сюда и оправдаться, прежде чем мы приговорим их". Но Килон закричал с надменностью: "Разве эти пифагорейцы не отняли у нас права судить и решать общественные дела? По какому же праву могут они требовать, чтобы вы выслушивали их? Они не призывали вас к совету, когда лишали народ законодательного права, и вы точно так же должны поразить их, не справляясь с их мнением". Гром рукоплесканий раздался в ответ на эти речи, и умы воспламенялись все сильнее и сильнее.
Однажды вечером, когда сорок четыре главных члена ордена собрались у Милона, Килон спешно созвал своих сторонников. Дом Милона был окружен. Пифагорейцы, среди которых был сам Учитель, заперли двери. Рассвирепевшая толпа подложила огонь и подожгла здание. Тридцать восемь пифагорейцев, ближайшие ученики Учителя, весь цвет ордена и сам Пифагор погибли, одни – в пламени пожара, другие – пораженные насмерть народом [45] . Архипп и Лизис одни лишь избежали гибели.
Так умер этот великий мудрец, пытавшийся внести свою мудрость в государственное правление людей. Убийство пифагорейцев сделалось сигналом демократической революции в Кротоне и по всему Тарентскому заливу. Итальянские города изгнали преследуемых учеников Пифагора. Весь орден рассеялся и лишь остатки его сохранились в Сицилии и Греции, продолжая распространять идеи учителя. Лизис сделался учителем Эпаминонда.