- Ага. Кончилось. Вернее, превратилось в кровь. Католическая королева выгнала из Испании всех евреев до единого, кроме тех, что согласились креститься. И моя семья уехала вместе со всеми.
- Почему вы не крестились?
- А твоей семье помогло, что вы назвались "белыми цыганами"? Нет ведь, правда? Те, кто крестился, называли себя "анусим" - изнасилованные. Их все равно потом посжигали на кострах, почти всех.
- А в твоей семье не согласился никто? Ни один человек?
- Нет. На этот раз - нет. Потому что до этого у нас в семье была одна ужасная история, очень давняя, задолго до злобной королевы Изабеллы. Это произошло еще при вестготских королях. Видишь ли, вестготы были благородными рыцарями. Сначала они не настаивали, чтобы все в королевстве были одной веры. Но потом очередной король вдруг заделался ревностным католиком и принялся повсюду насаждать свое католичество. Настали трудные времена. И тогда один парень из нашей семьи решил, что намного выгоднее быть одной веры с королем.
- Как его звали?
- Не знаю. Есть имена, которые не следует помнить. Назовем его дон Хаман. Он сразу же начал доказывать королю свое рвение. Выстаивал на коленях самые длинные мессы, постился и был святее самого архиепископа. Но король все равно не верил ему до конца. Предавший единожды предаст и вторично. И тогда дон Хаман решил доказать свое рвение кровью. Не своею, конечно, - кто ценит кровь предателя? В соборе на темной южной стене висело распятие, одно из многих, ничем не примечательное. Его-то дон Хаман и выбрал для своего злодейского замысла. Незаметно снял он небольшую статуэтку и вынес ее под плащом. А на следующий день побежал к королю с доносом. Так, мол, и так, заснул он этой ночью в соборе, сомлев от непрерывных бдений во славу Христа. И, мол, проснувшись среди ночи от шума и выглянув украдкой из-под лавки, увидел он собственными глазами, как два человека в плащах кололи ножом святое распятие. И что, мол, узнал он в одном из них своего родного дядю Авишая Кагана. Ну тут все побежали к церкви и видят: распятия-то нет. А под тем местом, где оно висело - лужица крови. Ее наш хитрый родственничек тогда же ночью из пузырька и налил. Кровь-то была баранья, да кто ж различит? "Ага, - кричит. - Смотрите - вот она, кровь! А вот и следы - кровавые капли из тела Спасителя!" Пошли по этому кровавому следу - а он ведет не куда-нибудь, а прямо в наш дом, в дом Каганов, всем в городе известный и уважаемый. Вышибли дверь, ворвались… Дон Хаман проклятый - впереди всех. И сразу - на кухню, к мусорным мешкам, куда он сам, подлец, накануне статуэтку спрятал. "Ищите здесь! - кричит. - Здесь! Чует мое сердце христианское!" Разрезали мешок, а там - окровавленное распятие, с боком исцарапанным…
- Боже мой! - испуганно говорит Энджи. - Как же вы уцелели?
- А никто и не уцелел. Из тех, кто в доме на этот момент оказался. И в окрестных домах - тоже. Многих евреев Толедо поубивали в ту ночь. А где убийство, там и грабеж, и насилие, короче - погром. И подлый предатель дон Хаман - впереди всех. Несколько дней бушевал погром, а потом пошел на убыль. Король остановил, как всегда. Не захотел оставаться совсем без банкиров, врачей и звездочетов. Вообще-то, Энджи, подобные истории происходили с нами частенько - примерно раз в двадцать лет, не реже… Просто этот случай запомнился из-за дальнейшего.
- Дело в том, что дон Хаман не собирался на этом заканчивать. Он смазал ноги того же распятия сильнейшим ядом, одной капельки которого было достаточно, чтобы убить человека, и снова пошел к королю. Невозможно, говорит, ваше величество, это дело так просто замять. Надо, чтобы проклятые иудеи раскаялись в своем преступлении и поклялись не злоумышлять больше против честных христиан. Так что пускай уцелевшие еврейские старейшины запечатлеют эту клятву целованием ног оскверненного ими же распятия. А это, Энджи, была совсем уже дьявольская ловушка.
- Знал, подлец, что нам запрещено клясться, что не станут старейшины нарушать запрета. Ну и тогда, понятно, можно будет сказать, что не раскаялись иудеи в преступлении, что повторят его при первой же возможности, а значит, надо либо поубивать их всех без остатка, либо изгнать вовсе из королевства. А если все-таки кто-то, чтобы спастись, поцелует отравленную статуэтку, то тут же упадет в смертных корчах на глазах у всего города - и тогда всем станет ясно, что не простил Господь своих мучителей… - с тем же самым результатом, что и в первом случае.
- В общем, сам дьявол не мог бы придумать шутку подлее. Но король-то ничего не подозревал и согласился. Целование было назначено на площади перед собором. Собрался, конечно, весь город. Добрые христиане заранее запаслись палками и камнями на случай, если злоумышленные иудеи откажутся целовать или Господь подаст знак, что не прощает содеянного. Распятие было укреплено самим доном Хаманом на должной высоте - так, чтобы можно было дотянуться губами только до ног, чтобы не могли спастись старейшины, поцеловав распятие по нечаянности в колено или в живот.
И вот объявляет глашатай королевскую волю, хватают главного из старейшин и подталкивают к распятию. И вот стоит он и думает, как ему быть. Напротив губ его - ноги распятия, а на плечах - судьба тысяч людей, братьев по вере. И целовать нельзя, и отказываться смерти подобно. Качнулся старик вперед - даже не целовать, просто поближе… и вдруг…
Габриэль умолкает.
- Что? Что - вдруг? - нетерпеливо подгоняет его Энджи.
Габо зевает с самым невинным видом.
- А не пора ли нам перекусить, любимая? - говорит он, потягиваясь. - Что-то я изнемог от любви.
- Ах, так?! - кричит она, накидываясь на него в нешуточной ярости. - Вот так ты со мной, Габриэль Каган?! В самом интересном месте! Это ж кого я тут на груди пригрела?
Задыхаясь от смеха, он валится на спину, даже не пробуя защищаться:
- Сдаюсь!.. Сдаюсь!.. Все, Энджи, сдаюсь…
Энджи садится на него верхом, придавливает коленкой, угрожающе хватает за горло:
- Говори! Что - вдруг?
- Ноги… - выдавливает из себя Габо между приступами хохота. - Ноги…
- Я тебе покажу - ноги! Ноги ему мои не нравятся - видали такого?! Говори! Что было дальше?
- Да не твои… - обессиленно шепчет Габо, отсмеявшись. - Твои ноги в полном порядке. Ноги распятия…
- Ноги распятия?
- Ноги распятия… - произносит Габо свистящим шепотом. - Едва лишь старик качнулся вперед, как статуэтка поджала ноги! На глазах у всей площади! Представляешь?! Распятие просто наотрез отказывалось участвовать в спектакле, задуманном коварным доном Хаманом! Это чудо повторилось несколько раз подряд, и все жители Толедо видели его своими глазами!
- Как это понимать? - спросил озадаченный король. Но дон Хаман испуганно молчал. Каждый предатель обязательно предчувствует свой конец, кожей чует наступающую развязку. Тогда главный старейшина выступил вперед и, поклонившись королю, сказал, что поведение распятия является лучшим доказательством того, что толедским евреям не в чем каяться. Они невиновны, как были невиновны все злодейски убитые и изнасилованные за время последнего погрома. Последнего, и всех предыдущих, и, не дай Бог, последующих…
Но тут дон Хаман пришел в себя.
- Глупости! - завопил он. - Конечно же, вы виновны, исчадия ада, мучители Господа нашего…
- Погоди-ка, дон Хаман, - прервал его король. - Почему бы тебе самому не поцеловать святое распятие? Невинному нечего страшиться перед лицом Всевышнего. Целуй!
Весь дрожа, злодей приблизился к распятию. К его неописуемой радости, ноги статуэтки дрогнули в точности, как и до этого. Вот поползла вверх одна нога… он ждал, когда за ней последует и вторая… но нет - вторая оставалась на месте! "Целуй!" - закричал король грозно. Дон Хаман прикоснулся губами к отравленной ноге распятого и упал замертво.
- Здорово… - зачарованно шепчет Энджи. - Неужели это все правда?
- Конечно, любимая. Чистая правда. Кстати, распятие так с того времени и осталось с одной поджатой ногой. Посмотреть на это чудо стекались люди со всей Испании.
- Габо, а как же… ты сказал, что во время погрома поубивали всех, кто был в доме Каганов. Как же твой род продолжился?
- Чудом, Энджи… Один из сыновей Авишая как раз уехал в Андалусию за вином. Он вернулся в Толедо, когда все уже кончилось. Он остался один из всей семьи.
- Как и ты, Габо…
- Как и я, Энджи…
- Я рожу тебе много детей, много-много… я сделаю все, как надо… твой род продолжится, Габо.
- Конечно, Энджи…
- Иди ко мне, поцелуй меня… прижми… вот так… вот так…
* * *
Это было как большой прыжок. Берл оттолкнулся посильнее и, перебирая ногами, полетел над землей - не очень высоко, может быть, в метре, не выше. Полет был плавный, как при замедленной съемке. Поэтому, добравшись таким образом до густой, аккуратно подстриженной живой изгороди, Берл не врезался в нее, как следовало бы ожидать, но повис все в том же метре над землей, крепко ухватившись за тонкие веточки.
- Ну?.. Что ты висишь? - сказал снизу Яшка. - Давай, лети дальше.
Берл оттолкнулся обеими руками и полетел дальше. Он уже понимал, что это не просто длинный прыжок, а полет. Он также знал, что спит. До этого Берл никогда не летал во сне - никогда в жизни! - и теперь его переполняли новые необычайные ощущения. Сначала он двигался на очень небольшой высоте, перелетая от куста к кусту, от стенки к дереву… Это было так необычно, что он просто не знал, что обо всем этом думать.
Прежде всего, никогда уже больше он не будет чувствовать себя неполноценным идиотом, недоуменно пожимая плечами в ответ на вопрос: "Неужели ты никогда не летал во сне?" Теперь он с полным на то основанием может говорить: "Конечно, летал, естественно - как и все." Но с другой стороны, неожиданный подарок слегка разочаровывал. Все-таки больно уж это напоминало обычные прыжки в длину, а не настоящий полет. Он-то представлял себе нечто орлиное, а тут - какие-то убогие перескоки с ветки на ветку, как птенец, - ей-богу… несолидно.
- Так ты ведь и есть пока что птенец, дурик, - рассмеялся Яшка. - Работай, работай, не ленись!
И в самом деле, с каждым разом прыжки получались все длиннее, все выше… длиннее и выше… и вот он уже летит по-настоящему, не так, как раньше - будто стоя и нелепо перебирая бесполезными ногами, а красиво, уверенно, на манер небесного ныряльщика, грудью ложась на упругую подушку ветра и меняя направление легкими движениями рук. Он вдруг ощутил счастье и одновременно острую тоску, оттого что это чудо скоро закончится и неизвестно, когда вернется и даже - вернется ли вообще? Эта тоска была настолько сильной, что Берл заплакал и открыл глаза. Сон кончился, оставив после себя необыкновенную легкость и мокрое от слез лицо.
Берл еще полежал какое-то время, баюкая в себе остатки необыкновенного сна и по возможности грубо отпихивая явь, чтобы отстала ко всем чертям. Но явь настойчиво требовала внимания, перла в глаза отдаленно знакомым потолком из беленой вагонки, насвистывала сквозняком по мокрой щеке, ныла в раненой ноге, лезла в нос дразнящим запахом чего-то жареного, съедобного. Последнее особенно раздражало. Он вдруг ощутил страшный голод. Такой голод обычно именуют "зверским" или "нечеловеческим", потому что предполагается, будто с человеком подобного происходить просто не может, не должно. Что, конечно же, совершенно неправильно.
Он приподнялся на локте, чтобы осмотреться, уткнулся глазами в ее черные зрачки с тонким зеленым ободком и тут же все вспомнил. Вспомнил свой безнадежный побег, погоню по шоссе, вспомнил гибель гольфа и полубессознательные скитания по дворам и огородам чужого, враждебного городка. Вспомнил ржавый магнум в руке, и черные зрачки напротив, и пощечины, которыми она пыталась привести его в чувство там, в саду. Вспомнил, как, собрав совсем уже последние силы, он помогал ей втащить свое собственное неподъемное тело на высокое крыльцо, как упал здесь, в горнице, потому что больше уже точно не мог, как ухитрился, несмотря на это, подняться еще один раз - и тогда уже упал снова, окончательно и бесповоротно. Или все-таки поворотно?.. Лежал он, вроде бы именно там, где свалился, на полу, но судя по тому, что внизу была подстелена теплая перина, хозяйке пришлось-таки его поворочать.
И вот теперь она сидела у стола и молча смотрела на него, уперев подбородок в сплетенные кисти рук.
- Добрый день, - сказал Берл, чтобы что-то сказать. Женщина молчала. С чего это он давеча решил, что она старуха? Наверное, из-за того бесформенного лыжного костюма и глухо замотанного платка… Да и темно было тогда. А сейчас сквозь раскрытые ставни в горницу лился яркий полуденный свет. Берл посмотрел на стенные часы. Одиннадцать с небольшим. Она подобрала его на рассвете.
- Неужели я проспал шесть с лишним часов?
Женщина усмехнулась:
- Тридцать с лишним. Вы были без сознания более суток.
Берл рывком сел на своей постели. Только сейчас он обратил внимание на то, что плечо у него было аккуратно забинтовано. Для этого ей пришлось отрезать рукав абу-ахмадовой гимнастерки. Подожди, подожди… а как же рана на бедре? Он сунул руку под одеяло и тут же нащупал повязку. Штанов на нем не было. Вот тебе на…
- Штаны я вам дам другие, - сказала она, не меняя позы. - Те были все в крови. Я их сожгла. И вообще пора вставать. Могут прийти.
- Кто? - Берл оглянулся, думая, где же может быть пистолет? Последний раз он помнил его у себя за поясом. Но теперь не было ни пояса, ни штанов.
- Под подушкой ваш пистолет, - сказала хозяйка, вставая из-за стола и подходя к нему. - Я подумала, что так вам будет уютнее. Шпионы в кино всегда кладут пистолет под подушку.
Она присела рядом и взялась за край одеяла:
- Давайте я посмотрю ваши царапины.
- Не надо, спасибо, - неловко отказался Берл. - Уже не болит…
- Прекратите блажить! - сердито прикрикнула женщина, сдергивая одеяло. - Я, к вашему сведению, дипломированная медсестра…
Она размотала бинт и обработала рану - ловко и точно, как будто занималась этим ежедневно.
Берл смотрел на нее со все возрастающим удивлением. Удивлялся он прежде всего своей вчерашней… нет, позавчерашней… или когда это было?.. ну в общем, неважно… - своей прошлой ошибке: как можно было настолько промахнуться в оценке ее возраста? Сейчас на вид ей казалось лет двадцать пять - двадцать семь, не больше. Неужели только из-за одежды? Она действительно переоделась: ничего особенного, никаких вечерних платьев с глубокими декольте и бриллиантовых колье… но и обычной длинной клетчатой юбки, безрукавки в тон и белой вышитой блузы вполне хватило для того, чтобы изменить ее облик почти до неузнаваемости. Хотя, конечно, нет, дело не только в одежде: длинные черные пряди волос, прежде скрытые наглухо повязанным платком, теперь свободно лежали на плечах и на спине.
- Ну что вы так на меня уставились? - проговорила она, закончив с бедром и переходя к раненому плечу. - Вспоминаете тот мой затрапезный вид?.. Не удивляйтесь: я сижу здесь одна, безвылазно, вот уже несколько месяцев. Странно, что я вообще вспомнила, как все это надевают - женщина провела ладонью по клетчатой ткани. Теперь она и впрямь выглядела слегка удивленной собственным превращением. - Как вас зовут?
- Майкл Кейни. Майк.
Она фыркнула.
- Что ж, пусть будет Майк. Наверняка врете, да мне-то какое дело… Все, медицинские процедуры закончены. Вставайте.
Берл неловко заерзал, натягивая на себя одеяло.
- Что такое? - изумилась она. - Вы собираетесь продолжать истязать меня своим храпом?
- Ээ-э… - робко проблеял Берл. - Вы обещали достать какую-нибудь одежду…
- Ах да! Штаны! - Женщина закусила губу, как будто удерживая внутри что-то, рвущееся наружу, но безуспешно - "что-то" все равно вырвалось и оказалось на поверку неожиданно веселым смехом.
- Извините, не обращайте внимания, - сказала она, утирая рукою слезы и направляясь к комоду. - Это нервное.
- Никакое не нервное, - обижено отвечал Берл. - Вы надо мной смеетесь, я знаю.
Это его замечание вызвало новый взрыв хохота.
- Ох… - вымолвила она наконец. - Давно я так не смеялась. Вы должны извинить меня, Майк. В жизни не видела такого нелепого шпиона.
- А вы видели в своей жизни много шпионов? - ядовито парировал Берл. - Я уже начинаю думать, что вы работаете в контрразведке.
- Энджи, - сообщила она из глубины комода.
- Что?
- Зовите меня Энджи. Это, кстати, настоящее имя, в отличие от вашего, мистер Бонд. Джеймс Бонд… - она снова засмеялась. - А шпионов я видела тысячи… ну ладно, сотни. В кино. И среди них, дорогой Майк, не было ни одного, кто был бы так смешон, как вы. Ну разве что мистер Бин… Но и он при этом ни разу не терял штаны…
- Должен заметить, уважаемая Энджи, - сказал Берл, стараясь говорить с достоинством, но при этом чувствуя себя полным идиотом. - Должен заметить, что я понял бы ваше воодушевление, если я бы и в самом деле прибежал сюда без штанов. Но это не так. Я прибыл в этот дом в полном комплекте. Штаны с меня вы сняли собственноручно.
Энджи молчала, внимательно рассматривая вытащенную из комода вещь, и при этом, казалось, одновременно взвешивала варианты ответа. Берл, прижав уши, ждал нового укола. Но настроение безжалостной насмешницы неожиданно снова изменилось на девяносто градусов. Она вздохнула, расправила необъятные деревенские шаровары и тряхнула ими, распространив по горнице легкое облачко нафталина.
- Ладно. Черт с вами, Джеймс. Вот вам отцовские домашние штаны. Других, извините, нету. Мужчины, знаете ли, в этом доме долго не задерживались. Хотя шпионов среди них не наблюдалось. - Она бросила Берлу шаровары. - Берите. Это вернет вам уверенность в себе.
- Майк, с вашего разрешения, - напомнил Берл, влезая в штаны и в самом деле обретая некоторое равновесие духа. - Не Джеймс - Майк… Вы что-то говорили о том, что кто-то может прийти. Кто?
- А вы как думаете - кто? - Она подошла к столу, закурила, оценивающе посмотрела на него, качая головой, и улыбнулась.
- Что? - в панике спросил Берл, оглядывая себя. - Опять что-нибудь не так?.. Вы меня совсем затуркали, госпожа. Уж лучше пристрелите. Я вам пистолет одолжу.
- Я взвешу ваше предложение, - хозяйка повернулась к плите. - В будущем. А пока поешьте. У вас в животе урчит. Какой же вы шпион после этого?