Она поставила на стол сковородку с жареной картошкой и хлеб. Берл забыл обо всем на свете. Никогда еще ему не приходилось есть что-либо вкуснее. Пока он ел, женщина убрала с пола постель; использованные бинты полетели в печку.
- Вы, видимо, важная птица. - Она подошла к окну. - Думаю, такой облавы Травник не видывал даже во время Второй мировой. Вчера они запретили людям выходить из домов и прочесывали все дворы, сады и сараи, особенно в районе складов, за рынком. На это ушел целый день. А сегодня уже ходят по домам, с самого утра.
Берл проглотил последний кусок и откинулся на спинку стула. Теперь пусть убивают - того, что съел - не отнимут.
- Понимаю… - расслабленно сказал он. - Я уйду немедленно, не волнуйтесь. Я вам ужасно благодарен, Энджи. Вы спасли мне жизнь… Спрятали той ночью, перевязали, накормили… Было бы свинством с моей стороны и дальше подвергать вас опасности.
- Ничего вы не понимаете. Вас поймают, как только вы окажетесь на улице. По всему городу патрули, посты на каждом углу. Наверняка есть и наблюдатели на минаретах.
- Почему же вы тогда держите ставни открытыми настежь?
Энджи усмехнулась:
- Потому и держу. Окна у меня высокие, с улицы не заглянешь. Минареты тоже, на наше счастье, в стороне. Так что на самом деле ничего не увидишь, если вы, конечно, не станете в окно по пояс высовываться. Но вы ведь не станете, правда, Джеймс? И вообще - если ставни распахнуты, значит и скрывать в доме нечего.
- Майк.
- Что?
- Не Джеймс - Майк.
- Бросьте… - отмахнулась она. - Какая разница?
"А и в самом деле - какая разница? - подумал Берл. - Пускай будет Джеймс, тебе-то что? Хоть Бондом назови, только в печку не суй… или куда там его совали?"
Энджи вдруг открыла окно, высунулась в прохладный осенний воздух и помахала кому-то рукой. С улицы, видимо, ответили, потому что она улыбнулась и что-то звонко крикнула на боснийском.
- Что такое? - спросил Берл от стола.
- Ханджары, - ответила она, закрывая раму. - Я спросила, поймали ли тебя. Как ты думаешь, что они ответили?
- Пока нет, но обязательно поймают.
- Точно. А ты молодец, Джеймс, проницательный… понимаешь ханджарскую душу. Ладно. Пора прятаться. Сейчас они закончат в соседнем доме и придут сюда.
Она подошла к внушительному старинному буфету, высившемуся у дальней стены и, открыв нижнюю дверцу, запустила руку глубоко внутрь. Берл услышал щелчок, и боковая доска выскочила вперед дюйма на два. Женщина взялась за правый край буфета и обернулась к Берлу:
- Ну что вы там стоите, как памятник Джеймсу Бонду? Помогайте…
Скрипнули мощные петли, и огромное сооружение темного дерева повернулось, открывая большой проем. Вход в тайник.
- Вот… - сказала она. - Полезайте. Да, на всякий случай - там внутри есть рычажок, слева на стене. Если что, сможете выйти самостоятельно. Ну, вперед, мистер Бонд! Новые подвиги и приключения ждут вас в этом темном чулане! Только не шебуршитесь, сидите тихо.
- Погодите… - остановил ее Берл. - Что значит "на всякий случай"? Почему мне может понадобиться выходить отсюда самостоятельно?
Энджи насмешливо развела руками, но глаза ее были серьезны.
- Балканская жизнь полна неожиданностей, милый Джеймс. А ну как мы с вами что-то забыли там, снаружи? Пуговицу… обрывок бинта… след на полу… Кстати, надо успеть протереть пол, так что не задерживайте меня, пожалуйста.
- Послушайте, Энджи, если это действительно произойдет, признавайтесь сразу, ладно? Дайте мне слово, иначе я не пойду ни в какой тайник. Ну?
- Ладно, ладно… - нетерпеливо закивала она, заталкивая его внутрь. - Конечно… еще терпеть из-за вас пытки… этого мне только не хватало!
Буфет встал на место с тем же щелчком. Берл очутился в кромешной темноте. Слепо вытягивая руки, он попытался определить границы тайника. В ширину - полметра; в длину… он сделал шаг, уткнулся во что-то мягкое… мешок?.. вроде да, похоже на муку или крупу… Над мешками размещалось что-то твердое… ящики? Наверное, консервы. Видимо, семья хранила здесь еду - на черные дни, недостатка которым не было в местном календаре. Берл попробовал крышку верхнего ящика. Она поддалась, высвобождая запах машинного масла. Точно, консервы. Сам не зная зачем, Берл сунул руку в ящик и замер от неожиданности. Внутри находились предметы, которые он мог узнать при любых обстоятельствах, даже наощупь, даже с завязанными глазами. И это были не банки с тушенкой. В ящике, надежно законсервированные и покрытые густым слоем масла, лежали укороченные штурмовые винтовки М-16 в количестве четырех штук.
* * *
Откуда этот грохот? Что такое? Это стучат в дверь, Энджи, стучат в дверь… Господи, да что же это?!. Да как же… Габо, Габо, быстрее, вниз! Тебе надо прятаться, Габо!
Они второпях хватают одежду, скатываются по лестнице. Бум! Бум! Дверь дрожит под ударами сапог и прикладов.
- Открывай, цыганка! - грубый бас и пьяный хохот. - Открывай, шлюха!
Быстро, Габо, скорее в тайник! Ну что ты встал, скорее, они же сейчас выломают дверь! Лихорадочно натягивая на себя юбку и кофту, она подбегает к окошку, кричит в него:
- Сейчас, господин, сейчас, я уже открываю, подождите минутку, господин!
- То-то же! Отпирай, шлюха!
- Нет, Энджи, я не могу тебя так оставить, не могу.
- Ты что, с ума сошел? Мы погибнем оба! Они всего лишь хотят ракии - они знают, что у цыган бывает ракия, и у меня есть бутылка, там, в буфете. Я им дам ракию, и они уйдут… Быстрее, Габо!
Они поворачивают буфет. Сапоги снова бьют в дрожащую дверь.
- Открывай, сука!
Энджи заматывает голову платком, второпях мажет лицо сажей из печки, достает бутылку, бежит к двери.
"Главное, не бойся, - говорит она сама себе. - Они возьмут бутылку и уйдут. Им больше ничего не надо. А Габо им в жизни не найти, не найти…"
Она чувствует себя уткой, уводящей охотников от гнезда. Так ей почему-то менее страшно. Да они и искать его не будут, возьмут бутылку и уйдут… Господи! Сделай так, чтобы они ушли! Сотвори чудо, как тогда, в Толедо! Ну что тебе стоит?!
- Сейчас, господин! - кричит она в стонущую дверь. - Подождите стучать! Я уже открываю! У меня есть то, что вам надо!
Дрожащими руками она хватается за засов… Никак - да что же это?
- Не стучите же так! - кричит она в панике. - Мне не открыть! Не стучите! Ну пожалуйста!
Снаружи - хохот и ругань, грязная, гадкая… Боже, как же так, Боже? Ведь все было так хорошо еще три минуты тому назад… Почему, Боже?.. Засов наконец поддается ее дрожащим рукам. Она отскакивает от двери и стоит, прижав к груди бутылку с ракией - как спасательный круг, как пропуск на выход из ада… Ей так страшно, что хочется зажмурить глаза, но она боится, что с зажмуренными глазами будет еще страшнее. Господи, сделай… Бам! Дверь распахивается настежь, сбивая с ног оторопевшую табуретку, и жестяной тазик, слетев с нее, ударяется об пол и звенит длинным затухающим звоном.
Они вваливаются в горницу, огромные, косматые в своих барашковых шапках и с бородами в неряшливых колтунах. Они покрыты шерстью, как волки, от них разит, как от козлов, они заполняют всю горницу разом, как грязевой оползень. Их двое, всего двое, но как ужасно полинял и скорчился мир от их гадостного нахрапа.
- Ха! - удовлетворенно крякает один и указывает пальцем на Энджи. - Смотри-ка, Халед, и впрямь свежее мясо. Что я тебе говорил? У меня на это нюх, как у пса на текущую сучку.
- А откуда ты знаешь, что у нее течка?
- Подо мной потечет… - говорит первый и обходит вокруг Энджи, рассупонивая опоясывающую его кожаную сбрую. - Правда ведь потечешь, шлюшка? Попробовала бы ты только не потечь… Про газовую камеру слыхала?
Он напрягается, выпучивает глаза и с треском пускает газы. Энджи в ужасе вскрикивает. Ханджары хохочут, хлопая себя по ляжкам, довольные произведенным эффектом. Комната наполняется острой вонью.
- Эй, Фарук, - смеется второй, зажимая нос. - Так ты когда-нибудь ненароком меня отравишь.
- Не, не боись… этот газ только на цыган и евреев…
Он сбрасывает на пол портупею и начинает, не торопясь, расстегивать замусоленный кожух.
- Вот… - еле слышно говорит Энджи, протягивая бутылку. - Ракия для господ…
- Ракия, говоришь? - удивленно спрашивает Фарук, забирая у нее бутылку и передавая напарнику. - А ну-ка, Халед, проверь, что там у нас?
- Точно, ракия… Не врет сучка.
- Ах, не врет… - Фарук неожиданно сильно бьет девушку по щеке. Энджи падает, отлетая к стене. Ханджар подходит, придавливает ее грязным сапожищем.
- Ты что же, падла, честных мусульман спаивать? Да за это тебе знаешь что будет? Знаешь?
- Вот же гады цыганские! - говорит Халед и, глотнув из горлышка, передает водку Фаруку. - Ты только попробуй эту сивуху!
"Вот и все… - думает Энджи, пока ханджары по очереди прикладываются к бутылке. - Вот и все… Зилка и Хеленка, сестренки мои милые, вот и до меня дошло… моя очередь… Теперь главное - не думать… Вот только бы Габо не услышал, только бы не выскочил, а то ведь убьют обоих… Только бы не выскочил. А он и не выскочит; там стенки толстые, в полбревна, ничего не слышно. Я кричать не буду, ни за что не буду, не буду, не буду…"
- Что ты там бормочешь, сука? - наклоняется к ней Фарук. - А ну встань! Намазала рыло сажей… думаешь, побрезгую? А вот и нет, дура! И Халед не побрезгует… А ну!
Он рывком поднимает девушку с пола, швыряет на стол, раздвигает ей ноги, наклоняется, по-собачьи обнюхивая ее, выпрямляется, причмокивая толстыми губами.
- Мм-м-м… Хорошо мясцо - чистое…
- Ну так чего ты тянешь? - Халед обходит горницу, заглядывая во все углы. - Давай, заводи по-первому. Мне небось тоже хочется…
Энджи лежит, обмякнув на обеденном столе. Главное - не кричать, как бы больно не было… не кричать… Она для верности сует в рот кулак.
- Что такое? - удивляется ханджар. - Это еще зачем? Эй, Халед, смотри - ей рот занять нечем…
- Сейчас поможем! - ржет напарник. - Ты пока заводи, а я наверху проверю, чтоб без сюрпризов.
Он поднимается по лестнице. Энджи, запрокинув голову, смотрит на подошвы его сапог, топочуших по ступенькам. Господи, если уж ты позволил этому произойти, сделай так, чтобы оно скорее кончилось… чтоб убили, не мучая, не как Зилку и Хеленку, Господи… Зачем ты пустил чудовищ к людям, зачем? Грубые руки задирают юбку, царапая живот и бедра. Гадкая сальная борода нависает прямо над ее лицом, лезет в глаза. Главное - не закричать, помнишь - ни за что! Как бы больно не было, помнишь?.. Ханджар сопит, копаясь в собственных штанах, слюна течет по подбородку, налитые кровью глаза смотрят на нее… Не закричать!.. Но она все-таки кричит, не удержавшись, когда мерзкая туша бухается на нее всей своей тяжестью и лежит так, не шевелясь.
- Эй, Фарук, оставь мне немного! - кричит сверху второй ханджар.
- Оставим и тебе… - говорит кто-то шепотом. И это не Фарук, это Габо! Как хорошо, что он здесь! Он возится с карабином, чем-то щелкая, поминутно поглядывая на лестницу. Энджи пытается спихнуть с себя фарукову тушу; это ужасно трудно, особенно в таком положении, когда ноги свисают со стола, а он прилип к ней наподобие мерзкой жабы; она извивается под мертвецом, и тут над самым ее ухом раздается грохот и еще один, и сразу - шум падающего с лестницы тела, и тут, наконец, изловчившись, она сбрасывает на пол ханджара с торчащим в спине кухонным ножом, садится на столе, одергивая юбку, и видит, как Габо, держа карабин за ствол, безостановочно бьет прикладом по кровавому месиву, бывшему когда-то человеческой головой.
- Габо… - говорит она через минуту. - Хватит. Он уже давно мертв. Они оба мертвы. Ты убил их. Слава Богу, ты убил их. Мы живы, а они мертвы. Хватит.
И он прекращает молотить прикладом и смотрит на нее дикими глазами, не похожими на глаза ее мужа Габриэля, и лицо у него забрызгано кровью убитого человека. А потом, поперхнувшись, прижав ладонь ко рту, выскакивает во все еще открытую дверь на крыльцо и едва успевает перевеситься через перила крыльца в приступе рвоты, корчась и выворачиваясь наизнанку от невыносимого отвращения к миру, заставившему его сделать то, что он только что сделал. Его трясет и колотит, и Энджи босиком выходит наружу, чтобы обтереть мокрым полотенцем его бледное опрокинутое лицо, чтобы сунуть ему в руку то единственное, что может помочь сейчас - недопитую ханджарами бутылку ракии, еще хранящую отпечатки их грязных пальцев, миазмы их слюнявых ртов - потому что жизнь продолжается, потому что другой водки нету, потому что теперь, как ни крути, они с Габо чем-то похожи на тех, убитых ими убийц. И он пьет.
Пей, Габо, пей, мой бедный мальчик, мой муж и защитник. Пей на поминках нашего счастья, нашего звенящего радостью мира на двоих, нашего дома, чьи простыни еще хранят отпечатки наших сочащихся любовью тел, нашего колодца с водою, полной звезд, нашей луны, светящейся отраженным светом наших сияющих лиц… пей, Габо! Отчего мы не первые люди на Земле? Зачем тут это двуногое зверье? Что оно делает здесь, в нашем мире? Оно врывается к нам и убивает нас - нашей ли смертью или своей, убивает в любом случае, даже если мы остаемся жить, а оно погибает от нашей руки.
- Надо уходить, Габо. Я пока соберусь… и ты приходи тоже.
Энджи возвращается в дом. Женщина должна думать о простых и важных вещах, ведь если она не подумает, то больше некому. Надо собрать в дорогу еду, не забыть спички и теплую одежду, и еще сколько-то полезных мелочей - всякие ложки, кружки и веревочки. Она ходит, собирая понемногу, и плачет, потому что знает - того, что было, не вернуть, это кончилось, и никогда, никогда не будет ничего лучше. Никогда, никогда… какое это ужасное слово, в нем нет ни капельки надежды. Она плачет беззвучно, чтобы не мешать Габриэлю, чтобы он мог взять себя в руки, чтобы пришел в себя; что поделаешь, мужчинам всегда требуется больше времени, чтобы встать на ноги. Ее никто не учил этому, она просто знает, несет в себе эти важные и простые истины с самого начала времен, когда они действительно были одни, вдвоем в целом мире, и вокруг не было никого, кроме них двоих, и звезд в колодце, и дома с простынями, хранящими отпечаток их впечатанных друг в дружку тел.
Он заходит в дом, незнакомо нагнув голову, и она понимает, что теперь придется приручать его заново, отогревать его враз заледеневшее сердце, снова рожать и снова учить ходить, и говорить, и любить - все сначала… И ладно, она согласна, лишь бы не мешали, лишь бы позволили. Вот одежда - оденься, Габо, вот котомки, твоя и моя… Давай присядем и пойдем, а куда - неважно, ты реши, ты у нас главный. Механическими движениями он натягивает на себя носки, брюки и свитера.
- Подожди, не мельтеши, дай подумать, - глухо говорит он и садится на ступеньку лестницы, в шаге от трупа с головой, раздробленной в крошку его руками. Он сидит и думает свои страшные мужские мысли, а она стоит в ожидании около двери, с двумя увязанными котомками у ног, и ждет.
- Мы пойдем в лес. А там посмотрим, что будет дальше - сообщает он ей свое решение. - А сволочь надо убрать. Я не оставлю падаль в доме Алкалая.
Он встает и начинает шарить по мертвым телам, спокойно и целеустремленно, как опытный вор по ящикам чужого комода. Он забирает патроны и гранаты; теперь ему нужно это. Он сбрасывает трупы с крыльца, а потом, взгромоздив на плечи, оттаскивает их один за другим подальше от алкалаевого двора. Он действует, как автомат, экономно и быстро. Он надевает фаруков кожух и повязывает фарукову портупею. Сходство очень отдаленное, но все же… Энджи мотает головой, отгоняя от себя неуместные мысли. Сейчас не время для глупостей. Сейчас надо торопиться и быть проще.
Габриэль запирает дом на стальную щеколду с большим навесным замком.
- Смотри, Энджи, - говорит он, пряча ключ между валунами высокого цоколя. - Здесь Алкалаи прятали ключ. Это случалось редко: обычно всегда кто-нибудь был дома. Теперь их не осталось никого… только я и ты. Не забудь, ладно?
Она кивает. Ночь опасна, как матерая волчица. Острые колючие звезды ползают по небу, клещами впиваясь в гнойную желтизну лунного следа. Энджи поспешает за своим мужчиной, частя шагами вслед его шагу, не рассуждая и не задавая лишних вопросов. За плечом у Габо ханджарский карабин, заряженный свинцом и смертью.
* * *
Щелкнул замок.
- Помогайте, Джеймс! - крикнула хозяйка снаружи. Берл помог, налегая плечом на поворотную стену и моргая от режущего глаза света. В кромешной темноте схрона он утратил чувство времени, может, даже закемарил незаметно для себя. Выйдя, он посмотрел на стенные часы.
- Сорок минут… - помогла ему женщина. Она села за стол и закурила. - Вы просидели там ровно сорок минут. Надеюсь, у вас нет клаустрофобии?
Берл саркастически хмыкнул:
- Обычно этот вопрос задают перед, а не после… Но я все равно ценю вашу заботу. Как прошел прием гостей?
- А вы ничего не слышали? Ах да, я ж совсем забыла - там ведь не слышно почти ни звука. Стены в полбревна, чтоб не простукивались. Я в этом схроне сидела подольше вашего, часами.
- Когда?
- В войну. Десять лет назад. Мать нас прятала - меня и сестру. Тогда насиловали всех подряд… и если бы только насиловали… - Она глубоко затянулась сигаретой.
- Так что с гостями? - напомнил Берл.
- А… с гостями… Прием прошел на высшем уровне - обшарили даже чердак. Впрочем, низший уровень тоже имел место - лазали в подпол. Заглянули под все кровати, в каждый шкаф и комод. Стучали по стенам и по полу. Очень они вас хотят, Джеймс…
Берл сел за стол напротив нее.
- Хотят, это точно. А чего вы хотите, Энджи?
Женщина продолжала сидеть боком к нему, покачивая ногой в домашнем шлепанце.
- Энджи?
Она тщательно загасила сигарету и повернулась к Берлу лицом. Ярко зеленые глаза смотрели прямо и вызывающе.
- Мужчину, дорогой Джеймс. У меня давно не было мужчины. Несколько месяцев. Мой организм рассматривает это как вопиющее нарушение режима. Что скажете?
- Скажу, что я вас прекрасно понимаю, - серьезно отвечал Берл, не отводя глаз. - Моя последняя неделя тоже вполне сойдет за несколько месяцев. Уж больно много всего…
Она встала и потянулась длинным кошачьим движением.
- Пойдемте наверх, Джеймс. Посмотрим, не врут ли про вас фильмы.
Потом Берл лежал рядом с нею, глядя в потолок и привыкая к этой неожиданной новой близости. Чего она хочет? В ее насмешливой улыбке, в непроницаемых омутах зрачков, в скупой точности слов и движений угадывался какой-то сложный и пока еще непонятный фон. Эта женщина напоминала ему горный склон, чреватый мощными лавинами разрушительной силы. Она явно ничего не делала просто так, у нее была цель, был план, и он, Берл, почему-то превратился в часть этого плана - а иначе он не лежал бы здесь, глядя в потолок и чувствуя ее щеку своим плечом.
- Так как тебя зовут, Джеймс? Яшка?.. Берл? - Она произнесла это сонным расслабленным голосом, но удар был настолько неожиданным, что Берл вздрогнул, выдав свое смятение. Как?.. Откуда?..
- Ты бредил во сне, - ответила Энджи на его незаданные вопросы. - Разговаривал сразу за двоих. Интересно - жуть! Прямо радиопьеса.
Она приподнялась на локте и уставилась прямо на него черными зрачками своих ведьминых колодцев. Как и следовало ожидать, сонливость в них и не ночевала.