* * *
По ночам Энджи выходит во двор, к колодцу и за дровами. По ночам можно немного протопить плиту и согреть воду. Сегодня ей нужно много воды. Она улыбается своему темному отражению в ведре, подрагивающему силуэту ведьминой головы с длинными распущенными волосами. Сегодня она станет женщиной. Он будет ее мужем, Габо, иначе и быть не может. Ведь это она сделала все - сама, своими руками, своим телом - кому же теперь он должен принадлежать, если не ей? Энджи удивленно смотрит на свои руки - такие слабые, узкие в белом свете неполной луны, ощупывает свое тело под полотном рубашки. Как они смогли, как сумели - и руки, и тело? Откуда взялось у нее столько сил - победить смерть, вытащить его оттуда, откуда никто не возвращается, родить его заново? Она ведь еще совсем девочка, мамина дочка…
"Нет, мы не слабые…" - смеются руки, и ласковая сила льется, стекая с длинных пальцев на влажную землю у колодца. Это не сила, Энджи, это вода. А что же тогда вот это? Что? Ну… это… - распускающееся, как бутон, в груди и в животе, сладкой и сильной волною колышущееся внутри? Разве это не сила? Нет, Энджи, это лунный свет и звезды в твоем жестяном ведре - их медленное колыхание сбивает тебя с толку и кружит глупую твою голову.
Энджи зажмуривается и медленно поднимает руки, как крылья. Ей хочется смеяться и летать. Да-да, она могла бы летать, если бы захотела. Но сегодня ей не хочется. Сегодня у нее дела поважнее. Сегодня она станет женщиной. Она плывет, с двумя тяжелыми ведрами в руках, плывет, не касаясь земли, невесомая от счастья, и удивленная ночь глухо кашляет дальним совиным уханьем, поражаясь, откуда вдруг взялось счастье в этом страшном, неимоверном, дышащем смертью и муками аду, в черной, склизкой юдоли расстрельных рвов и деревянных молотков с налипшими на них человеческими волосами в засохшей крови? Возможно ли?
Возможно, ночь. Сильна смерть, ничего не скажешь. Приходит, когда ей вздумается, берет, что ей нравится, и никого никогда не спрашивает, и никому никогда не отвечает. Она проникает повсюду, открывает любые двери, взламывает любые замки. Громче ужасного грома неслышный ее шепоток. Она убивает слепо, одним широким пьяным размахом кладя на мокрые от крови поля десятки тысяч людей, без меры и без разбора. Она убивает точно, кречетом падая с высоты, чтобы прицельно выклюнуть из толпы именно ту, нужную ей душу… Что может быть сильнее смерти?
Любовь, ночь. Оттого и сказано: "Сильна, как смерть, любовь."
Это, наверное, шутка, да? Любовь?.. - Бледный, тщедушный росточек, вянущий от косого взгляда, прячущийся от любопытных зевак, боящийся всего, даже глупой насмешки, даже самого себя? Ему ли устоять, ему ли тягаться? Ему, ночь, ему… "Сильна, как смерть, любовь" - помнишь?.. Нет, она сильнее смерти, мощнее космоса, огромней роящихся звездных миров. Победа и смятение, нежность и натиск, гроза и возрождение - это любовь, любовь!
Она ставит на плиту тазы и кастрюли, разжигает огонь - несильный, скромный, чтобы не видно было из трубы летящих искр, садится перед чугунной дверцей с мерцающими красным слюдяными прорезями, подкладывает поленья, выбирая самые сухие, самые честные, с прямыми и ровными волокнами. Ей кажется, что она может положить туда, в топку, руку или сердце - и ничего не случится, такие они горячие. Наверное, поэтому отдают любимому руку и сердце, да, Энджи?
- Нет, - смеется она. - Нет, я отдам ему все, пусть забирает все, без остатка, чтобы не стало меня больше, чтобы всю, до последней клеточки, растворил бы он в сильных своих руках…
Что он там делает, наверху, Габо? Спит? - Нет, навряд ли - сколько можно спать? Он ведь уже почти здоров, слаб немного, но это не страшно. Уже несколько дней, как начал вставать, и на двор выходит. Начал стесняться меня, смешной. Как будто я чего-то там не видела за ту первую неделю, когда он без памяти лежал! Да я его всего наизусть знаю, от макушки до пяток, каждую родинку, лучше матери… Но сейчас-то уже совсем другое, сейчас это уже не так, не мать с сыном.
В этом-то все дело, Энджи, этого он и стесняется. Он ведь знает, как и ты, что это обязательно произойдет, поэтому и смотрит так, тем особенным взглядом, от которого начинают теплеть ладони, взглядом, который трогает сильнее, чем пальцы. Взглядом, который начинает с губ и ласкает их так, что они распухают, а потом спускается по шее к вырезу рубашки, оставленному открытым специально для него, потому что нет ничего острее этого чувства, когда он касается своим взглядом ее груди и движется дальше к скрытому под рубашкой соску, и она чувствует это движение всем телом, как надрез, и немного наклоняется, как будто невзначай, и раздвигает лопатки, чтобы помочь ему продвинуться подальше, подальше… поближе…
Энджи вздыхает и трогает пылающие щеки тыльной стороной ладони. Она ставит на пол большое корыто и снова идет к колодцу. Звезды, увидев ее, весело прыгают в ведро, суетятся на черной поверхности воды быстрыми серебристыми водомерками. Неуклюжая луна медленно ворочается между ними, как толстая пожилая нянька. Энджи зачерпывает луну в горсть и остужает ею горячий лоб. Пускай теперь лицо светится белым лунным светом. Вернувшись в горницу, она наполняет корыто водой со звездами, добавляет кипятка с плиты, пробует рукою… тепло… Сердце ее бьется где-то у горла. Она поднимается по широким деревянным ступенькам наверх, и каждый шаг - как свадебный гость, провожающий невесту к венцу.
Габо сидит на кровати в нижнем белье, свесив ноги.
- У тебя лицо светится, - говорит он хрипло, глядя на ее губы.
- Это луна, - отвечает Энджи. - Пойдем.
Они спускаются вниз, и дрожь бьет их, перетекая от нее к нему и обратно через сцепленные руки. Она раздевает его, медленно, рассматривая каждую клеточку тела, так знакомого ей наощупь и при свете свечи или масляной лампы. Сейчас, в белом лунном сиянии, льющемся в окна горницы, оно выглядит как-то не так, иначе. Он берет ее за плечи, притягивает к себе, но Энджи высвобождается.
- Нет, подожди, не сейчас… я сама…
Энджи сбрасывает с себя одежду, и они стоят друг против друга, белые от лунного света, и любовь напряженно и больно пульсирует в них и рвется наружу спеленутым зверем. Они входят в воду, полную звезд, они садятся в нее, касаясь коленями, плечами, локтями… подожди, не сейчас… я сама…
Энджи берет деревянный ковшик и льет воду на него и на себя, снова и снова, и они оба смотрят, как звездные капли скользят по шее, груди и животу, замирая тут и там крошечными ночными светляками.
И вот она наклоняется и целует его в рот, сначала тихонько, короткими легкими касаниями, затем сильнее и сильнее, пробуя на вкус губы, сплетая языки в попытке стать одним ртом, одним языком, одним существом. И все так же, не разделяя этого нескончаемого поцелуя, она привстает, и рукою вводит его в себя, в ждущее лоно, жаждущее его. И острая сладкая боль взрывается у нее внутри, как тысяча солнц, и она, оставив его губы, закидывает голову назад, выгибаясь в его руках напряженной, вибрирующей дугою, и, захлебываясь, лепечет что-то, непонятное ни ей, ни ему. Она чувствует судорогу Габриэля, и фонтан звезд ударяет в нее изнутри, пронзая насквозь, выплескиваясь наружу волной безудержных, бессвязных рыданий.
Потом они сидят неподвижно в остывающей воде, прижавшись друг к другу, залитые слезами и лунным светом.
- Почему ты плачешь? Я сделал тебе больно?
- Нет-нет… - всхлипывает она, прижимаясь губами к его уху. - Все хорошо, милый, все хорошо…
- Пойдем наверх? Холодно…
- Да-да… пойдем
- Ты простишь меня, если я не понесу тебя на руках? Я сейчас, пожалуй, не смогу.
Энджи фыркает:
- Что это за муж, который даже не может отнести жену на руках в спальню?
- Ну ладно, я попробую…
- Ну вот еще, глупый, - смеется она. - Я пошутила. Сейчас ты, конечно, не сможешь, так что на этот раз я прощаю. Но в наказание тебе придется носить меня на руках всю оставшуюся жизнь. Понял?
- Понял, - серьезно говорит он.
- Поклянись.
- Я не могу, Энджи, любимая. Нам запрещено клясться. Поверь мне без этого, ладно? Я буду носить тебя на руках всю жизнь. А проживем мы долго, долго и счастливо, долго и счастливо…
Он баюкает ее на своем плече, сидя в холодной звездной воде, расцвеченной ее девственной кровью и его семенем. Луна ласково смотрит на них со двора. Время запирать ставни. Поднявшись наверх, Энджи застилает постель чистыми простынями, они ложатся и любят друг друга несколько суток подряд, изредка прерываясь на еду и на сон.
* * *
Берл очнулся и с трудом разлепил веки. По лицу его стекала вода; собственно говоря, он был мокрым весь с головы до ног, и не только он сам, но и стул, к которому его привязали, и дощатый пол вокруг стула. Очевидно, неизвестные доброжелатели долго пытались привести его в чувство при помощи ведер с водой.
- Вы что, за воду не платите? - спросил он в пространство по-английски.
Голову ломило, состояние было тошнотворное. Вот же чертов… как его?.. Мирсад?.. - ага, Мирсад. Вот же чертов Мирсад со своей проклятой киянкой!
- Очухался? - кто-то отвечал ему по-арабски. - Ну вот и хорошо. Сейчас поговорим. А воды у нас хватит, не волнуйся.
Берл, не торопясь, прикинул, сознаваться в знании арабского или нет, и решил не сознаваться. Во-первых, есть шанс, что они будут переговариваться при нем, рассчитывая на его непонимание; а во-вторых, английский с его встроенным независимым сарказмом намного лучше подходит человеку со связанными руками.
- Извините, я не понимаю. Может, немецкий? Испанский?
Он наконец заставил себя поднять голову и осмотреться. Как и следовало ожидать, ничего хорошего: он был прикручен к стулу, стоявшему посередине небольшой комнаты, в которой, кроме него, находились еще трое. Если, конечно, не считать динамомашинки…
Заметив его взгляд, один из троих расхохотался. Это был, видимо, главный, тот, кто заговорил первым. Он сидел за столом в торце комнаты, метрах в трех от Берла.
- Что, нравится? - он что-то сказал по-боснийски своим товарищам, и те тоже заржали. - Любишь, когда ток между ушей пропускают? Или от жареных яиц ты больше балдеешь? Или еще как-нибудь - мы тут по-всякому умеем. Так что не стесняйся, проси Селима. Он у нас главный электрик. Познакомься.
Он кивнул на щуплого мужичка с куцей бородкой и огромным насморочным носом. Мужичок театрально поклонился и для пущей убедительности щелкнул наконечниками электродов.
- Рад встрече, - вежливо кивнул Берл. - Я непременно позвоню, когда у меня дома перегорит лампочка в сортире.
Главный улыбнулся. Ему было лет сорок, не меньше; высокий, с пышной раздвоенной бородой и глубокими жесткими морщинами вокруг рта. Берл вспомнил, что видел его возле штабного барака во время выхода на молитву. Когда это было - неужели сегодня в полдень? Кажется - годы назад. Самое обидное, что поесть так и не получилось. Теперь уже, видимо, и не получится…
- Смешно… - сказал главный. - Ты, оказывается, шутник. Только, боюсь, до своего сортира ты уже не доберешься.
- Элементарно, Ватсон, - возразил Берл, радуясь, что не расстался с английским. Он начинал испытывать истинное удовольствие от беседы. - Допустим, вы меня убиваете, помучив перед этим, как это у вас водится. Дальше я попадаю в землю, а там, как известно, черви. Потом, допустим, Селим, устав пытать честной народ, отправляется на рыбалку, и червячок попадает в рыбку. Ну а дальнейшее понятно даже такому идиоту, как ты: кто-то съедает рыбку, идет в мой сортир… и в результате я туда все-таки попадаю.
- В виде дерьма, - уточнил дотошный бородач.
- Подумаешь… - поморщился Берл. - Ты туда попадаешь в виде дерьма без всех этих приключений.
Улыбка сползла с бородатого лица. Главный кивнул третьему, стоявшему позади Берла, так что рассмотреть его в подробностях пока не представлялось возможным. Третий сделал шаг вперед и ударил Берла по печени. Удар был такой сокрушительной силы, что Берл задохнулся и почти потерял сознание. Мир скрутился для него в одну воющую болезненную трубу; кашляя, выпучив глаза и хватая воздух разинутым ртом, он летел сквозь нее, искренне надеясь на то, что это - конец, что такой боли больше уже не будет никогда. Прошло как минимум две-три минуты, прежде чем он пришел в себя, и комната снова обрела жесткие очертания в его наполненных слезами глазах.
Бородач за столом снова усмехался.
- Забыл тебя познакомить: это Хасан. Наш слесарь-механик. Разбирает таких, как ты, на запчасти. Ты там про рыбку чего-то рассказывал? И не надейся, парень. Организм у тебя здоровый, зачем добру зазря пропадать? Мы тебя продадим. По частям, конечно. Сердце - туда, почки - сюда, печень… Вот насчет печени - не знаю. Печень тебе Хасан, похоже, отобьет. А, Хасан? Выйди, покажись гостю.
Хасан оказался звероподобным существом среднего роста с широченными плечами и несоразмерно длинными волосатыми руками.
"Бывший борец, - подумал Берл, глядя на его сломанный нос и уши, приплюснутые к бритому черепу. - Да, неприятный дядечка…"
- Большая честь для человека быть расчлененным человекообразной обезьяной, - сказал он вслух хриплым, сдавленным от боли голосом. - Обычно ведь происходит все наоборот.
Главный покачал головой, разгадав нехитрую берлову тактику.
- Думаешь легко отделаться, да? Думаешь, забьем мы тебя сейчас за два-три удара - и все? Не-ет, брат, так не будет. Уж больно много ты шуму наделал. Большой умелец, сразу видно. Шестнадцать человек убитых только здесь, считая тех троих, за которыми ты шел. Плюс еще пятеро, те, что в Травнике. Это ведь тоже твои?
- Ага, как же, - легко согласился Берл. Он уже отдышался и обрел прежнюю самоуверенность. - И президента Кеннеди тоже я шлепнул. А перед этим эрцгерцога Фердинанда ликвидировал - здесь неподалеку, в Сараево. Вешай на меня уже и это, чего ты стесняешься?
- Насчет Фердинанда и Кеннеди не знаю, а вот в Травнике ты был, это точно. - Бородатый открыл ящик стола и заговорщицки подмигнул Берлу. - Что, ты думаешь, у меня тут есть? Догадываешься?
"Дешевка… - подумал Берл презрительно. - Даже жалко от такого дурака помирать. Вынимай уже свой козырь, Пинкертон малахольный."
О своем ноже, забытом в доме у речки, Берл знал давно, еще с Травника. Но не возвращаться же было за ним специально, в самом деле?
Бородач торжествующе выложил на стол берлов нож-коммандо с запекшейся кровью на лезвии:
- Ну что? Твой ведь, из твоего комплекта?
Берл равнодушно пожал плечами.
- Мало ли тут ножей бродит?.. Да и какая тебе разница - я, не я? Что ты меня, в суд потянешь?
- В суд не потяну, это точно. Но вот кто ты такой, откуда сюда прибыл и зачем - это мне знать очень хочется. И не только мне. Скоро сюда несколько больших людей приедут - на тебя посмотреть. Из Сараево, из Загреба, из Косово… даже из Стамбула! Вот как ты всех заинтересовал, парень, представляешь? Я ж тебя, дурака, потому так и берегу, чтобы боссы на тебя, на свеженького, посмотрели. А то ведь Хасану с Селимом только волю дай.
Селим хихикнул и потер ручки. Медвежья морда Хасана не выразила никаких эмоций.
- Ну так и убери их отсюда, если хочешь серьезно разговаривать, - сказал Берл с досадой. - Что ты комедию ломаешь? На испуг берешь? Неужели не понятно, что со мной не пройдет?
Главный посмотрел на часы. Он был смущен очевидной берловой правотой. Недвусмысленное указание представить боссам пленника в свежем виде, действительно, мешало ему развернуться по полной программе. С другой стороны, бородача переполняло желание самостоятельно добыть хоть какую-то информацию, чтобы было о чем доложить именитым гостям. А благосклонность начальства, никогда не лишняя, сейчас так и вовсе была для него на вес золота. В конце концов, кто "жаворонков" профукал, не уберег?
Посомневавшись, бородач решился. Подойдя к Берлу, он лично проверил прочность узлов и что-то сказал по-боснийски. Селим возразил, указывая на динамо. Главный настаивал на своем. Берл прикрыл глаза, устало думая о том, от каких странностей иногда зависит вся твоя участь… Вот, к примеру, сейчас - от результата этого непонятного спора дурака с садистом. Наконец препирательство закончилось победой начальника. "Электрик" и "слесарь" неохотно покинули комнату. Уходя, Хасан еще раз проверил веревки.
- Ну что? - бородач снова сел за стол и закурил. - Серьезный разговор, говоришь? Давай, начинай…
- Тебя как зовут? - спросил Берл, глядя на нож. - Палачей-то своих ты мне представил, а себя - забыл.
- Зови меня Абу-Ахмад. А ты кто?
- Ага… - отозвался Берл, игнорируя вопрос. - Я вот на нож смотрю и все думаю: а ну как и впрямь мой? Мне бы на него поближе посмотреть.
- Ты меня что - за идиота держишь?..
- Да что ты, в самом деле, - с досадой сказал Берл, привставая вместе со стулом. - Я же связан. Дай мне только к столу подойти, посмотреть…
Пока Абу-Ахмад раздумывал, Берл уже сидел с противоположной стороны стола, наклонившись над ножом. Он водил над ним носом, будто обнюхивая. Внешне его действия выглядели странноватыми, но абсолютно невинными. К несчастью для Абу-Ахмада, это было не совсем так. Нож имел один маленький, но очень полезный в данной ситуации секрет - выстреливаемую пружиной четырехдюймовую иглу сбоку от лезвия. По идее иглу полагалось периодически смазывать быстродействующим паралитическим ядом, но Берл не делал этого никогда, полагая "секрет" совершенно бесполезным с практической точки зрения. Сейчас он горько сожалел об этом. Увы, другого шанса не было и не предвиделось, так что оставалось уповать только на точность выстрела. Эх, много ли времени заняло бы окунуть наконечник иглы в пузырек? Минуту? Две? Ну почему было этого не сделать, хотя бы даже и не веря в необходимость - просто так, на всякий случай? Вот же досада…
- Знаешь, Абу-Ахмад, - сокрушенно проговорил Берл, поднимая голову от ножа. - Никогда не надо умничать, вот что я тебе скажу. Если в правилах написано "делай А", то и надо делать "А", а не выпендриваться с дурацкими "зачем?" да "почему?" Это я тебе говорю как человек, пострадавший от собственной глупости.
Раскаяние его звучало настолько искренне, что Абу-Ахмад обрадовался. Похоже, пленник и в самом деле собирается колоться…
- Я тебя слушаю, парень… Так это твой нож, правда ведь?