Хозяйство Денисыча
За полвека, что Михаил Николаевич гандобил с утра до вечера каждый день, он познал "железо" до тонкостей, не только марки и сортамент, а и все агрегаты из него, от печной трубы до газовой турбины. Был прекрасным токарем, слесарем, сварщиком, сборщиком, фрезеровщиком, кузнецом, механиком, электриком. Легко разбирался в разных схемах и в уме считал то, чему пять-шесть лет учат в институте. Всё это Железный Дровосек, как прозвали его, делал и собирал своими руками, испытывал и совершенствовал. Миша не раз был бит током, разъеден кислотой, ранен стружкой и инструментом, но ничто его не брало, любая рана от железа заживала на второй день, как на заговоренном.
Иван Денисыч, у которого Попсуев купил дачу, отрекомендовал Мишу как бескорыстного помощника в освоении хозяйства и разнообразном ремонте. "Угостишь стакашкой, он и доволен, – сказал Денисыч. – Тебе тут многое ни к чему будет, так ты не скупись, давай ему всё, что запросит. Он из любого гэ конфетку делает. Несколько мотоциклов собрал".
Участок был завален добром, собранным Денисычем за много лет: рулонами рубероида, петлями, щеколдами, гвоздями, дверными ручками, трубами, резиновыми шлангами, электрическими кабелями, лампами дневного света. Отдельно стояли две лежанки из операционной, зубоврачебное кресло, пять баков и бачков из титана и нержавейки, печь-буржуйка, три стремянки и десятиметровая лестница с биркой цеха. В ящике в масле и заводской обертке под пломбами хранился винт от самолета "АН-2", который Денисыч собирался водрузить на ветряк.
Всё это Денисыч собирался использовать на пенсии, но к пенсии его жена заболела астмой, а сам он спился, отчего пришлось продавать дачу спешно и практически за бесценок. Хорошо хоть так продали, так как три года за ней вообще не было никакого ухода. Дали объявление в газету. Покупатель появился тут же, так как Валентин в тот же день сообщил о дешевой даче Попсуеву. Мельком оглядев дачу, которая была завалена снегом и оттого была куда как хороша для показа, Сергей не стал даже заходить в дом, а поверил на слово продавцу. Денисыч рассказал ему про устройство дома, про свои запасы, утаив лишь, что счетчик он так подключил, что его мотало в другую сторону.
Михаилу Николаевичу Попсуев показал все доставшиеся ему закрома и сказал:
– Бери, Михаил Николаевич, всё, что надо. Чем больше, тем чище. Мне ничего не надо. Разве что доски сосновые да пленка.
Из "Записок" Попсуева
"…как быстро всё меняется! Такое ощущение, что предыдущие двадцать лет время сжималось, как пружина, а сейчас сработало. Новое руководство повысило Берендея в замы главного инженера по технологии (это не требовало выборов), а еще через месяц строчку зама сократили. Никите Тарасовичу Дронов предложил место инженера ТБ. Не знаю, что ответил ему Берендей, но Дронов неделю не вылезал из сортира и стал заикаться…
…после Берендея и я ушел. Без Чуприны и Берендея тоска. И без Несмеяны пусто. Что делать в цехе, бороться и дальше с браком? А что мне делать с браком моим? Оказывается, уволиться – что плюнуть. Ни в тебе никаких переживаний, ни в ком-либо другом. Только обрадовались отходной, хорошо посидели, весело, и такая цепочка служебных продвижений образовалась! И ладно…"
Не пробуждай воспоминаний
Неожиданно в гости зашел Чуприна.
– Привет, Аська! Вот шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю.
– Ой, да как здорово-то! – засуетилась Анастасия Сергеевна. – Садись, Иван Михайлович, я беляшей напекла. Пенсию назначили?
– Не спрашивай. Назначили. У охранника Сердюкова, что в инженерном корпусе отупел за двадцать лет, пенсия больше моей на четверть. Звякнул в пенсионный отдел, сказали, что рассчитали согласно коэффициентам и постановлениям. Они-то согласно, только я не согласен. В Москву звонил, там и вовсе не хотят в наши дела вникать. Имущество делят. Думают, я тут скис. Не, со мной это не пройдет. Они скоро мне свою с радостью отдадут!
Сели за стол. Выпили. Стали вспоминать молодые годы, отданные заводу. Анастасия Сергеевна прослезилась, а Чуприна толкал ее:
– Ба, да ты чего, Аська? Ты радуйся, что они были, эти годы у нас!
– Тяжело тогда всё же было, Ваня, тяжело… – вздохнула она.
Конечно, тяжело. Вспомнили, как иногда хотелось всё бросить к чертовой матери. Всё забыть. Уволиться, уехать, исчезнуть. Вязкое месиво лежало на улочках, по жиже продирались к подъездам, долго отскребая ноги от налипшей грязи. Спасали сапоги, оставшиеся с войны, плащ-накидки, офицерские сумки, в которых можно было сохранить документы сухими, спасало непонятно откуда берущееся здоровье. И какой противный, нудный был дождь! Он лил целыми неделями. В такие дни и ночи всё тянулось, как резиновое. Но именно тогда рождались светлые надежды, всплывали приятные воспоминания, уходила из души тревога, а из тела озноб. Откуда что бралось?
– Вань, а где Семенов? Дорогу что мостил, помнишь? Не вижу его давно.
– И не увидишь. Плох он. Единственный опротестовал увольнение. "Зачем тебе? – говорили ему. Дали пособие, а так ничего не дадут". А он заладил: "Я уже всё получил, ничего больше не надо. И это я ухожу, а не меня. Вот мое заявление". Поставил в дурацкое положение руководство, не дав побыть благородным.
– Ну и правильно. Сейчас же на дуэль не вызывают.
– Кого, этих? Жаль, не пристрелил их в детстве Бендер из рогатки.
– А я недавно в киношку выбралась. Посмотрела японский фильм, "Легенду о Нараяме". Не смотрел?
– Ты же знаешь: не хожу я по кино.
– И правильно. И я после этой "Нараямы" зареклась. Два часа показывали, стыдно сказать, то ли людей, то ли обезьян.
– Фантастика?
– Да какое там! Деревня японская всамделишная, но дикая какая-то. И люди только и заняты, что еду добывают и это, ну, это самое…
– Едят ее?
– Тебе всё есть! Секс, во!
– Ну, мать, сподобилась на старости лет! Чего занесло-то?
– Да говорили: хороший фильм. Вот и пошла. Ушла бы, да посередке сидела, и никто не уходил.
Все пялились на это самое. Ты постой, главное не сказала. Когда уже в самом конце зимним утром сын потащил на себе в гору старую мать, обычай такой в деревне был: стариков бросали в горах замерзать, чтоб не объедали, – я, Ваня, замерла. У меня сердце перестало стучать. Да неужто ж это люди?! Думала, умру, если он ее бросит. Не смог. А я зарыдала, стыдно сказать, хрипеть стала, задыхаться. Не помню, как меня занесли куда-то, отходили. Вышла на улицу, гляжу: кругом старики, старухи, и в сторонке парни. И друг на друга не смотрят. А мне жутко: ну, думаю, сейчас парни подхватят нас и потащат в горы…
– Да какие горы тут, Ася? Успокойся.
– И ты знаешь, кого они напомнили мне, парни эти? Мальков! Вот когда мальки из икринок выводятся. Глупые такие, одинаковые и бесчувственные! Синтетические! Мне кажется, они сейчас и будут всем заправлять.
– Брось, твоя Танька разве такая? И Сергей? Кстати, как он?
– А, в драмтеатр устроился, главным инженером.
– Ну чего, хорошо… Жаль, такого специалиста страна потеряла!
– Ваня, а где она, страна? Крым, и тот отдали!
– Да уж, Крым, словно пробку в резиновой лодке выдернули…
Короче, плохо ей было, очень плохо
В пятницу вечером позвонила Диана Горская. В будние дни Горская работала искусствоведом, а по воскресеньям торговала на "Ярмарке выходного дня", но не предметами искусства, а китайским и турецким ширпотребом. Помимо живописи, скульптуры и ходового товара Диану живо интересовали спортивные мужчины, и первый ее вопрос был о Попсуеве:
– Как поживает мой Дорифор?
Искусствоведы любят сыпать словечками, бывшими в ходу бог знает когда. Но поскольку Горская занималась еще и просветительством, копьеносца Дорифора, олицетворяющего канон "атлета в покое", все ее знакомые знали как соседа по площадке. Греческий воин был точь-в-точь Попсуев, разве что древнее, пониже и зачем-то с копьем.
– Он в порядке, вспоминал о тебе, – успокоила подругу Несмеяна.
– Ты всё на заводе? – поинтересовалась Диана.
– Уволилась. В центр стандартизации позвали начальником отдела.
Поболтали о том о сем.
– Скучно будет, заходи с мушкетером со своим на кафедру вечером, чай попьем.
– Зайду, – пообещала Несмеяна. "Кстати ты пригласила меня, подруга, кстати", – подумала она.
Не зная, куда деть себя в воскресенье, Несмеяна отправилась в филармонию. В середине "испытательного срока" они слушали "Реквием" Моцарта, у Сергея были слезы на глазах… Пожалуй, лишь классическая музыка способна придать душевной какофонии некую гармонию. Попса с ее словоблудием противна, театр раздражает нарочитостью. Куда еще податься?
По пути в филармонию прошла мимо собора, хотела зайти, но отвратил вид испитых нищих у ворот. Подумала: "Где же твое милосердие, Несмеяна Павловна? Господи, прости!" Подала мужичкам милостыню и, перекрестившись, зашла. В храме испугалась строгого лика Христа справа от царских врат. В смятении наткнулась на церковный ларек у выхода, купила иконку Богоматери и ушла, затылком и спиной чувствуя взгляд Господа.
На этот раз исполняли "Шехеразаду" Римского-Корсакова. Удивилась, что в кассе нет очереди и есть билеты. Села в неуютное жесткое кресло. "Вон там сидели…" Пробовала любоваться переливами света в огромной хрустальной люстре над сценой, как любовалась ими с Сергеем… Прислушивалась к невнятице голосов, точно надеясь услышать знакомый голос… Чувствовала себя тревожно, то ли от звука настраиваемой невидимой скрипки, то ли от боязни, что кто-нибудь из знакомых подойдет к ней и спросит о… чем-нибудь.
На сцене рабочие двигали за кулисы рояль, библиотекарь, натыкаясь на стулья, раскладывал ноты на пюпитры, вповалку лежали огромные контрабасы, напоминавшие туши китов на берегу. Неожиданно вспомнила голые тела на кровати в то злосчастное субботнее утро. "Даже эти инструменты, с самым низким звуком, самой "низкой душой" верны чистым высоким мелодиям, для которых созданы…" Несмеяна, с трудом сдерживая слезы, вышла из зала на улицу, спряталась в телефонной будке на углу и там, сняв трубку, зарыдала в нее.
В гостях
В зал Несмеяна не вернулась, а пошла домой. Не зажигая света, легла на диван и под настроение включила "Адажио" Альбинони. Пересчитала дни этого года, что запомнились, но уже без слез, насчитала семь и улыбнулась, вспомнив, как встретила на ярмарке Диану. "Это тоже было при нем…"
Полузабытая школьная подружка стояла за прилавком и бойко рекламировала продаваемые товары. Не виделись однокашницы несколько лет. Когда-то их объединяло многое, и жили в одном доме, несколько лет просидели за одной партой. После школы их пути разошлись. Диана окончила факультет культуры, устроилась искусствоведом в Картинную галерею, а также преподавателем на вечерний факультет университета. Там она вела курс "Искусство Возрождения". Когда население от портретов и статуй шарахнулось к выборам и прилавкам, оно подхватило и Диану, удачно подцепившую бизнесмена, бывшего фарцовщика Алика Свиридова.
Обменявшись новостями, а по сути – едва ли не половинами своей жизни, договорились встретиться у Дианы на ее дне рождения.
– Посмотришь заодно на евроремонт, – сказала Диана. – Алик всё делает как в Европе! Да, не одна приходи. У нас все люди семейные. Почти.
Когда Несмеяна с Сергеем пришли на званый ужин, там уже собрались гости, веселые и подшофе. Почти все старше Попсуева лет на десять-пятнадцать. На журнальном столике в просторной прихожей стояла корзина цветов, преподнесенная супруге Свиридовым. После небольшой словесной разминки и одобрения ремонта все с удовольствием перешли к столу. Опаздывали какие-то Вакхи, разведенные, но не разошедшиеся супруги.
– Эти вечно спешат, потому вечно опаздывают, – сказал Диана. – Садимся!
А тут и Вакхи позвонили в дверь. Сразу стало шумно, как на базаре. Оказывается, Вакхи вместе с Дианой год назад оформляли выезд в Израиль, но потом все трое "по семейным обстоятельствам" раздумали.
За полтора часа собравшиеся много раз поздравили хозяйку, отведали всех яств и напитков, размякли и раскраснелись… Рассказали друг другу новости о возрастающей работе и уменьшающемся здоровье, обсудили ужасы, творящиеся в мире, после чего сосредоточились на своих детях. Говорили, как всегда, больше женщины, а мужчины, как всегда, больше закусывали, однако закуска у дам исчезала с тарелок быстрее, чем у кавалеров. Да и с катушек они слетали скорее. Во всяком случае, барышень вдруг разбирал беспричинный смех, а затем беспричинная слабость. Мужчины, не обязательно футболисты, знают, что это самый удобный момент для взятия ворот.
– Не нравится мне в штанах ходить, – вздохнула Ангелина Вакх. – Задница большая, переливы видны. Вообще женщины стали безобразно толстые! В троллейбусе одну никак обойти не могла. Стоит – не баба, а гренадер какой-то! Во! – Ангелина развела руки на полную ширину. – Стоит в проходе, и не пройдешь, шире прохода! Слева зашла – нет, справа – нет! Слушай, говорю ей, где ты трусы покупаешь?
Диана, слегка скривившись от такого прозаизма, вдруг вспомнила, что Ангелина только что вернулась из Турции.
– Было чего-нибудь такого? – Диана повертела в воздухе пальчиками. – Как отдохнула в Турции?
– Не в Турции. В Грецию ездила.
– Там рядом, – снисходительно бросил Свиридов.
– А, зря только время потратила! Хорошо, две шубы привезла.
– Стоило в Грецию за шубой мотаться! – сказала Несмеяна. – Их вон в меховом ателье, как в Греции. И не так дорого.
– Это смотря кому, – не согласилась невзрачная дама. – Кому всё дешево, тому ничего не дорого.
– Парфенон видела? – поинтересовалась Диана. – Как тебе дорический периптер с ионическим скульптурным фризом?
– Какой Парфенон? Я там два дня была. На шубы их и потратила. Да на Костракиса. Я тебе о нем говорила, – бросила Ангелина экс-супругу.
– Грека любого раздеть, он весь как в шубе. Что Кавказ, что Греция! Знаем, – зевнула Диана, погасив очаровательной улыбкой вопрошающий взгляд Свиридова. – И чего было на Костракиса два дня палить?
В ответ взметнулась бровь подруги: знать, было чего. Горская без всякого перехода стала тараторить о какой-то дамочке (имени ее она не помнила, да и не в имени дело!), которой на телевидении была посвящена вчерашняя передача. Диана скоро завладела общим вниманием и с восторгом поведала о феерическом поступке телевизионной дамы.
Сергей, улучив момент, шепнул Несмеяне на ушко:
– Тебе не надоело?
Несмеяна кивнула. Было чему надоесть. Искусствоведческие пассажи хозяйки дома задрали ее. Можно, конечно, восхищаться женщиной, бросившей мужа, детей и внуков ради старика, когда-то красиво певшего и красиво жившего и репрессированного за это, или за что-нибудь сопутствующее, а можно и не восхищаться.
– Идеальная семья – это когда детей есть на кого сбагрить, – сказал Вениамин Вакх, находясь в плену детской темы.
– Раньше так и было! – подхватила Горская. – У Наташи Ростовой одиннадцать братьев и сестер было. Да-да, почитайте. Но Толстой ни строчки не написал, как граф и графиня воспитывали детей. Потому что гувернеры и няни были. А графья ели, спали да охотились.
– Еще плясали, – заметил Попсуев, – и пили.
– Да-да! Плясали! Несь, Серж просто Дорифор. Берегись, отобью!
Свиридов хохотнул:
– Ты лучше мне бифштекс лишний раз отбей! У дворян еще псарни были и псари. Хозяин собак никогда не воспитывал, только ласкал. Собаки его за это любили, а псарей боялись, поскольку те возились с ними весь день. Вот это и есть модель настоящей семьи и настоящего воспитания.
– Как в псарне! – восхитилась Ангелина. – Мило!
– Странно, – сказал Сергей. – Занимайся у нас мужчина воспитанием детей круглые сутки, дети никогда не скажут ему "сэр".
Дамам чрезвычайно понравилась реплика Попсуева, хотя ее легко можно было экстраполировать и на леди.
– Еюнойлеошунтирование – вспомнила! Вот чем надо всем срочно заняться! – воскликнула вдруг Ангелина.
– Кошмар! Что это? – вздрогнула невзрачная дама.
– Операция на тонком кишечнике. Укорачивают кишечник в три раза.
– О господи, да зачем? – спросила невзрачная дама.
– Чтоб похудеть и придать телу стройность.
– Для придания мыслям стройности надо эту операцию провести на мозгах, – прошептал Попсуев на ухо Несмеяне. – Всё, пошли домой.
В троллейбусе Попсуев обронил:
– Столько болтать о воспитании и не сказать главного: воспитание нельзя перекладывать на дядю!
– Ты кому это говоришь? – устало спросила Несмеяна. "Воспитывать ребенка можно, когда он есть".