- СВОИ ЖЕ РАСКУЛАЧИВАЛИ, с детства знались. Велят имущество на телеги грузить. Я не стал, отошел к дровам, сел. Сами таскают, сортируют. Я отвернулся. Скорей бы, думаю, милиция. А ее уже вызвали. Милиционеру потом говорю: "Надо было мне не собирать хозяйство, а пропивать, да в начальство идти". Не местный, молчит. С семи лет вкалывал, на сапоги зарабатывал, печничал, потом механизмы пошли. Любой трактор осваивал. Девушку любил. Говорит: "Я бы за тебя пошла, но очень бензином пахнет, не могу". То есть пробрезговала. А красивая. Да и недолго красовалась: приехал из области щелкопер, соблазнил. Потом приходила: возьми, глупая была. А как возьму, уже у ней сын от того, из области. Оно бы хорошо - парень, помощник, да понаблюдал: нет, не будет работник, весь в папашу. А ее всю жизнь жалко. - Задумался. - Теперь уж жалей не жалей, теперь главная жалость: крыса вставную челюсть стащила, где-то в подполье спрятала и по ночам грызет. Днем лазил - не могу найти. Ночь пришла - опять грызет. Вот какие нынче стоматологи - крысам не по зубам. Мне-то крепко протезы забабахали, а одной девушке так себе. Все равно не зря: хоть на свадьбе поулыбалась.
ЗАВСЕГДАТАЙ ДОМА ЛИТЕРАТОРОВ Яша: - "Роман-с пишете? А? Поняли амбивалентность: романс для голоса с гитарой или роман сло-воерс? А нет там у вас такого изображения героя в родной палестине: он идет и лицом задевает плетень?"
Хохмочками кормился. Почему-то все считали обязанностью ему налить, поднести. "Я еврей, но пью как чеховский чиновник", "Вчера случайно прочел любопытную книжечку. Называется "Библия"".
ПЕРЕЛЕТ В БАРИ с приключениями, то есть с искушениями. Не выпускали. Стали молиться, выпустили. Уже подлетали к Италии, завернули: что-то с документами. Посадили. Отец Александр Шаргунов начал читать акафист святителю Николаю. Мы дружно присоединились. Очень согласно и духоподъемно пели. В последнее мгновение бежит служитель, машет листочком - разрешение на взлет. В самолете читал правило ко причащению. Опаздываем. В Бари сразу бегом на автобус и с молитвой, с полицейской сиреной, в храм.
Такая давка, такой напор (Никола Зимний!), что уже не надеялся не только причаститься, но и в храм хотя бы попасть. Два самолета из Киева, три из Москвы. Стою, молюсь, вспоминаю Великорецкий Никольский -Никольский же! - Крестный ход. Подходят две женщины: "Мужчина, вы не поможете?" Они привезли в Бари большую икону Святителя Николая, епархиальный архиерей благословил освятить ее на мощах. Одного мужчину, мы знакомимся, они уже нашли. Я возликовал! Святителю, отче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим!
Конечно, с такой драгоценной ношей прошли мы сквозь толпу очень легко. Полиция помогала. Внесли в храм, спустились по ступеням к часовне с мощами. В ней теснота от множества архиереев. И наш митрополит тут. И отец Александр. Смиренно поставили мы икону у стены, перекрестились и попятились. И вдруг меня митрополит остановил и показал место рядом с собой. Слава Тебе, Господи! Еще и у мощей причастился. Вот как бывает по милости Божией.
ПЕРЕЖИВАНИЕ НАСТУПАЕТ после проживания. Вначале надо просто жить. Но что-то же опережает наши не только проживания, но и переживания. Как понять, что подняло меня в рань-раннюю в Севастополе, в гостинице над городом, далеко от моря, ч т о заставило радостно и поспешно проскочить мимо спящего швейцара и бежать все вниз и вниз, к морю. Тут и дороги не надо было выбирать, спрашивать, где море: море - вот оно! Море, в которое я вбегал в любую погоду, море, обнимавшее меня сильнее и внезапнее любых объятий.
Почему, всегда спрашиваю я себя, откуда в вятском мальчишке зародилась мучительная любовь к морю? Это, конечно, от наших лесов, идущих по горизонту и похожих на морские дали. Я сидел летом на пожарной вышке лесхоза, смотрел слева направо и справа налево на леса, взгляд мой качался на волнистой их линии, и все было очень похожим на море. И так и сбылось.
Я проживал, жил торопливой жизнью, но она не исчезала, а потом благодатно и медленно переживалась.
Это Господь, это Его милость. И моя только вина, что не мог иногда откреститься "от многих и лютых воспоминаний".
И В САМОМ ДЕЛЕ, как я, выросший под завывание метели, гудение хвойных лесов, к а к я полюбил море до того, что не могу без него совершенно. Вдали мечтаю о нем, вблизи млею и отдаюсь на его волю. Как изъяснить счастье - заплыть в синие воды, лечь на спину и замереть, ощущая ласковую вздымающую силу его волн. А лунные ночи! С ума сойти. Сидишь на носу корабля и говоришь себе, что надо пойти спать, что с утра тяжелая программа, всякие дела, но как, как уйти от этой золотой лунной дороги, которую корабль своим движением превращает в серебряную. Как оставить, осиротить звезды и созвездия, этот ветер, этих проносящихся из темноты в темноту ночных птиц, как перестать слушать эти непонятные звуки морской бездны?
Ведь это я не только сам по себе сижу, а стараюсь вспомнить побольше родных, близких, любимых, говорю им: это не только мое, но и ваше. Эта уходящая в бездну вечности ночь, она и ваша.
А ГОВОРИЛИ: ЦЕНЗУРЫ нет. "Вечерний клуб" - газета престижная. Приставали с просьбой дать интервью. Дурак, согласился. Но пришел такой культурный корр, так хорошо мои труды знающий, такие умные вопросы задающий. Интервью взял, унес, принес назавтра машинописный текст. Я вычитал, подписал. Все прилично. Но так долго не печатали, что я ждать перестал.
Звонят: напечатали, высылаем экземпляры. Заголовок "К счастью, наш народ мало читает". Я бы и не спорил, так я говорил, но только в отношении того, какие книги не читает. То есть это лаковое развратное дерьмо о жизни убийц, банкиров, проституток. Все это вырезано. Вырезано и то, что все больше появляется спасительного духовного чтения. Что спасает только любовь к Отечеству, Родине, Державе. Все убрано. Словом, спасибо, опозорили. К счастью, наш народ "Вечерний клуб" не читает.
Независимостью гордятся. А уж вот это полнейшая брехня, головы морочат. Все они, до одного, зависимы: от издателей, от совести, от Марьи Алексеевны, от денег, от мнения начальства, от всего. Вычеркнем из этого ряда совесть, которой у демократов нет, и получим зависимость полнейшую. А еще зависимость от все подавляющей трусости. Вот вам портрет демократического издания.
ВИДЕЛ ВО СНЕ с субботы на воскресенье отца. До этого был в церкви. Так ясно и так отчетливо, так спокойно. Но о чем говорили, не помню.
Потом перерыв во сне, выходил во двор, радовался сну, вернулся в дом, снова лег и увидел во сне уже не отца, но тоже умершего уже друга Васю, разбившегося на машине.
ПРАВДА БЕЗ ЛЮБВИ - жестокость. Это об Астафьеве.
ВНЕЗАПНО ПО РАДИО: - Кармело любит Канделос и уговаривает Люсию во время танца страха помочь ему бороться с призраком, прежним возлюбленным Канделос. ("Лючия ди Ламмермур" Доницетти?)
ХРАМ СОЛОМОНОВ, золотой пол, достигнуто величие, мало вам? Счастлив народ? И давно ли страдания Иова? И что, снова доказывать сатане, что Бог поругаем не бывает?
ТАИНСТВЕННО, ОГРОМНО назначение человека. Ведь это только подумать - "сотворены по образу и подобию". И как низменно, растительно и безполезно пребывание на земле того, кто ведет свою родословную от инфузории да еще и от туфельки. От обезьяны! Ну, Дарвин! У многих еще, видно, хвосты не отпали.
ЖДАЛИ ХРУЩЕВА, поили свежими сливками поросят, клали для показухи початки кукурузы. Приехал в украинской вышиванке. Показывают ему розовых поросят: "Выращены на кукурузе". - Он: "Ну я же говорил!"
КОГДА ПРИЕЗЖАЛ к родителям и сидел за машинкой, отец переживал и говорил: "Владимир, не перетруждайся".
МНЕ ОДИН УЧЕНЫЙ: "Надо вас энергетически подкачать, человек задуман быть здоровым. Болезнь нарушает симфонию миров".
ВСЕХ ТРУСЛИВЕЕ, как всегда, интеллигенция. Она и есть мелкая буржуазия, с которой якобы борется. Самое смешное, что интеллигенция воображает, что движет историю извержениями своих словес. Эти извержения - экскременты словесного поноса. Еще и за собою зовет. Еще и обижается, что массы за ней не идут. Тут сбывается изречение: русских обманывать можно, но обмануть нельзя.
МАЛЬЧИК СЕРЕЖА
Он болел ножками, ходил с костыликами. Ребята над ним иногда подшучивали. Он, конечно, страдал, но отмалчивался. Однажды класс повели в музей. А экскурсовод Людмила Вячеславовна была верующей. Она узнала его имя и, когда они подошли к иконе Божией Матери, всех остановила и сказала: "Вы верите, что Господь может сотворить чудо? Вы умеете креститься? Показываю: три пальца, щепотку, ко лбу, на грудь и на плечи. Вы хотите, чтобы Сережа выздоровел? Ведь каждый из вас мог бы оказаться в его положении. Сейчас мы перекрестимся. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Я прочитаю молитву Божией Матери, а потом мы все, кто как может, будем молиться Ей. Кто не хочет, может не молиться".
Все посерьезнели. Людмила Вячеславовна обратилась к иконе, прочла "Богородице Дево, радуйся". Стояло молчание. У Сережи потекли слезы, он стискивал перекладинки костыликов. Прошло минуты четыре.
- Идемте дальше, - сказала Людмила Вячеславовна.
А еще через три месяца Сережа пришел в музей сам. Принес два букета. Один подарил Людмиле Вячеславовне, а другой положил у иконы.
РАЗЛИВАЕТ ПОСЛЕДНИЕ капли на двоих: "Тебе пол-овина и мне пол-овина".
- КАКАЯ РАЗНИЦА, какой сторож на башне: плохой, хороший, хромой, косой, главное - сообщает об опасности.
- ДАНИЛЕВСКИЙ, ЛЕОНТЬЕВ, Тихомиров, Ильин, Солоневич... Хватит уже нам о национальном. И об интернациональном хватит. Мы уже не только начитанные, мы переначитанные. Читайте, кто вослед идет, - полезно, а нам, умным, остается последняя крепость для спасения, обороны и вылазок - православие. На всю оставшуюся жизнь хватит. Наговорились, написались, наубеждались, к молчанию пора идти.
- ДЛЯ КОГО ЧТО В ЖИЗНИ основное? Кто говорит: для меня главное семья, другой: работа, третий: дом, дача, деньги там... Вроде все важное. Но это все второстепенное. Да-да, и семья, и дом и капиталы - все неважное. Главное - Господь. Господь, в руках у Него все наше достояние. Идите к Господу, и все у вас будет. Яхты не будет, дачи трехэтажной? Значит, оно вам и не надо. Душа будет! Ты для тела живешь? Оно сгниет. Видел черепа, скелеты видел? Твой такой же будет. Пощупай кожу на лбу, поерзай ею. Она отгниет, кость останется. Для костей жить?
ИСКУШЕНИЕ: ОБМАНЧИВАЯ возможность близкого, быстрого спасения. Какое близкое, оно за горизонтами горизонтов. Какое быстрое, глянь на Украину, когда какими молитвами спасется? Если Шевченку считают великим, а он сравнивал русскую церковь с прыщом, то эта болезнь отторжения от русских надолго.
У нас и свои Шевченки есть. Бродский сравнил церковь с графином. Что это?
РЕЛИГИЯ НЕ ЧАСТЬ культуры, религия - вера, облагораживающая культуру и определяющая ей сроки жизни.
НИКОЛАЙ РАЗУМОВ: - В сенокос на лугах так завыли волки, что не только бабы, мужики поползли из шалашей к костру. Это лаптенковский бригадир Гриша должен помнить. Лесники утащили волчат из гнезда, пришла в деревню их мать, порвала овец. Даже не ела, просто резала.
- НАКОРМИЛИ МЫ ВАС, за это будем оскотинивать. Чего же сами-то себя не прокормили? - Вы же не давали. - А вы хуже баб, покорились.
ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ почти невозможно. Великий пост. Важны не внешние события, а то, что во мне. Писать, не перечувствовав, - как?
Это вымысел, вранье. А перечувствовав, чувствуешь, что перечувствовал неполно, не надо передавать неполный опыт. И всегда в любом храме есть кто-то, кто сильнее тебя, больше любит Бога, до слез переживает. А я вот дерзаю писать. Да не дерзаю, пишу. И такой грешный, еще и учу. Чуточку подбадривает Пушкин, когда у него крестьяне упрекают батюшку, что он не очень следует морали, он отвечает: "Как в церкви вас учу, вы так и поступайте, живите хорошо, а мне не подражайте".
И КРИТИКИ И ЛИТЕРАТУРОВЕДЫ - все топчутся на понятиях: образ, герой литературы. Конечно, чацкие, онегины, печорины, чичиковы, базаровы, арбенины, обломовы, рахметовы, корчагины, мелеховы, арсеньевы - все они, конечно, интересны, что-то выражают и что-то отображают, ну и что? И спасают Россию?
Нет, братья и сестры, спасут Россию не литературные герои, а Господь Бог. И никто кроме. И самый необходимейший для спасения России герой теперешней письменности - это человек, приходящий к Богу.
Это еще диво дивное, что не перестали люди читать книги. Все еще держит нас, писателей, инерция ожидания слова истины от печатного слова.
СЛОВА РОССИИ
Меня изумляют и трогают почти до слез читательские письма. Я был избалован ими в 70-80-е годы. Наивно полагал это естественным: я же всех люблю, я же такой хороший. А все вдруг оборвалось. У Распутина было много договоров на переводы на Востоке и Западе, все расторгли. Зачем нужны стали врагам России русские писатели, если Россия оккупирована чужебесным нашествием. А ведь мы им помогали: мы с болью писали о гибнущих деревнях, о старухах, о пьянстве, а на Западе нас переводили и злорадно печатали: вот она, Россия, она пропадет без нашей демократии. И, воспитав общественное мнение в любви к западным ценностям и обработав начальство страны, которое уже было воспитано в Англии и Штатах, легко заразили Россию измерением жизни на деньги. Потом все провалилось в серые дыры неопределенности.
И вот - всплывание интереса к русскому слову. Спасибо либералам - им нечего сказать русским. Вот вся телевизионная шатия выносит на прилавок экрана пищу нелюбви к России. "А пипл хавает!" - радостно говорят димы быковы. А зачем хавать? Зачем смотреть на их рожи? Вот я совсем не смотрю на этот сильно голубой экран, только иногда взглядываю, чтобы убедиться: враги России стали еще хамоватей. Не смотрю и не глупею от этого, напротив.
А этот соловей, соловьев, так смешно, так изысканно изображает нейтралитет, понимает, что год-два, и его смоет в черную дыру забвения. Другие соловьи придут, еще позаливистей. Жалко их, этих дроздов, кукушек, трикахамад.
Но все наши расчеты уже у престола Царя Небесного.
"ПЕТРОГРАДСКОЕ ЭХО", № 63, 1918 г. "ЦАРЬ ПУЗАН. Завтра, 9 мая, в зале Тенишевского училища будет поставлена пьеса для детей К. И. Чуковского "Царь Пузан". Все артисты дети. Начало ровно в час. После спектакля танцы и песни. Билет от 2 р. до 10 р. Моховая, 33".
Подсуетился Корней. Меньше чем через три месяца царская семья будет расстреляна.
МАМА: ДОЯРКУ выбрали в Верховный Совет, и с ней была встреча. Конечно, интересно. Пошла неодетая. Прямо из-под коровы. Вдруг читают, кого в президиум. Меня? Да, повторили. Меня прямо вытолкали. Отсидела в третьем ряду. Вернулась, семья в сборе. Спрашивают, как она говорила. Ой, говорю, она по бумажке читала. Я бы лучше выступила, по бумажке не умею читать. Спрашивают: "А какая на лицо?" - "Не знаю, только с затылка видела". - "Как так?" - "Так я в президиуме сидела". Они грохнули хохотать. Мне так стало невперенос, убежала в хлев, обняла корову за шею, наревелась досыта. И никто не пришел. Вот моя главная обила. Неужели меня так низко ставили, что не верили, что я в президиуме была. Конечно, домашняя работа не в почет, а крутишься во много раз больше, чем на производстве.
Потом я их старалась оправдать, думаю, смешно им, что с затылка видела.
"ГОРЕ ПОБЕДИТЕЛЯМ" - предупреждает Данилевский. Недовольны? Свергаете? Победили? И что? Признайтесь, что все стало еще хуже.
"ЗАПЕВАЙ, ТОВАРИЩ, песню. Запевай, какую хошь. Про любовь только не надо: больно слово нехорош. Ты прежде свою волю взвесь пред тем, как двинуться в Кильмезь. Ты лучше в душу мне не лезь: я все равно гряду в Кильмезь. Был здесь народ ко мне любезен, я стал немножечко "кильмезен". И хоть я был слегка нетрезвен, но для Кильмези был полезен. Живи реальностью, не грезь, мечтай опять попасть в Кильмезь".
"Стих из конверта. Чьи подошвы шаркали под окном твоим? Холодно ли, жарко ли было нам в груди? Молодая, глупая, чувства не таи. Ах, давно ли гладил я волосы твои? Я стоял над озером - видно далеко. Почему другому ты изменила мне? И твои манеры отдала другим. Купим мы фанеры и дальше улетим".
СТАРИК: "Я ведь старуху похоронил. Два месяца назад. Пятьдесят два года прожили". - "А с кем остался?" - "Один живу. Так-то дети есть". - "А как питаешься? Сам стряпаешь?" - "Ой, ничего пока не знаю. Глаза еще не просохли".
МОЛОДОЙ УЧЕНЫЙ: Может быть, люди - это материя в процессе эволюции? - Да нет же никакой эволюции. - Но как же, а энергия движения?
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО 1999-го. Великорецкое. Написал рассказ "Зимние ступени" о Великорецком, а нынче ступеней нет. Ехал к источнику как суворовский солдат в Альпах. Темно. У источника никого.
Днем Саша Черных натопил баню. Он ее ругает, но баня у него это баня. Еще по пояс в снегу он сбродил за пихтовым веником. В добавление к березовому. В сугроб я, может быть, и не осмелился бы нырять, но Саша так поддал, что паром дверь не только вышибло, но и с петель сорвало, а меня вынесло. Очнулся под солнечным туманом в снежной перине.
А в Москве, в Никольском 31-го декабря сосед Сашка топил баню. Тоже мастак. Тоже я раздухарился и вышел на снег. Но не снег, наст, до того шли дожди, а к Новому году подмерзло, подтянуло. Покорствуя русскому обычаю создавать контрасты, лег на снег. Но это был наст, будто на наждак лег. Еще и на спину перевернулся. Подо мной таяло. Вернулся в баню, окатился. Батюшки, весь я в красных нитях царапин.
Но здесь баня не главное. Богослужение. Долгое, но быстрое. Вчера читали покаянный канон, акафист. Последний день поста. Вечер. Сочельник. Нет, звезды не видно. Но она же есть.
Сейчас я один, еще днем всех проводил. Топил печь, ходил за водой. Еще украшал божничку. Читал правило ко причащению. Имени монаха, который в Лавре, в Предтеченском надвратном храме, назначил мне читать покаянный канон, не помню.
Четыре места на белом свете, где живет моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы: Лавра, преподавательская келья, Никольское, Великорецкое, Кильмезь. Конечно, московская квартира. В Вятке (Кирове) тяжело: мать страдает по милости младшей дочери, но ни к кому уходить не хочет. А когда-то и в Вятке работал. В Фаленках. Да только всегда то наскоком, то урывками. Кабинета у меня не бывало. Разве что редакторский с секретаршей при дверях. Так там не поработаешь.
Тихо. Свечка потрескивает, ровно сгорает. Так тихо, что лягу спать пораньше. И где тот Киров, и где та Москва? Тут даже Юрья, райцентр, так далеко, что кажется, и Юрьи-то нет. А только этот дом, теплая печь, огонечек у икон. И ожидание завтрашнего, даст Бог, причастия.
ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ, святом, почти невозможно, и вот почему: един Бог без греха. Я грешный, я чувствую, знаю из книг, какой должна быть духовная жизнь настоящего православного, но далеко до нее не дотягиваю. А пишу. Что-то же от этого в моих писульках хромает.
Шел в Троицкий храм молиться, а вижу как тэвешники тянут провода, кабели, ставят свет, как ходят по амвону тетки в брюках. Они-то и вовсе без тени благоговения. Но их благословили делать передачу о Пасхе в Троицком храме у раки преподобного Сергия. И кто-то увидит передачу, и позавидует нам, тут стоящим. А я не молюсь, а сетую на этих теток.
ПИСАТЕЛЬСКАЯ БОЛЕЗНЬ