Я убрала ладони с глаз и огляделась в поисках кровавой полосы, заканчивающейся скомканным, накрытым пиджаком телом.
Если Радзиньски все знал наперед, значит, это я знала все наперед.
Ничего подобного на асфальте не лежало.
- А был ли мальчик? - спросила я потрясенного водителя.
- Вот старый пидор. - сказал он и полез за "Петром I", - уснул, сука дело, за рулем! В натуре приснилось.
А мяч действительно был самым красивым в "Мире игрушек". Черт его знает, куда он делся.
Когда тот, кто назвал себя старым пидором, покурил и уехал, я подняла с асфальта тонкую пленку полусмерти, похожую на ветошь. Она была скроена по форме человека среднего роста. В свете фар на ней, как на Плащанице, угадывалось бородатое лицо, только, конечно, без терний вокруг лба и висков. Ленин умер без мучений.
Апокалиптика напоминала о Ленине, чья пленка лежала у меня на переднем сиденье в пакете из-под мячика. Заглянув в бардачок, я убедилась, что оттуда исчезла моя бестовская компашка с Deep Purple (и зачем она им понадобилась?), и я ехала по загородной трассе в тишине до тех пор, пока не догадалась включить радио. Это было радио Fine, но крутили там Perfect Strangers с моей компашки. За этой вещью, оборвавшись посредине, последовала Space Trucking, после чего прямо в эфире прозвучало два выстрела.
Самое интересное, что в Мавзолее опять что-то лежит. Впрочем, это-то как раз и не самое интересное.
Самое интересное, что ни одна холера не замечает парадоксальной надписи на деревянном столбике, вкопанном в изголовье могилы, что на 172-м участке Лесного кладбища во Владивостоке. "В.И. Ульянов. 1870-2002 гг.", - написано там. Мало кто вообще читает надписи на сиротских деревянных столбиках, вкопанных в могилы Лесного кладбища. Ленин ведь умер круглым сиротой. К тому же почти никто уже и не помнит его настоящей фамилии.
А больше всего на свете меня интересует, куда деваются мертвые водители автобусов. Вы знаете, они действительно повсюду. Недавно я задавила двух насмерть, но они тут же встали с трассы и как ни в чем ни бывало отправились слушать радио Fine. Когда я думаю про их смерть, то даже не могу представить себе похоронную процессию.
Свадьбу автобусных водителей я представляю, а похороны - нет. А когда я думаю про их жизнь, мне мерещится Длинная цепочка маршруток, которые движутся цугом по направлению к 14-му километру. И в каждом автобусе сидят обилеченные пассажиры, а среди пассажиров - я.
- Ну и как, катер-то был? В этот раз?
- Радзиньски! Прекрати, а? Как будто не знаешь.
- Откуда! Хотя, конечно, с этот компанией проблем не бывает, насколько я понимаю.
- Правильно понимаешь,
- Ну, а все-таки?
- Много будешь знать, за тобой приедет.
- Ну, все там когда-нибудь будем!
- Стыдно тебе, Эдик! Это штамп. Где именно мы будем, спрашивается? Не подскажешь?
- Самолет вон летит, - перевел тему хитрован Радзиньски. - Московский рейс.
- Это ты по звуку определил? - съязвила я.
- По расписанию, - серьезно ответил исторический беллетрист.
Лицензию Керберу продлили со штампом "навечно".
* * *
- Слышишь, Немирович, пиэсу нам сегодня под дверь подложили.
- Какую пиэсу, Данченко?
- Да говно, как обычно. Еще и массовки столько, как они это себе представляют?
- А-а. Ну и спали ее на хер.
- Да и спалил уже.
- Вот и правильно, вот и правильно.
МОНЕТКА
Даже если бы я поклялась вам и съела землю, доказывая, что ко мне приходил Михаил Афанасьевич Булгаков, вы бы все равно не поверили. Поэтому врать не стану: не приходил. Я сама приперлась. Очень уж сильно хотелось узнать, что он думает про шестой том Дунаева, да сказать, что он неправильно посчитал квартиры в доме Драмлита. Кроме того, был у меня еще один вопрос, всем вопросам вопрос, ответить на который мог только он, Булгаков.
Правдами и кривдами, где прибегая к помощи журналистского удостоверения, но чаще - благодаря своей небесной красоте и редкому обаянию, дошла я до самых нужных
инстанций. Там мне выдали абонемент на одно посещение и предупредили, что в аду сквозняки, сырость и холодрыга (а вовсе, кстати, не жара, как настаивают некоторые любители детализировать). Поэтому передачку для Михал Афанасьича - не с пустыми же руками в такую оказию! - я собрала соответствующую: две пары шерстяных носков, упаковку медицинского спирта (17 рублей флакон), пару блоков хай-лайта, новый китайский свитер и сотню экземпляров "Парламентской газеты", чтобы он делал стельки в валенки. Кстати, спирт у меня конфисковали на вахте: сказали, что передадут в местный медицинский фонд.
После шмона мне выписали пропуск, предостерегли, что здешние обитатели способны на любую пакость и дали вертухая, чтобы показывал дорогу. Несмотря на скудное освещение, я его узнала, и мне взгрустнулось: обожаемый Сергей Довлатов, одетый в ватник на голое тело, был небрит и неухожен. Шли мы долгими катакомбами, Довлатов - все время позади, изредка поправляя: нет, щас налево, нет, щас прямо. Однажды мой немногословный Вергилий споткнулся, и из кармана его ватника выпала и зазвенела бутылочка. Я ее разглядела: флакончик из конфискованных. Довлатов дальше не пошел. Он поднял флакон, открутил крышку и, поднося спирт ко рту, махнул мне свободной рукой:
- Направо, потом прямо, там ступеньки, рядом дверь. Стучать не надо, открыто.
Нужная дверь и впрямь нашлась быстро. На ней висела картина с изображением блюющего в рюмку змея и подписью "МЕДПУНКТ". Я нажала на ручку и шагнула на серую поляну, посреди которой стоял накрытый к ужину операционный стол. По поляне парами и поодиночке ходили мужчины в расстегнутых белых халатах поверх телогреек. Было прохладно, но не то чтоб мороз.
- Здравствуйте, господа, - сказала я, немного конфузясь многолюдия, - разрешите войти?
Несколько лиц повернулось в мою сторону.
- Типичный случай так называемой наглости, - промолвил один худой, - сначала вломиться без стука, а затем просить позволения войти.
Я задохнулась от восторга: это был Чехов, и он меня заметил. "Но, позвольте, он-то что здесь делает?" - мелькнуло в моем мозгу. Додумать не получилось,
- Вы кто? - недружелюбно подступил ко мне какой-то чернявый господин. - Вы - психическая?
- Гаршин, все гораздо хуже, - сказал Антон Павлович, - она живая. Вдобавок - из начинающих.
Вокруг нас уже собиралась толпа.
- Антон Павлович! - залепетала я, чувствуя, что краснею, - и вы, господа, (как я рада вас всех здесь видеть - ой, нет, не к месту) простите великодушно! Мне Довлатов сказал - стучать не надо...
- Это который Довлатов? - переглянулись мужчины, - не из наших?
- Из охраны, наверное, мудила какой-нибудь, - сказал Чехов.
"И это - Чехов?!!" - поразилась я. Стало обидно за Довлатова.
- Он говорил, что единственный писатель, на которого бы он хотел быть похожим, это вы, Антон Павлович! - сказала я с робким укором.
- К сожалению, милая, быть похожим на меня очень просто, - язвительно скривил губы Чехов, - стоит только надеть pince-nez, и сходство становится поразительным!
Я снова не успела домыслить, так как увидела того, к кому, собственно, и пришла. Прямо к нам неспешной походкой направлялись Булгаков и Вересаев. Михаил Афанасьевич ступал задумчиво, немного склонив на левое плечо свою угловатую голову. Викентий Викентьевич что-то горячо шептал ему на ухо.
- Господа, уже давно накрыто, - хлопнул вдруг в ладоши Чехов, и я вздрогнула, - присаживайтесь! Ну и ты садись, чего уж там, - кивнул он мне и торжественно возвестил: - Господа, у нас - дама!
Он любезно подвинул для меня стул, но как только я коснулась задницей сиденья, ловко выдернул его из-под меня, и я хлопнулась па землю. Все засмеялись, и громче всех сам Антон Павлович.
"Вот это да", - подумала я.
- Мы, врачи, страшные циники, - пояснил Чехов. Он поднял меня за шкирку и усадил на стул. Стекла pince-nez увеличивали его умные глаза и выступившие на них слезки.
- Спиртику? - сказал Булгаков. Он держал бутылочку из тех самых. Не соврали на вахте.
- А можно с апельсиновым соком? - выдавила я.
- Отвертку будешь жрать с этим, как его... Аксеновым, - строго сказал Антон Павлович, - а пришла к интеллигентным людям, так нечего.
- Так ведь он жив? - испугалась я.
- А какая разница, - сказали слева. Я обернулась и уже почти без всякого удивления увидела Григория Горина. Он сидел рядом и грустно накладывал на тарелку что-то рыбное.
Мы выпили. Поскольку никто не закусывал, из скромности не стала и я. К тому же проглоченный мною спирт явственно отдавал апельсином и не ударял. Я глянула на Вересаева, сидевшего напротив. Он хитро щурился. Стало стыдно, что ничего, кроме "Записок врача", я у него не читала.
За столом сидели еще какие-то люди. Но знакомых лиц больше не было.
- Лекари, - шепнул мне Горин. - Гинекологи. Окулисты. Терапевты. Хирурги.
- Почему в аду? - спросила я также шепотом, - убили кого?
- Пописывали, - лаконично ответил он.
- Перерывчик небольшой! - голосом тамады сказал Антон Павлович, и все снова подняли стопки. - А этой хлюзде больше не наливать, она сок выпила.
- Антон Павлович, будет вам! - улыбнулся Булгаков, -проявим снисходительность к девушке!
И протянул мне наполненный до краев граненый стакан.
На этот раз вместо сока там была галимая вода. "Как это они делают?" - удивилась я.
После третьей все откинулись на спинки стульев и закурили мой хай-лайт. Что-то я не заметила, когда из моих Рук исчезла принесенная дачка.
- Ну, говори, чего хочешь? - ободряюще кивнул мне Антон Павлович, - надеюсь, не драму приволокла?
Хихикнув, какой-то подхалим подал Антон Палычу пресс-папье. Впрочем, я и до этого твердо знала, что никогда не буду писать драмы.
- Очень надо поговорить с господином Булгаковым, - промямлила я. Я уже начала сомневаться, действительно ли надо.
Михаил Афанасьевич при моих словах вздрогнул, перестал кушать и внимательно на меня посмотрел. Я решила, что надо.
- Тю! Так можно ж было блюдечко повертеть, - засмеялся Вересаев.
- Блюдечко вертеть грех, - сказала я, потупившись.
- А-а, ну-ну, - сказали сразу несколько голосов. Булгаков отложил вилку и нож.
- Извольте, - проговорил он после долгой паузы, - Спрашивайте. Спрашивайте все, что вас интересует, но запомните: только ОДИН вопрос!
Ободренная, я набрала побольше воздуху - так, что даже закружилась голова - главный, главный вопрос! - и выпалила:
- Михал Афанасьич! Пожалуйста!! Объясните! как! вам! удавалось! писать! такие! выдающиеся! изумительные! бесподобные! вещи!! РАБОТАЯ ДНЕМ В ГАЗЕТЕ!!!
- Ну так в газету я ж всякое говно писал, - слегка удивился Булгаков и великодушно добавил: - Этот вопрос не считается.
- Так и я в газету пишу всякое говно, - понурилась я, - а все равно ничего хорошего не выходит...
- Говно говну рознь, - поднял указательный палец захмелевший и подобревший Чехов, - например, если оно у вас с зеленцой, то это, скорей всего, гнойные процессы, а если в красный отдает - то это тиф, а если...
- Оставьте, Антон Павлович! - мягко перебил Вересаев. - Сейчас ведь не об медицине, а об литературе речь!
- Ах, Викеша! Вся их современная литература - сплошное... клиника!
"Какой-то пьяный базар", - поежилась я.
- Ну, право, не стоит передергивать, - не согласился Вересаев, - Есть и у них кое-что. Например, "Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...".
Я истерично хихикнула:
- Викентий Викентьевич, это ж Лермонтов! Он уж почитай 150 лет как: умер на дуэли.
- Да?! Удивительно. Почему Антошку вижу. Мишку вот вижу, Вовку Гаршина и этого, новенького, Горина - тоже вижу, а Лермонтова - ни разу не видел?
- Он офицер и он в дисбате, - загадочно объяснил Булгаков.
"Спокойно", - подумала я.
Тут очень кстати Булгаков повернулся ко мне:
- Я предлагаю оставить господ докторов и поговорить у фонтана. А то ведь не дадут вам со мною пообщаться.
Я с готовностью сорвалась с места, хотя, если честно, было немного жалко уходить из-за стола, не попробовав фляков господарских. Я почему-то точно знала, что они тут есть, но не знала, как выглядят.
- Миха, трахни ее там! - выкрикнул кто-то из писателей, и все заржали.
- Пойди на Ясную Поляну, - ответил Булгаков скабрезнику и взял меня под руку.
- Захватите бутерброд, - сказал Горин, - Обязательно надо закусывать, - и подал мне пустой газетный сверток. "ПАРЛА", - было написано на нем. Все почему-то опять засмеялись. Я ускорила шаг.
Михаил Афанасьевич и я молча прошли метров пятьсот по каким-то сыроватым коридорам, пока в тупике за очередным поворотом не показался огромный неработающий фонтан. Мы сели на гранитный парапет, достали по сигаретке и помолчали еще немного.
- Ты, кажется, хочешь теперь спросить совсем о другом? - сказал Михаил Афанасьевич.
- Да! - я напряженно глядела на него. Он на меня - Довольно равнодушно.
- А разве ты еще не поняла? - ухмыльнулся он.
В том-то и дело, что поняла. Поняла. И все-таки спросила:
- Неужели все писатели попадают в ад? Булгаков зевнул:
- Еще поэты.
- Но почему?!!
- Потому что Слово... конкуренция, опять же... по кочану, в общем.
- И больше никого-никого в аду нет?
- Конечно, нет! - досадливо поморщился Михаил Афанасьевич.
- А черти? - голос мой дрожал, когда я задавала этот совершенно лишний вопрос.
Булгаков снова ухмыльнулся. Его глаза нехорошо сверкнули красненьким. Мне стало сильно не по себе.
- А ты как думала, - подтвердил он.
- А если я больше - ни-ни?
Я с отчаянием смотрела на Булгакова. Раздвоившись, он стек по моим щекам.
- Не по-лу-чи-тся, - проговорил по слогам Михаил Афанасьевич, и я уловила в его голосе плохо скрытое злорадство, - теперь только продолжать.
- Мамочки, - всхлипнула я.
- Да ничего. Привыкнешь.
- И что ж я тут буду делать?
- Известное дело, по специальности. Вот аграрии - пашут. Врачи - сама видела. Философы - дурака валяют. Инженеры - фонтаны строят... В общем, так сказать, что на становление повлияло и к писательству соблазнило, то и это самое.
Я была в шоке.
- Спиртику все ж таки надо было, - сказал Булгаков с не очень искренней заботой.
- Свидание окончено, - донесся издалека казенный голос, и я чуть не заорала от радости.
- Ну, пока! - прозорливый Булгаков даже хохотнул.
- Прощайте, - сказала я ему.
- До свидания, - с нажимом поправил он. Я промолчала.
У дверей медпункта ко мне подскочил какой-то мелкий бес в виде незнакомого доктора. На нем была повязка дежурного.
- Эй, журналистка! Состирнешь, притаранишь чистое, - сказал он, всучив мне в руки набитую тряпьем наволочку со штампом "+".
- Не буду! - швырнула я наволочку ему в грудь. Он мерзко заржал:
- Привыкай, дура, - и снова всучил мне тряпье. Я выкинула узел тут же, за дверью.
Провожал меня на выход уже другой охранник. Мне даже неинтересно было знать его фамилию.
На вахте поинтересовались, хочу ли я посетить еще какой-нибудь департамент. Я нервически передернулась; довольно с меня и медицинского. У меня забрали пропуск, и буквально через мгновение я уже сидела дома перед компьютером.
Ну конечно, вы можете не верить ни одному моему слову. И даже покрутить пальцем у виска. И отматерить меня за поклеп на кумиров. И лишить меня права голоса и прочих гражданских прав. И вы наверняка все это по пунктам проделаете. Но напоследок я скажу: не представляю, как выглядит рай и на какие тусовки он поделен, но нет ничего более скучного и пошлого, чем писательский ад. Не ходите туда.
А я, конечно, могу прям сейчас все бросить. Насовсем. Прям сейчас - и ни строчки за день. Подумаешь.
Только какой смысл-то? Булгаков ведь сказал мне "до свидания". А главное, я вспомнила, как, сидя с ним на гранитном парапете, машинально достала из кармана монетку и бросила ее в фонтан.
ПРИШВИН И ЁЖ (рассказ Э.Э. Кербера)
На сороковой день Пришвин оказался в лесу, гуляя вдоль ручья в поисках нового ежика. Еще при жизни, закапывая в саду труп очередного ежа, Пришвин тут же направлялся к ручью за новым животным. Он и сам вряд ли б смог ответить на вопрос, сколько раз наведывался сюда за добычей. Много. Очень много. Пришвин подсел на ежа. Его ломало. Ежей он чувствовал по запаху. Привычка гулять вдоль ручья осталась с ним и после смерти.
На этот раз запах ежа был невероятно сильным. У Пришвина перехватило дыхание.
- Меня ищешь? - услышал писатель и, обернувшись, не поверил зрению: рядом с ним, прямо напротив его бровей, располагались когтистые ноги. Сам еж был громаден, как бог. Впрочем, в бога М. Пришвин почти не верил, так что сравнение будем считать некорректным. Он просто увидел ежа. еж как еж, только сильно большой.
- Позвольте, - сказал Пришвин, - это вы мне?
еж был выше русских берез. Он огляделся и заржал фамильярно, как купец третьей гильдии:
- А что, ты тут еще кого-нибудь видишь?
- Нет, - признался Пришвин.
За его спиной плескался ручей. Пришвин вдыхал запах большого ежа и чувствовал приближение большой эйфории. Разговаривать он пока не мог.
- Ну вот, - сказал еж, - значит, тебе, - и, легонько пхнув писателя лапой, столкнул его в воду.
Пришвин умел плавать, но сейчас ему не хотелось. Досадливо отфыркиваясь, он подплыл к берегу и ухватился за куст, чтобы вылезти на сушу. Но еж снова подпихнул его лапой, и Пришвин опять очутился на середине ручья. Так было несколько раз: Пришвин греб к берегу, а еж спихивал его назад в воду. Наконец, видя, что Пришвин почти выбился из сил, еж вьшнул его ногой из ручья и палочкой закатил в загодя положенную на землю шляпу.
Лежа в шляпе, Пришвин думал, что все это ему снится.
Между тем еж поднял Пришвина и понес куда-то; видимо, к себе домой - издеваться.
В доме ежа Пришвин был грубо вытряхнут из шляпы прямо на пол. Свернувшись в клубочек, он с ужасом ждал, что сейчас еж наступит на него и раздавит. Пришвину хотелось закатиться под кровать, но от страха он даже не мог пошевельнуться. Он мог лишь подглядывать за ежом уголком левого глаза, не до конца прикрытого растопыренной ладонью. Еж тем временем зачем-то взял настольную лампу. Пришвин почувствовал, что писает в штаны.
- Смотри, - сказал еж, - это луна, - и, включив лампу, направил ее в лицо мокрому Пришвину. - Похоже, правда?
Пришвин жалобно скулил и не отвечал.
- Смотри, - опять сказал еж, - это луна,. Луна это. Сегодня лунная ночь.
Пришвин скулил и не отвечал.
- Смотри, - терпеливо повторил еж, - что это?
- Луна, - прошептал Пришвин.
- Вот и молодец, - похвалил еж и извлек откуда-то спички.
Пришвин почувствовал, что снова писает в штаны.
Но ничего особо ужасного не случилось. Просто еж раскурил папиросу, сел рядом с Пришвиным на пол и начал дуть ему в лицо табачный дым, комментируя:
- Облака, облака. Низкая облачность. Лунная ночь и низкая облачность.
Пришвин закашлялся и кивнул.
Потом еж захотел жрать. Он так и сказал: