- Пора чуть-чуть пожрать.
Пришвин почувствовал, что вот-вот снова написает в штаны, но уже не смог. Все так же свернувшись в клубочек, он лежал на полу и наблюдал за ежом.
Еж тем временем сервировал стол. К чаю у него были мыши. Некоторые из них еще дышали.
- Ну что, пойдем, перекусим, - сказал еж и легким движением правой передней лапы подцепил Пришвина, посадив его на стол между тарелками с мышами, - давай, не стесняйся. И перекусил мышь первым.
Пришвин понял, что сейчас ему придется съесть мышь.
Пришвин не любил мышей. Он любил чай с молоком и булкой, и еще иногда водку с вареной картошкой. Но еж был гостеприимен и настойчив. Первую мышь Пришвин съел на 35-й минуте ежового гостеприимства. Он ел мышь и плакал. Он точно знал, что по каким-то непонятным, но очень веским причинам не может отказаться от угощения ежа. После мыши был десерт: сушеные опята. Пришвин молился богу, которому не доверял, и просил Его, чтобы опята оказались ложными. Он хотел умереть, совершенно забыв, что уже сделал это.
После ужина было еще немного низкой облачности, а потом еж выдернул луну из розетки и завалился спать. Пришвин, дрожа от холода, начал искать в темноте газеты. Нашел несколько штук, свил себе из них некое подобие гнезда и, всхлипывая, уснул.
С тех пор прошло много времени. Пришвин так и живет у ежа в доме. Он уже давно научился ловить в пищу мышей и полюбил сушеные опята, еж его хвалит за сообразительность и иногда приносит ему из лесу ягоды шиповника. И все было бы хорошо, если бы еж хотя б изредка выпускал своего питомца в лес. Но сколько Пришвин ни просит ежа взять его с собой на прогулку, тот остается неумолимым.
Недавно он сказал Пришвину, что выпустит его только тогда, когда Пришвин научится носить на спине яблоки, складывая их туда без помощи рук, ног и других, абсолютно бесполезных в данной ситуации, частей тела. Целыми днями Пришвин катается по полу среди яблок и ненавидит их уже гораздо больше, чем ежевечернюю низкую облачность, луну и запах ежа, который - подумать только! - когда-то так ему нравился.
А иногда к ежу приходят другие ежи с маленькими ежатами, которые очень любят Пришвина. Они берут его на ручки, кормят его стрекозками, тискают и умиляются тому, что взрослый самец писателя совершенно - ну просто абсолютно! - не колюченький.
ПРОСТО ТРИ РАССКАЗА
СЕКАТОР
- Ляка, расскажи мне страшную историю.
- Ты потом спать не будешь.
- Буду, вот увидишь.
- Ну ладно, слушай. В черной-черной комнате...
Мишаня взбрыкивает под одеялом:
- Сто раз уже!
- Да я не знаю больше.
- Ну я спать тогда не буду.
- Ладно, давай так. Я тебе сейчас сказку расскажу...
- Страшную?
- Нет, но хорошую. А потом, когда опять приедешь, тогда тебе будет страшная. Идет?
- Ты врешь опять.
- Да нет, честно.
- Ну, давай. Только длинную!
Мишаня заматывается в одеяло, складывает ладошки под щеку и закрывает глаза. "Жил-был поп, толоконный лоб..."
В понедельник утром провожаю своих дачных гостей и на радостях целуюсь с Боней.
Выходные на даче - это строительство Вавилонской башни после смешения языков. Муж хочет есть. Нюня пытается помогать с огородом, но лучше бы не пыталась. Шестилетний племянник Мишаня хочет есть, помогать с огородом, играть на компьютере (Ляка, а где тут нажимать, если меня убили?) и беситься с Боней, который беситься не хочет, потому что растекся на солнце шоколадом. Я всех кормлю, прячу собаку в кладовке, курю с Нюней, показываю Мишане клавишу "эскейп", а газ, который я просила выключить полчаса назад, никто не выключил, и перцы для лечо превратились в сопли. Дачные пятницы я люблю, но в субботу и воскресенье смыслом моей жизни становится понедельник.
До среды я закатывала помидоры, варила сливовое варенье и писала статью - длинную, как повесть. В среду вдруг кончились банки. Пришлось звонить мужу, чтоб нашел и срочно привез стеклотару. После идиотского торга (где я их возьму - где хочешь - сама ищи - а помидорки маринованные жрать ты любишь) муж послал меня к едреней фене и пообещал привезти банки в четверг.
Вечером в среду не работалось. Я сидела перед компьютером и играла в Дэ-Икс Бол. На полу храпел Бонн. За распахнутым окном мансарды сладко пели жабы. Когда навороченный потомок Арканоида опротивел, я открыла Word и набрала 18-м размером шрифта слово "СТРАШНО". Потом посидела, покачалась на стуле, выделила слово жирным курсивом и впала в анабиоз.
Было скучно. Спать не хотелось. Сказку, сказку... Ничего страшного на ум не приходило. Даже близко стоящий дом Ильиничны меня не пугал, вызывая единственное чувство: нормальную человеческую грусть. И моя попытка населить его привидениями провалилась.
Любовь Ильинична, моя соседка по даче, умерла совсем недавно. Она просто не появлялась с неделю или больше, а потом в наши ворота постучал седовласый мужчина, наверное, ее пожилой сын, и спросил, не знаем ли мы, кто хочет купить дачу. "Нет больше хозяйки", - сказал он. Рассказывая мужу о смерти Ильиничны, я, честное слово, плакала.
Тут вот какое дело. С другими дачными соседями я, оберегая свое летнее уединение, в близкий контакт не вступала, да и знакома с ними почти не была. С Ильиничной же мы, имея общий штакетник, то крепко дружили, то ссорились вдрызг - в основном, из-за двух моих кошек, которые сигали к ней через забор, какали в клубнике и обдирали актинидию. Кошки обожают актинидию, для них это что-то вроде коньяка с лимоном: обдерут, нажрутся и спят тут же. Ну что я могла с этим поделать! Однажды купила Ильиничне килограмм шоколадных конфет и подлизалась. А на следующий день Вопя проделал па задворках участка лаз, забрался в бабкин огород и раскопал вкусно пахнущий компост с калифорнийскими червями.
В общем, Любовь Ильинична имела полное право нас отравить, однако лишь перекидывала кошачьи какашки со своей клубники на мою. Я видела. Кстати, вся моя клубника пришла ко мне через нее. Сливы прививать тоже она меня научила, и теперь у меня этих слив - как у дурака фантиков... Изредка она оставалась ночевать на даче и приходила ко мне в гости. И мы с ней пили чай у меня на балконе. Правда, иногда она меня сильно доставала: когда, например, пыталась доказывать, что Бога нет и быть не может и что молоко по 20 копеек лучше, чем по 16 рублей. И еще она считала, что мне, как журналистке центральной газеты, надо непременно знать про то, что их ЖЭК вымогает у пенсионеров деньги. В дискуссии с Ильиничной я не ввязывалась. И никогда не думала о том, что на ее идеальном участке когда-нибудь появятся другие люди...
В лесу прокричал филин. "Темно и страшно в час ночной", - прошлась я по клавиатуре, прочитала и увидела, что это стихи.
Я посидела минут пять, прислушиваясь к ночным звукам. Сильно пахло соснами. Из-за леса выбиралась почти полная луна.
Все не такое, как обычно...
Жабы в ливневке ненадолго замолчали. Я сосредоточилась перед компьютером. У меня получилось увидеть с высоты вороньего гнезда темный дачный поселок в лесу и свой домик почти с краю. За моей спиной скрипнул рассыхающийся шкаф. Приятный, управляемый страх нежно обнял меня поперек живота.
И даже шкаф, такой привычный,
Теперь как двери в мир иной.
Я встала и набросила на плечи куртку: "сейчас стишок долабаю, а потом - сказочку Мишане...".
На спинке стула черный свитер, -
срисовала я, подумала и добавила немного чернухи:
Как труп с поникшей головой.
Громко вскрикнула какая-то тоскливая птица, и по кронам деревьев пробежал одиночный порыв ветра.
А за окном унылый ветер
Зовет на кладбище с собой.
Свитер-ветер. Бред. А интересно, как сейчас на кладбище. Жутко, поди. Я представила, как бреду между могилками и шелест кладбищенских деревьев заставляет меня приседать и озираться на бликующие портреты.
Меня укусил комар, я дернулась, задела локтем настольную лампу, она с грохотом полетела на пол и, как водится, погасла. Если бы я была не я, а героиня триллера, то по сюжету погасшая лампа должна бы означать, что начинается главное, - подумала я. Хотя вот, например, Кинг такими дешевыми приемами не пользуется, а страшно до ужаса. Одно только "Кладбище домашних животных"... Не к ночи помянуто.
Комнату освещали монитор и уличный фонарь над крыльцом. Я подняла светильник с пола, поставила на стол и включила. Лампа зажглась, но горела тускло. Луна поднялась выше и залила молоком половину неба, а листья лимонника на балконе почернели.
В дорожке лунной чья-то тень, -
клавиатуру надо сменить - клацает на весь дом -
Внезапно дрогнув, изменилась.
Было слышно, как внизу о фонарь бьются ослепленные бабочки. Я обернулась на Боню: он спал. Поджав ноги, я вздохнула и закончила строфу:
И с тихим скрипом отворилась
Надежно запертая дверь.
На крыльце как будто бы послышались шаги. "Хоть бы приехал кто-нибудь", - подумала я почему-то шепотом и поглядела в правый нижний угол монитора: без двадцати полночь. В такое время уже никто не приедет.
Боня поднял голову, прислушался и рыкнул.
Шаги на крыльце раздавались уже вполне отчетливо. Кто-то медленно поднимался по ступенькам.
Меня сдуло с места. На балкон я прошмыгнула на корячках и спряталась за лимонником, соображая, как бы так незаметно выглянуть.
- Лара, - негромко позвал меня снизу знакомый голос. На ступенях крыльца, освещенная фонарем, стояла
Любовь Ильинична.
Ее погребальные одежды и белый покров на голове в свете фонаря выглядели почти празднично. Меня затошнило: "Сейчас я упаду в обморок, и все...".
- Я секатор принесла, - сказала она, не поднимая головы.
"Это капец", - пронеслось в мозгу.
- Секатор? - тупо переспросил кто-то рядом со мной. "Это я говорю, - сообразила я, - я еще не в обмороке".
- Я ж у тебя брала секатор, - сказала мертвая.
Я знала точно, что сердце мое лопнет и кровь хлынет у меня из горла, если она поднимет голову. Но Любовь Ильинична глядела в крыльцо. "Не может смотреть на свет", - поняла я.
В горле стучали молотки. Я хотела крикнуть ей, что ее похоронили, но почувствовала, что она только того и ждет, чтобы сделать - неизвестно, что именно - но что-то окончательно кошмарное. Может быть, засмеяться.
- Положите на ступеньки, я утром возьму, - опять услышала я себя и поразилась: какая я хитрая. Хрена лысого ты меня из дома выманишь.
- Ладно, - вдруг легко согласилась старуха. Потом помолчала и добавила:
- Я смотрю, не спишь еще. Думала, посидим тут у тебя немного, да я пойду.
- Куда?
- К себе, - значительно сказала Ильинична. Вообще удивительно, как я все это выдержала. В обморок так и не упала. Как-то раз крышку гроба у подъезда увидела и - брык! А тут поди ж ты. Стояла, среди ночи с мертвяком переговаривалась, зырила на него во все глаза... Призрак был по-будничному реален: вот Боня лежит на полу (почему он не воет?), вот комар меня укусил, вот компьютер в комнате светится, а вон мертвец стоит на крылечке.
- И... как же вы теперь? - спросила я, не вытерпев паузы.
- А что я? - удивилась гостья.
"Не знает!!!" - вдруг осенило меня, и сердце защемило от жалости к несчастной старой атеистке, которая даже не поняла, что умерла. Сбиваясь с "Отче наш" на "Царю Небесный", я начала наконец творить молитву. Приведение не исчезло, и его не охватило пламя. Оказалось, что уходя они попросту уходят. Ногами. Как, собственно, и приходят.
- Ладно, я пошла, - мне или послышалось, или действительно в голосе бывшей соседки прозвучала обида. Белая фигура спустилась с крыльца и направилась к воротам. "Там закрыто!", - хотела крикнуть я, но лишь пискнула что-то невнятное. Она так и не обернулась.
Утро я встретила, сидя с ногами в кресле. Руки сжимали сигнальную ракету, неизвестно как к ним попавшую.
С рассветом заметно отлегло. Под пение дневных птиц визит покойницы уже не казался... нет, даже не кошмаром, а просто не казался. Ничем. Я не могла восстановить его в деталях. Более того - и мне до сих пор не понятно, как такое возможно - моим оглушенным никотином мозгам почти удалось убедить себя, что весь ночной переполох они устроили себе сами, на какое-то время чокнувшись. На мои попытки дознаться, когда именно они сбрендили - до или после Любови Ильиничны - мозги отвечали грубостью. "Ну ты и дура", - повторила я вслух резюме извилин, выключила настольную лампу, компьютер с дурацким стихотворением и пошла выпускать Боню дышать воздухом.
На веранде я захватила веник, чтобы заодно смести с крыльца дохлых бабочек, открыла дверь и первое, что увидела - это свой секатор с синими ручками.
Подвывая от ужаса и омерзения, я смела его на совок и отнесла к уборной. Потом сходила за лопатой, вырыла позади дощатой будки яму, столкнула в нее инструмент и закопала. Тут мне пришла в голову мысль, что теперь я буду бояться ходить в туалет. О том, что я вообще не смогу больше жить на даче одна с собакой и двумя одичалыми кошками, я почему-то в тот момент не подумала. Присмиревшие мозги больше не рыпались. Я снова раскопала яму, поддела секатор и понесла его на лопате за ворота.
Страшную железку я зарыла на обочине подъездной грунтовки в десятке домов от своего собственного. Вернувшись, вымыла руки с "Фэйри", достала из укромного местечка бутылку водки, налила почти целый стакан и выпила теплую гадость. В башке что-то ухнуло. Я еще успела съесть помидор.
Ближе к вечеру меня разбудил муж. Сильно хотелось пить.
- Нажралась, что ли? - перевел он взгляд с моей помятой морды на стол, где стояли бутылка и стакан, - одна нажралась?!!
- На тебя бы посмотрела, - ответила я, кое-как отлепив язык от неба.
Слушал он меня, как обычно: не перебивая, но скептически.
- Дожили, - подвел он итог.
И тут я хладнокровно выложила главный козырь:
- Утром я нашла секатор на крыльце. Муж фыркнул:
- Он, поди, там уже неделю лежал.
- Слушай, я не дура какая-то! - заорала я. - Там еще вчера ничего не было. Я бабочек выметаю. Это она секатор принесла. С того света. Она.
- Ну и где?
- Закопала. На дороге. Далеко.
- Я ж говорю, спятила, - муж плеснул водки на дно стакана.
- Подожди хлестать, пойдем, я тебе покажу.
Он пожал плечами, но встал. Не знаю, почему он согласился. И что вообще можно было доказать зарытым в землю секатором? Но, так или иначе, я взяла лопату, и мы вышли за ворота. Копать он отказался наотрез: рыла я, а он стоял и смотрел. Когда показались синие ручки, он уже не ухмылялся. Понятия не имею, как все сложилось в его голове, но именно в тот момент он мне и поверил.
- Ладно, пошли отсюда, - сказал супруг сурово.
- Похоронить же надо, - возразила я. Он забрал лопату и быстро закидал яму вместе с секатором.
Дома мы молчали. Мужу я была ему благодарна за то, что он не выдвигал версий.
- Да, хорошенькие дела, - только и проговорил он. Я почувствовала что-то вроде гордости. Мы поднялись в мансардуи вышли на балкон покурить. Любовь Ильиничну мы увидели одновременно.
- Лара, - крикнула она со своего участка, - ваша кошка мне котят принесла! Прям в ящик с опилками. Здравствуйте, Александр.
- Здрасьте, - сказал муж. Она подошла ближе к забору.
- А дачу Ольги Степановны уже продали, знаете? - соседка покачала головой и поправила белую косынку. - От инсульта, оказывается, она умерла.
- А вы? - спросила я хриплым басом.
- Да вот решила еще и сегодня остаться. Сестра ж моя ногу подвернула, ни в магазин, ни поесть приготовить сама, в городе с ней просидела, вот, соскучилась по даче, - говорила Ильинична, обрывая со смородины мучнистые листья.
- А сын искал покупателя? - еще пыталась цепляться я за факты. Умный муж давно все понял и тихо ржал, отступая в тень лимонника и тыча в меня пальцем.
- Чей? Кому?
- Ваш, - у меня все еще не срасталось, - Вам.
- У меня ж дочь, - удивилась Любовь Ильинична, - так вы котят своих когда заберете?
- Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя прикончу, - сказала я мужу, развернулась и ушла в комнату.
- Ну ты и ду-ура, - выговорил наконец он и крикнул мне вслед: - Но я тебя все равно люблю!
- Я тебя тоже, - промолчала я.
...В пятницу опять строили вавилонскую башню. Когда настал золотой час укладывания Мишани, я попыталась ускользнуть, переложив обязанность сказочницы на Нюню - в конце концов, она мать. Не получилось.
- Ляка! Ну Ляка!!! - нудел Мишаня из спальни. И я пошла.
Племянник завернулся в одеяло, сложил ладошки под щеку и закрыл глаза. Я присела на край кровати и погладила его по голове.
- Рассказывай быстрее! - сказал он.
- Страшную?
- Страшную!
- Ты же спать потом не будешь.
- Буду!
- Честно?
- Честно!
- Ладно, слушай. В черной, черной комнате...
- Дура ты, Ляка.
Мои глаза метнули молнию, но она погасла незамеченной.
- И еще врунья, - добавил Мишаня, - врунья-грунья и дура.
- Ладно. Слушай, - сказала я, - я расскажу тебе про Секатор.
- А что это такое?
- Ножницы такие специальные, ветки обрезать. Нюня не разговаривала со мной до самой зимы, хотя еще
в октябре Мишка перестал орать при виде бабушек в белых платочках.