Оружие и боевые припасы, вещмешок за спиною, намокшая одежда и залитые водою сапоги были как бы вескими и многочисленными доводами к тому, что широкую и быструю реку вплавь невозможно пересечь, даже одной рукою держась за бревно - ибо никаких сил другой руки, загребающей воду, чтобы плыть направленно, не хватало на это необходимое продвижение. Его тело, испуганно ощущающее роковой провал водной глуби под собою, сжалось в комочек, как бы постигнув всё своё малое значение в столкновении столь могучих сил: войны и ночи, течения реки и вражды держав, средь тысяч жестоких смертей вокруг и звёздных вспышек в небе, мигающих, словно огоньки далёких выстрелов. Где-то на середине реки, наверное, бревно вывернулось, крутнувшись в воде, и сразу же отскочило недосягаемо далеко от него, пропало в темноте, и Степан мгновенно ушёл с головою в воду, стоя, с запрокинутым вверх лицом, - потонул до самого дна и упёрся в него ногами. Но тотчас же осознал, что погрузился в реку не очень глубоко, и, собрав все силы, мощно вспрянул назад, вверх, и выпрыгнул из воды по самую грудь, успел хватануть воздуха, и вновь колом ушёл в чёрную невидимую глубь, и опять выпрыгнул в следующее мгновение. Так, высокими отчаянными прыжками, одновременно сносимый быстрым течением, Степан вскоре выбрался на перекат, где воды стало ему по шею. Река сносила его дальше, увлекая своим невидимым ходом, взбулькивая у самого лица плескоструйными мелкими волнами, но следующий миг показал, что дно уходит ниже, и Степан упёрся изо всех сил, противясь течению, остановился и замер на месте, боясь шелохнуться. Он вдыхал всей грудью тёмный ночной воздух, наполненный бегущими ночными тучами и вспыхивающими огоньками звёзд, - стоял и не мог решиться сделать хотя бы шаг в любом направлении окружавшей его тьмы. Но холодная толкающая вода и великая решимость жить понуждали его попытаться всё же идти куда-то, не стоять на месте, пока есть возможность действовать. Однако страх тела был сильнее и разума, и всей его воли - Степан стоял и, стараясь поднять выше подбородок над водою, неустойчиво пошатывался на месте.
И тут он увидел исполинские стволы уходящих вершинами к небу деревьев великого Леса, и одновременно открылось ему, что его маленькая, сейчас близкая к гибели жизнь есть всего лишь частичка и странная особинка жизни этого могущественного, повсюду произрастающего Леса. И стоило ему увидеть это, как исчез страх гибели, и Степан шагнул вперёд, нашаривая под водою дорогу к тому, что в данную минуту было для него не спасением какой-то испуганной крошечной жизни, а продолжением бытия одного из деревьев великого Леса. Он и почувствовал себя высоким, как это дерево, и неподвластным воде; шагая в направлении, выбранном нерассудочной волей, он вскоре вышел на мель переката, где воды ему стало по колено. И тут он почувствовал, что в темноте ночи лицо его залито не водою, а тёплыми слезами и весь он дрожит под мокрой своей одеждой, и он подумал, что слёзы и содрогание тела есть то последнее и ничего не значащее, в чём проявляется его человеческая отдельность.
И точно так же подумал отец его Николай Николаевич, стоя в одиночестве у стены Баташовского имения-замка. Содрогания и конвульсии мучительной душевной агонии да безысходные слёзы позора - вот что убедительнее всего определяют сущность человеческой отдельности, думал Николай Николаевич, стоя на дороге под высокой кирпичной стеною там, где кончалась падающая от неё тень. Перед ним тянулась косо уходящая в перспективу плоскость этой беленой стены, и пустынная дорожка, протоптанная в травяном покрове земли, розовато светилась под высоким солнцем. Этой дорогою только что прошла Вера Кузьминнчпа, под кисейньм зонтиком, свежая и благоухающая, в цветущем торжестве своей женской красоты - и он навстречу ей попался в смазных сапогах, в испятнанном дёгтем армяке, с небритым старым лицом и с окровавленными губами… Возможно, Вера Кузьминична гостила у хозяйки имения Баташовой и перед обедом вышла прогуляться вокруг стен усадьбы - она и внимания не обратила на какого-то приземистого смирного мужика, который остановился, сойдя с дорожки в сторону, и, одной рукою держась за щёку, стащил другою с облысевшей головы картуз. Милостиво улыбнувшись, Вера Кузьминична прошла мимо, двумя пальцами прихватив юбку и чуть ускорив шаг, отчего-то неосознанно волнуясь; и, уже миновав место встречи, она повращала раскрытым зонтиком, положив его тросточку на плечо, как бы этим вращением выражая свою иронию и досаду по поводу собственного нелепого волнения.
Такова была его вторая встреча с возлюбленной женщиной, когда он уже давным-давно представлял её смутной фигурой из какой-то чужой истории, романной героиней из произведения французского сочинителя, имя которого безнадёжно стёрлось в памяти… Он выбрался в Гусь Железный, чтобы подлечить зубы, неимоверно мучившие его в последнее время, и равнодушно подсчитал, что не покидал леса около шести лет кряду; за это время кончилось столетие старое, началось новое. Он оставил лошадь с бричкой у знакомого лесничего, а сам отправился пешком к жиду-зубодёру; заставил того дёрануть ему все четыре больных зуба за один приём и с набитым кровавой корпией ртом шёл назад к дому лесничего, когда вдали увидел женщину с зонтиком… Тут он и почувствовал возникающий ниоткуда, но всё пространство вокруг наполняющий многострунный гул. Женщина приближалась к нему в нарастании этого гула, и Николай Тураев как бы глох и одновременно прозревал - с каждым мгновением сильнее и отчётливее чувствуя, что это она, Вера Ходарева, из чудесного затрёпанного романа, который он потерял где-то в меблированных комнатах Москвы… Когда она подошла близко, он, перестав слышать окружающий мир, соступил с дорожки в траву и ничего не мог сказать, исходя кровавой слюною, пропитавшей тампоны во рту; снял фуражку и только поклонился, плохо соображая, оглохнув от неимоверно возросшего гула, которым вдруг оказался переполнен мир вокруг. Это возник шум вселенского Леса, который был везде и всюду, Леса, в котором и рождён каждый человек, деревцем которого и является каждая человеческая душа. И она лучше всего, убедительнее всего проявляет себя в минуту мучительной агонии или самых горьких слёз человека. Но звуки, издаваемые человеком, тонут в широком гуле Отца-Леса.
Этот звук, напоминающий шум деятельности огромного города, усиленный во много раз, мог наплывать и на Тураева Глеба, но не извне, по воздуху, а из глубин четвёртого измерения, которое он ощущал как пространство собственного сознания. Там и рос, возвышался этот исполинский лес со столь огромными деревьями, каких не бывает на Земле, - на одной ветке такого дерева уместились бы все жители такого города-гиганта, как Москва, если бы они могли забраться по стволу, подобно муравьям, и разойтись по дорожкам крупных и мелких ветвей. Косо направленные в неисповедимые провалы небесных пространств, стволы деревьев призрачно виднелись Глебу в глубинах яркого дневного и во мраке ночного неба. Он сравнивал этот неимоверный Лес с теми земными лесами, которые знал, где бывал, и в сердце его возникала саднящая жалость к карликовому населению берёзовых рощ, сосновых боров, сибирской и уссурийской тайги, где приходилось ему бывать. Реальные наземные леса представлялись ему уменьшенными до крохотности копиями вселенского леса, шумевшего своей кроной в межзвёздных просторах. И Глеб Турасв полагал, что человечество на Земле выпало именно из того Леса, как птенцы выпадают из гнезда. Также он думал - подобно своему деду, - что писк, издаваемый этими выпавшими птенцами, неслышно тонет в величавом гуле Большого Леса.
Николай Николаевич сгорал от стыда, стоя там, у Баташовского имения под стеною, и вспоминая о том, что всего лишь за минуту до волнующей встречи с Верой Ходаревой (теперь Козулиной) он высморкнулся с помощью пальцев и вытер руку о полу армяка, ибо уже давно утратил привычку пользоваться носовым платком: жизнь в лесу философом да рядом с такой женщиной, как княжовская Анисья, потребовала многих опрощений в житейском обиходе. Итак, он корчился от стыда, мысленно сравнивая себя, провонявшего дёгтем и лошадиным потом, облысевшего, одичавшего, прошлой ночью спавшего в пуховике, обняв толстую Анисью, породившего с нею уже трёх детей - сравнивая с тою, расцветшей и выхоленной, с округлой и стройной белой шеей, со свежими молодыми щёками и молодою улыбкой в очах… Корчи и гримасы, исказившие небритое лицо Николая Тураева, рот которого был набит окровавленными комками корпии, в точности отразились на лице его внука, который в поздний час стоял на пустынной платформе станции Кунцево и ждал электричку.
Глеб сгорал от другого стыда, - но обжигающее пламя его вызывало на лице внука такие же судорожные дёргания и корчи, как и у деда. И если дед думал (желая в ожесточённости своей мысли найти облегчение), что его теперешняя агония и трепет муки есть самое истинное проявление и доказательство существования его "я", пресловутого ЭГО, то внук дополнял эту мысль выводом: и чтобы во веки веков не было этой муки, то есть противоестественности и незаконности, во веки веков не должно быть носителя её, до которого никому дела нет, даже автору законности или беззакония миропорядка.
И, стоя тёмной апрельской ночью на платформе (к кому-то ездил в Кунцево зачем-то…), Глеб Тураев внезапно озарился мыслью, мрачной, как отблеск печей ада: да ведь именно в этой идее отрицания себя и заложено зерно самоубийства человека! Нежелание позорных мук, ничем не искупаемых, естественным образом переходит в нежелание бытия, в нежелание души, в нежелание бессмысленно и жестоко поруганного ЭГО, в нежелание сознания и самого понятия справедливости, в отрицание всякой истины, другое название которому пустота и тьма. На Земле с апломбом разглагольствует и самодовольно утверждается здравый смысл и международный оптимизм - но никем не учитываемая сумма душ, не желающих себя, нарастает безудержно и страшно, поэтому цивилизация эта сможет убедить любого стороннего внеземного наблюдателя, что мир человеческий старательно готовится к самоубийству.
Такая мысль не возникала в голове его деда и не могла возникнуть у отца, потому что его дед Николай Тураев, при всём своём критицизме по отношению к западной культуре, не мог даже предположить, что логика её развития и есть логика неукоснительного самоистребления. А Степан Тураев, крадучись выходя из реки, в которой чуть не утонул вместе со своим автоматом ППШ, гранатами и запасными дисками (скоро он, смертельно утомлённый, уснёт в степи и попадёт в плен), был весь устремлён на преодоление сил, что желали истребить его самого, - тут уж было не до изначальной тяги к самоубийству, в чём его сын Глеб подозревал себя в первую очередь, а затем и остальных людей реально существующего человеческого мира.
Ибо чем же, как не инстинктом самоуничтожения, были вызваны те неисчислимые усилия всей популяции человечества на протяжении стольких веков всей истории, - усилия и действия, которые привели эту популяцию к состоянию "предпоследнего мгновения"? И в этом состоянии ему надлежит находиться до тех пор, пока не наступит истинно последнее. Оно, наверное, ни на что не похоже… Или, может быть, всё-таки похоже на банальную тоску отдельного человека перед моментом его окончательного исчезновения из жизни? Если так, то совсем не страшно.
Но всё же есть, наверное, различие. Когда спиливают или подрубают дерево, оно сотрясается мелкой дрожью - не столько от боли и страха, но, главным образом, происходит дрожь от торопливых усилий дриадской души, стремящейся скорее перевести в корни, под землю, в глубокое укрытие всю свою большую раскидистую сущность. И когда обречённое дерево с тяжким грохотом и треском валится на землю - в миг, когда круглая рана его подножия отделяется от пня и ствол с резким подскоком навсегда исчезает как бы уже в другом пространстве (хотя на самом деле пространство всё то же - это всё равно что человеческий мертвец, зарытый в землю, который находится вроде бы на том же месте, где когда-то гулял живым, до захоронения своего, но, однако, уже как бы вовсе в ином измерении) - в момент разрыва пуповины, соединяющей дерево и землю, происходит рождение нового существа, вначале призрачного, правда, но со временем вполне конкретного.
Вы произошли в мире человеком только потому, что где-то когда-то пало дерево на землю. Вы прямой потомок какого-нибудь жившего дерева, ведь миг его древесной гибели стал мгновением вашего появления на свет, но вы этого не заметили. Вы продолжаете существование родительского дерева, стараясь развивать в своей реальности его нравственные законы, идеалы и добродетели, а вам кажется, что они ваши собственные, вами придуманные. И дьявол гордыни подстерегает вас. Но когда, побеждённый им, и вы в свою очередь будете повергнуты на землю, в ваших глазах мелькнет то, что было последним видением дриады, вцепившейся в ветви падающего дерева. Вы увидите далеко внизу под собою маленький жалкий пень, крохотный кружок, оставшийся на земле вместо вас - но в светлой круглой ране его, смоченной прозрачным соком, вы угадаете мгновенный взгляд прощания, содержащий в себе великое успокоение и добро.
Но совсем другое рождается в связи с тем большим пожаром, в котором надлежит погибнуть всему лесному племени на Земле. Этого ощущения вы не в силах постичь и потому, пытаясь представить подобное, вы мгновенно утомляетесь и начинаете грубо и дёрганно зевать… Разумеется, речь идёт не бог весть о чём - всего лишь о том, что на одной крошечной планете сгорят, исчезнут зелёные деревья… Ну не все деревья исчезнут в один миг - ещё останутся немногие - раненые, искореженные, обожжённые, заражённые, и они какое-то время будут жить и даже цвести и давать сочные плоды. Но это будут плоды отравленные, обречённые, пропитанные могучим ядом апокалипсиса, тем самым, в котором содержатся особые вещества, способные открыть сознанию путь к постижению того непостижимого, что условно можно назвать покоем родовой смерти - Смертью великого Леса. Постижение его затруднено тем, что требуется гибель и невозвратность действительно всего Рода деревьев, лишь после этого наступит то состояние покоя, которое и нужно постичь любознательному сознанию.
Глеб Тураев расхаживал взад-вперёд по безлюдной платформе, уже совершенно успокоенный, словно и впрямь испробовал могущественного яду; он уже думал о тех, у кого в доме так поздно задержался, о своих друзьях; это была молодая и очень дружная чета, общая цель жизни которой определялась настолько ясно и чётко, что её можно было отлить в металле и носить на груди в виде медали с надписью: "Хочу!" На оборотной стороне могло быть изображение той вещи, которой "хочу": машины, нарядной дачи, дублёнки или фирменного костюма для горнолыжного спорта, книги модного писателя, некоторой завистливой популярности в кругу знакомых… Неужели и в этих людях, супругах Пискуновых, работает всё тот же сокрушительный инстинкт самоуничтожения? Нет, быть этого не может. Они так любят свою жизнь - им хотелось бы её растянуть и напялить на вешки нескольких столетий. Пискуновы так красивы, свежи и напитаны жизненной энергией, что, наслаждаясь разумно и аккуратно только друг другом и никого не подпуская к своему наслаждению, могли бы и впрямь растянуть прекрасное существование на века. Но неужели не срабатывает их инстинкт? Или спирохета самоубийства сидит вовсе не в таких, как супруги Пискуновы? И именно в себе самом надо мне искать единственную причину будущего самоубийства человечества?
Разве до этого дело дойдёт, удивлённо вопрошал Николай Тураев, почти уже дошло, отвечал ему внук, вот к чему привело твоё самоуглублённое определение абсолютного ЭГО. Но мне хотелось найти если не оправдание, то хотя бы объяснение беспредельным мукам и вдиночеству живущего человека, я ощущал эти муки и это одиночество, значит, я имею право исследовать их! И я пришёл к естественному выводу, что неповторимость и непередаваемость этих мук и есть самое точное доказательство того, что существует некое "я", которое абсолютно в своей странной уникальности, бормотал Николай Николаевич, с потупленной головою стоя у стены Баташовского имения, словно нищий под окнами чужого дома. "Так в чём же проявляется эта уникальная странность, - усмешливо вопрошал Глеб Тураев, медленно расхаживая - и тоже с потупленной головою, также заложив руки за спину, - по кунцевской платформе, - да ещё и абсолютная (что за словесная белиберда: "абсолютная странность"?)?"
Абсолютная странность в том, что в каждом нашем варианте выявляются неповторимые соотношения: "я" и Господь Бог - "я" и никакого Господа; "я" и беспредельное мироздание - "я" и никакой беспредельности, а просто тесная кабинка с унитазом и надпись на табличке: Я ОДИНОЧЕСТВО. Но в чём же, в чём неповторимость? - напирал внук. Разве всё это так уж и неповторимо? Никому и ничему ты не нужен со своим ЭГО, вот в чём неповторимость, - был ответ, - то есть сколько существует этих "я", столько раз и не нужен; и каждый раз ненужность эта абсолютная. Вот и выходит странность; для чего же в природе Мироздания, где всё так закономерно и детерминировано, появляется это совершенно ни с чем не соотносимая, ни для чего не нужная величина и сущность, как данное самоощущаемое "я"?
А вот допустим, что ни для чего, - последовал ответ с кунцевской платформы, - допустим даже, что задавать в пустоту вопрос "зачем" вообще нелепо и ненормально (всё равно что орать в пустую бочку: эй ты, отзовись, выходи сюда и т. д.), тогда что? Вешаться? Ни в коем случае! - воскликнул про себя Николай Тураев. Ибо тогда не удастся вполне справиться с той высшей задачей уничтожения в себе этого самоощущения.
Но для чего уничтожать его… - а для того, чтобы возвести сознание своё к высшему состоянию… - но я, "Я" не хочу этого высшего состояния, как не хочу божественного озарения, нирваны не хочу! Постижения "дао" не хочу! Не шизофрению из головы сумасшедшего убрать, а целиком самого беднягу шизофреника вместе с этой головою ликвидировать, - мыслилось на кунцевской платформе.
Но это же преступно - желать подобного… да, преступно в системе гуманистических ценностей, но ведь сказано ещё древними китайцами, что небо и земля не знают человеколюбия. Желанием совершить подобное преступление охвачены потомки тех обаятельных героев, которые шли сквозь века, слыша некий призывный голос, сладчайший и самый родной, великий и надёжный. И вот этот голос смолк. Он бросил нас - Тот, Кто отрёкся от людей в момент, когда уверился, что мы окончательно заблудились. Мало того - автор этого голоса напоследок успел сообщить, что все сладкие интонации надежды и радости были полным обманом - не знал Он сам никакой надежды и не изведал таких радостей. Голос веками обманывал таких, как мы с вами. И когда мы теперь очнулись и трезво осмотрелись вокруг, то оказалось, что уже находимся в "предпоследнем мгновении".